Но я ведь тоже хотел делить с Ходжой его труды! Может быть, по этой причине я все время возвращался мыслями к чуме, к дням нашего пропитанного страхом братства. В Айя-Софии при огромном стечении народа прошел благодарственный намаз по случаю избавления от чумы, но болезнь еще не совсем покинула Стамбул. По утрам, когда Ходжа спешил во дворец, я, движимый любопытством, уходил бродить по улицам, ведя по пути счет покойникам, которых продолжали оплакивать в маленьких бедных мечетях с невысокими минаретами и замшелой черепицей, и ощущал непонятное мне самому желание, чтобы чума не покидала город и нас.
Когда Ходжа принимался хвалиться своей победой и влиянием на султана, которое он теперь приобрел, я твердил ему, что чума все еще здесь и может вспыхнуть с новой силой из-за того, что меры против нее отменили. Ходжа раздраженно перебивал меня и говорил, что я просто завидую его торжеству. Я соглашался с ним: да, он стал главным астрологом, каждое утро толкует сны султана, толпа глупцов больше не мешает султану прислушиваться к нему; мы ждали этого пятнадцать лет, и, конечно, это победа, но почему он говорит о ней так, будто добился всего один? Ходжа словно забыл, что меры против чумы предложил я и что календарь (пусть он и оказался не совсем верным – этого все равно никто не заметил) подготовил тоже я. И еще меня задевало, что он не вспоминает, как вне себя от волнения помчался за мной на остров, а твердит лишь о моем бегстве.
Может быть, как он и полагал, я действительно ему завидовал, но то было чувство отвергнутого брата. Пытаясь втолковать ему это, я напоминал о том, как до чумы мы ночи напролет сидели друг против друга за столом, словно два холостяка, желающих забыть о своем одиночестве; как то его, то меня охватывал страх, который, однако, столь многому нас научил; и даже рассказывал, как с тоской вспоминал эти ночи, когда я один жил на острове. Ходжа слушал с презрительной миной, словно меня у него на глазах уличили в нечистой игре, к которой сам он не имел ни малейшего касательства, и не давал мне никакого повода надеяться на возвращение тех дней братства.
Обходя квартал за кварталом, я видел теперь, что чума, несмотря на отмену всех предосторожностей, потихоньку уходит из города, словно не желая омрачать торжество Ходжи. Иногда я задавался вопросом: почему сейчас, когда рассеивается черная тень страха, я чувствую себя таким одиноким? Порой мне хотелось, чтобы мы говорили не о снах султана и не о великих замыслах, которые Ходжа ему излагал, а о прежних материях: ведь я давно был готов, подавив в себе страх смерти, предстать вместе с Ходжой перед тем жутким зеркалом, которое он снял со стены! Но Ходжа уже долгое время относился ко мне с пренебрежением – или принимал такой вид; впрочем, иногда мне казалось, что ему лень даже прикидываться, и это было еще хуже.
Порой, желая вернуть нашу прежнюю счастливую жизнь, я говорил, что пора бы нам снова вместе сесть за стол. Чтобы подать Ходже пример, я несколько раз в одиночку принимался расписывать, не жалея мрачных красок, мой страх перед чумой, порожденное этим страхом желание грешить и оставшиеся в зачатке предосудительные деяния, но, когда я пытался прочитать ему написанное, он даже не слушал. Однажды он бесцеремонно, с самоуверенностью, объяснявшейся, возможно, даже не столько его победой, сколько моим отчаянием, заявил, что и в те дни уже понимал полную бессмыслицу всей этой писанины и играл в эти игры лишь от скуки, из желания узнать, куда они заведут, а заодно испытать меня; но в тот день, когда я сбежал, решив, что он заболел чумой, ему сделалось окончательно ясно, что я за человек. Я виновен! Люди делятся на две категории – правых, как он, и виноватых, вроде меня.
Я не стал отвечать на эти слова, которые постарался объяснить опьянением от победы. Конечно, мыслил я с прежней ясностью и, видя, как бесят меня эти мелкие повседневные обиды, понимал, что при случае могу разозлиться очень и очень сильно, но не знал, до чего способен довести Ходжу мой отклик на его речи, которые так и толкали на отповедь. Еще на Хейбели, сбежав от Ходжи, я почувствовал, что уже не вполне четко сознаю свои надежды и упования. Что будет, если я вернусь в Венецию? Я уже давно смирился с мыслью о том, что за минувшие пятнадцать лет моя мать умерла, а невеста успела выйти замуж, обзавестись детьми и погрузиться в семейную жизнь; мне не хотелось о них думать, и снились они мне всё реже, а когда все-таки снились, это не я был в Венеции с ними, как в первые годы плена, а они со мной в Стамбуле. Я знал, что, если вернусь в Венецию, не смогу продолжить свою прежнюю жизнь с того места, на котором она прервалась, – в лучшем случае мне удастся начать новую. Подробности этой жизни меня не занимали, если не считать нескольких книг о турках и годах рабства, которые я когда-то замыслил написать.
Порой мне казалось, что Ходжа так пренебрежительно относится ко мне потому, что почувствовал мою бесприютность и утрату цели, понял мою слабость, а иногда я сомневался, что он способен что-то такое уловить. Он был настолько опьянен своим торжеством, рассказами о беседах с султаном и замыслами своего невероятного оружия, которые обязательно должны ошеломить владыку, что, наверное, даже не задумывался о творящемся у меня в голове. Я ловил себя на том, что завидую счастью Ходжи, столь увлеченного самим собой. Мне нравился его неуемный восторг от «победы», которую он старался выставить более значительной, чем она была в действительности, нравились его бесконечные замыслы и то, как он смотрел на свои руки, когда говорил, что будет держать султана в руках. И хотя я не мог бы признаться в этом даже себе, иногда мне, наблюдавшему за его движениями, за поведением в обыденных обстоятельствах, чудилось, будто я смотрю на самого себя. Случается, что, узнав себя прежнего в ребенке или юноше, мы следим за ним с любопытством и нежностью; ту же природу имели мое любопытство и мой страх. Я часто вспоминал, как Ходжа, положив руку мне на шею, объявил, что стал мной, но, стоило мне напомнить ему о тех временах, он или просто обрывал меня, или переводил разговор на сказанное им в тот день султану, дабы убедить повелителя в возможности создания невероятного оружия, или принимался в подробностях рассказывать, как истолковал очередной сон владыки и как это должно повлиять на того.
Я тоже хотел уверовать в блистательные успехи Ходжи, которые он расписывал взахлеб, и порой мне это удавалось – когда, увлекшись безудержными мечтами, я радостно ставил себя на его место. В такие мгновения я еще сильнее любил его и себя, нас двоих; в упоении, с открытым ртом слушал я его рассказы, как деревенский дурачок слушает увлекательную сказку, и мне казалось, будто он толкует о прекрасном будущем как о нашей общей цели.
Потому-то я и присоединился к Ходже в толковании снов султана. Он решил побудить владыку, которому исполнился уже двадцать один год, покрепче взять власть в свои руки. С этой целью Ходжа внушал султану, что несущиеся во весь опор одинокие кони, которых повелитель часто видел во сне, несчастны, ибо не имеют хозяина; что волки, терзающие страшными клыками горло своим жертвам, счастливы, поскольку никто им не указ и они делают что хотят; что плачущие женщины и прекрасные слепые девы, равно как и деревья, с коих в темноте под дождем стремительно облетают листья, взывают к владыке о помощи; что священные пауки и горделивые соколы напоминают о добродетелях одиночества. Нам хотелось, чтобы султан, взяв власть в свои руки, обратился к нашим научным познаниям; дабы подтолкнуть к этому владыку, мы использовали даже его ночные кошмары. Когда, как это бывает с большинством любителей охоты, ночами во время долгих и утомительных охотничьих вылазок султану порой снилось, что охотятся на него, когда он видел во сне себя, но ребенком, сидящим на троне, который так боялся потерять, Ходжа объяснял, что повелитель всегда будет молод на престоле, но избежать козней недремлющих врагов ему позволит единственно оружие, превосходящее любое другое. Султан видел во сне, как его дед, султан Мурад, желая проверить свою силу, ударом меча разрубает осла надвое и две половины бросаются бежать прочь друг от друга; как оживает его бабка, ведьма Кёсем-султан, и голой является во дворец, чтобы задушить своего внука и его мать; как на площади Ат-Мейдан на месте чинар вырастают смоквы, но вместо плодов с их ветвей свисают окровавленные тела; как злодеи, лицом похожие на него, гонятся за ним, чтобы засунуть в мешок и утопить; как из Ускюдара в сторону дворца отплывает флотилия черепах и ветер все никак не задует укрепленные на их панцирях свечи. Узнавая об этом, мы говорили себе, как же не правы те, кто утверждает, будто султан забросил государственные дела и не интересуется ничем, кроме охоты и животных. Я усердно и с большим удовольствием записывал эти сны в особую тетрадь, разделяя по категориям, и мы размышляли, как истолковать их с пользой для науки и небывалого оружия.
По мнению Ходжи, наше влияние на султана неуклонно росло, но я уже не верил, что нас ждет успех. Бывало, Ходжа добивался от владыки обещания построить обсерваторию и дом науки или дать денег на создание нового оружия и мы всю ночь, не смыкая глаз от радостного волнения, вынашивали грандиозные замыслы, но проходили месяцы, прежде чем Ходже удавалось хотя бы еще разок обстоятельно поговорить с султаном на сей счет. Через год после чумы умер Кёпрюлю, и Ходжа нашел новый повод для надежд: при жизни великого визиря султан, опасаясь его силы и влияния, не решался приступить к воплощению своих замыслов, а теперь, когда Кёпрюлю умер и его место заступил не столь грозный сын, пришла пора ждать от султана смелых решений.
Этих смелых решений мы ожидали следующие три года. Я уже дивился не праздности султана, заблудившегося между сновидениями и охотой, а тому, что Ходжа до сих пор возлагает на него какие-то надежды. Все эти годы я ждал, когда же Ходжа утратит надежду и уподобится мне. Теперь он реже говорил о «победе» и, конечно, не испытывал того воодушевления, которым пылал в первые месяцы после чумы, однако все еще не простился с мечтой о дне, когда сможет подвигнуть султана на осуществление того, что называл «великим замыслом». Он все время подыскивал султану какое-нибудь оправдание: если тот будет щедрой рукой отсыпать деньги на грандиозные начинания сразу после того, как Стамбул пострадал от большого пожара, это даст козырь врагам, желающим вместо него посадить на трон его брата; султан не может пока ничего сделать, потому что войско отправилось в поход на Венгрию (через год мы ждали уже окончания войны с немцами); потом требовалось выделить немалые средства для завершения новой мечети на берегу Золотого Рога, которую строила валиде Турхан (султан с матерью часто посещали недостроенную мечеть, и Ходжа вместе с ними); ну и выезды на охоту, куда меня не брали, следовали бесконечной чередой. Ожидая с очередной охоты Ходжу, я сидел дома и по его указанию лениво перелистывал книжные страницы в надежде найти какие-нибудь блестящие идеи для того, что он называл «великим замыслом» или «наукой».
Даже мечты об этих преобразованиях уже не занимали меня, заранее безразличного к тому перевороту, который они могли произвести, когда б им суждено было свершиться. Ходжа не хуже моего понимал, что астрономия, география и прочие естественные науки в той их части, которой мы занимались в первые годы, не имеют никакого практического применения; часы, приборы и модели давно ржавели, сваленные в угол. Мы отложили всё до тех пор, когда наступит время взяться за малопонятное дело, которое Ходжа называл «наукой»; но большого замысла, способного уберечь нас от катастрофы, мы, по сути, не имели – имели только мечту о таком замысле. Пытаясь уверовать в эту никак не увлекавшую меня, блеклую мечту и не отдалиться от Ходжи, я иногда старался смотреть его глазами на страницы, которые перелистывал, на случайные идеи, приходившие мне в голову, и пробовал поставить себя на его место. Когда он возвращался с охоты, я делал вид, будто, устремив свою мысль в предложенном им направлении, обнаружил новую истину, опираясь на которую мы сможем все изменить. «Морские приливы и отливы порождаются изменением теплоты впадающих в море рек», – говорил я. Или: «Чума передается мельчайшими частичками, плавающими в воздухе, и прекращается, когда ветер их уносит». «Нет ничего невозможного в том, чтобы изготовить огромное орудие с длинным стволом и большими колесами, перед которым в страхе разбегутся все враги». «Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце – вокруг Луны». Слушая меня, Ходжа снимал пропыленную охотничью одежду и всегда произносил одни и те же слова, заставлявшие меня улыбаться: «А наши-то дураки даже не подозревают, что это так!»
Потом его охватывал приступ гнева, которому поддавался и я. Он рассказывал о глупых выходках султана; например, о том, как тот несколько часов кряду преследовал верхом обезумевшего вепря или же лил слезы над затравленным гончими зайцем. Скрепя сердце Ходжа признавал, что во время охоты его слова влетают в одно ухо султана и вылетают из другого, и в ярости вопрошал одно и то же: когда же эти дураки узреют истину? Случайно или закономерно это стечение глупцов? И почему они столь беспробудно глупы?
Постепенно Ходжа начал осознавать необходимость возвращения к «науке» – на сей раз для того, чтобы понять, что делается у них в головах. Мне тоже хотелось побыстрее приступить к ученым занятиям, потому что я все вспоминал те прекрасные дни, когда мы, ненавидя друг друга, сидели за одним столом и были так друг на друга похожи. Но уже с первой попытки стало ясно, что к былому возврата нет. Прежде всего, я уже не видел, чем и как на него можно воздействовать. Но, что еще важнее, теперь я воспринимал неудачи и горести Ходжи как свои собственные. Однажды, напомнив ему о глупости соотечественников и приведя преувеличенно яркие примеры этой глупости, я дал понять (хотя сам и не верил в правоту своих слов), что он тоже обречен на поражение, и умолк, наблюдая за тем, как отзовутся в нем мои слова. Конечно, он яростно мне возражал, говорил, что поражения можно избежать, что если мы опередим врагов, если полностью посвятим себя какому-нибудь делу (например, сможем создать чудо-оружие), то нам удастся повернуть вспять течение реки, которая отбрасывает нас назад. Но, даже радуясь тому, что он говорит не просто о замыслах, а о «наших замыслах», я понимал: это знак того, что он теряет надежду; видно было, как терзает его ужас перед надвигающимся неизбежным поражением. Он походил на бездомного ребенка; мне были близки его гнев и печаль, напоминавшие те, что я испытывал в первые годы рабства, и я хотел ему уподобиться. Когда он ходил из угла в угол, когда вечером смотрел в окно на мокнущую под дождем грязную улицу или, будто пытаясь разглядеть что-нибудь способное снова вселить в него надежду, устремлял взгляд в сторону Золотого Рога, где в одном-двух домах на берегу еще теплился тусклый свет, – мне порой казалось, что это не Ходжа изнывает от тоски, а я сам, каким был в молодости. Словно тот, кто был мной, давным-давно покинул меня и ушел, и я, клюющий носом в уголке, пытаюсь стать похожим на него, чтобы снова обрести потерянный интерес к жизни.
Но и от бесконечно повторяющихся всплесков этого интереса я тоже устал. После того как Ходжа стал главным астрологом, его земельный надел в Гебзе увеличился, возросли и доходы. Теперь ему не было нужды заниматься чем-то еще, кроме бесед с султаном. Время от времени мы отправлялись в Гебзе, объезжали покосившиеся мельницы и деревни, где первыми нас встречали громадные пастушеские собаки, и проверяли бумаги, пытаясь понять, много ли наворовал управляющий; иногда перешучиваясь, но чаще уныло вздыхая, писали трактаты для развлечения султана, а больше ничего не делали. Если бы я не настаивал, Ходжа, наверное, отказался бы и от ночных развлечений, после которых мы ложились в постель с теми, не жалевшими для себя благовоний, женщинами.
Помимо всего прочего, Ходжу очень раздражало то, что султан, осмелев после того, как войско выступило из Стамбула в поход на немцев, а флот отплыл на Крит, перестал слушаться свою мать и вновь собрал вокруг себя всех изгнанных было из дворца болтунов-умников, шутов и фигляров. Ходжа, ненавидевший и презиравший этих обманщиков, твердо вознамерился избегать их общества, дабы показать всем, что он к этой братии не принадлежит, и заставить их признать его превосходство, однако по настоянию султана ему пришлось несколько раз присутствовать на их диспутах. Обсуждали там преважные материи: есть ли душа у животных, и если есть, то у каких, и кто из них попадает в рай, а кто – в ад; какого пола мидия; рождается ли Солнце каждое утро заново, или одно и то же светило ходит вокруг Земли. После этих собраний Ходжа терял всякую надежду на будущее и говорил, что если мы что-нибудь не сделаем, то скоро упустим султана из рук.
Я с радостью соглашался, потому что он говорил о «наших замыслах» и «нашем будущем». Однажды, желая разобраться в том, что творится в голове султана, мы достали тетради, в которые я годами записывал все происходящее, и стали перетряхивать сны и воспоминания. Словно наводя порядок в шкафу, мы попытались разложить по полочкам мысли и настроения нашего повелителя. Итог получился совсем не обнадеживающий. И хотя Ходжа продолжал толковать о спасительном чудо-оружии и о сокрытых в наших умах тайнах, которые надо поскорее разгадать, он уже не мог притворяться, будто не видит приближения страшной катастрофы. Пустые разговоры на сей счет мы вели месяцами.
Что мы понимали под катастрофой? Не то ли, что от империи одна за другой начнут отпадать завоеванные земли? Расстелив на столе карту, мы сначала с грустью пытались угадать, какие страны будут потеряны первыми, а потом дело доходило до отдельных гор и рек. Или, быть может, катастрофой нам мнились незаметные вроде бы изменения в людях и их верованиях? Мы представляли себе, как однажды утром все стамбульцы просыпаются в своих теплых постелях совершенно другими людьми: не знают, как носить свою одежду, и не возьмут в толк, для чего нужны минареты. Или катастрофа – это внезапное осознание превосходства других и тщетные попытки во всем им подражать? Когда Ходжа склонялся к этой мысли, он просил меня рассказать какую-нибудь историю о моей жизни в Венеции, а потом мы воображали героями этой истории некоторых наших стамбульских знакомцев, облаченных в европейские штаны и шляпы. Предаваясь подобным фантазиям, мы не замечали, как пролетает время.