Больше всего Ходжу пугала необходимость предсказать, когда кончится чума. Я полагал, что нам нужно выяснить, сколько человек умирает каждый день, и поработать с этими цифрами. Ходжа принял мою идею без особого воодушевления; он сказал, что попросит султана, чтобы нам помогли собрать эти сведения, но просьбу нужно скрыть под личиной еще одной притчи. Не то чтобы я так уж сильно верил в математику, но мы были связаны по рукам и ногам.
На следующее утро Ходжа отправился во дворец, а я – в город, во владения чумы. Я боялся ее, как и прежде, но стремительное движение жизни и желание хоть немного насладиться чувством причастности к этому миру приятно кружили мне голову. Стоял прохладный, ветреный летний день. Бродя среди мертвых и обреченных на смерть, я думал, что уже многие годы не ощущал такой любви к жизни. Я заходил во дворы мечетей, записывал на листок бумаги количество стоявших там гробов, а потом, прогуливаясь по окружающему мечеть кварталу, пытался установить связь между тем, что в нем вижу, и числом покойников, свести в единое целое и как-то истолковать внешний вид домов, настроение людей, их радость и печаль. Это было непросто. К тому же мои глаза с непонятной жадностью цеплялись только за мелкие подробности чужой жизни, отмечая, как люди переживают вместе с родными и близкими радость либо отчаяние или как их разделяет безразличие. Ближе к полудню, когда в голове уже мутилось от уличной толчеи и бесчисленных покойников, я переправился на противоположный берег, в Галату, и стал бродить в окрестностях верфи: заходил в кофейни для рабочих, курил, несмело затягиваясь, прошелся по рынкам, пообедал, исключительно из любопытства, в бесплатной харчевне для бедняков. Мне хотелось все хорошенько запомнить и разложить по полочкам, чтобы потом осмыслить и прийти к какому-то выводу. Когда стемнело, я вернулся домой, не чуя под собой ног от усталости, и стал слушать рассказ Ходжи о том, как он ходил во дворец.
Все получилось как нельзя лучше. Придуманный нами рассказ произвел на султана впечатление. Ходжа убедил его в том, что чума, подобно шайтану, принимает человеческий облик и так, обманывая людей, губит их; султан распорядился не пускать во дворец никаких чужаков и взять под строгую охрану все входы и выходы. Затем султан спросил, когда и как кончится чума, и Ходжа проявил такие чудеса красноречия, что повелитель правоверных пролепетал в страхе: он ясно представляет себе ангела смерти Азраила, который бродит, словно пьяный, по городским улицам и увлекает за собой тех, кто ему приглянется. Ходжа сразу же взволнованно поправил: нет, это не Азраил, это шайтан обрекает людей на смерть. И не пьян он, а очень хитер. Потом, как мы и задумали, Ходжа заговорил о необходимости противодействовать шайтану. Чтобы понять, когда чума оставит город в покое, нужно выяснить, в каких местах бродит шайтан. Кое-кто из свиты начал было говорить, что бороться с чумой – значит идти против воли Аллаха, но султан остался глух к их речам. Потом он спросил у Ходжи про животных: опасен ли шайтан чумы для его ястребов, соколов, львов и обезьян? Ходжа не раздумывая изрек, что если людям чума является в человеческом облике, то животным – в облике крысы. Султан приказал доставить из какого-нибудь далекого города, не затронутого чумой, пятьсот кошек, а в распоряжение Ходжи выделить столько людей, сколько тому будет нужно.
Двенадцать человек, отданных под наше начало, мы сразу же отправили во все концы Стамбула – обходить кварталы и сообщать нам об увиденном, а также докладывать о числе покойников. На нашем столе мы расстелили грубый план Стамбула, который я начертил по картам из книг, кое в чем исправив. По ночам мы увлеченно, хотя и со страхом, отмечали, где по городу ходит чума, и обсуждали, что еще нужно сказать султану.
Поначалу мы не питали особых надежд на успех. Чума ходила по городу не как хитрый шайтан, а как шатающийся без цели бродяга. В один день она уносила сорок душ в Аксарае, потом бросалась в Фатих, на следующий день гостила на другом берегу, в Топхане и Джихангире, а там глядь – она уже в Зейреке, погубила разом двадцать человек в нашем квартале у Золотого Рога. Сведения о количестве смертей нам тоже мало о чем говорили: в один день могло умереть пятьсот человек, в другой – сто. Пока мы поняли, что нужно обращать внимание не на то, где чума убила свою жертву, а на то, где впервые с ней встретилась, прошло немало времени. А тут Ходжу вновь вызвали во дворец. Поразмыслив, мы решили: он должен рассказать султану, что чума бродит по многолюдным рынкам и базарам, где продавцы надувают покупателей, и по кофейням, где все сидят в тесноте, обсуждая слухи и сплетни. Ходжа ушел и вернулся вечером.
Выслушав его рассказ, султан спросил, что же делать. Ходжа сказал, что нужно силой ограничить проход на рынки и базары и вообще передвижение людей по городу. Умники из свиты султана, разумеется, сразу стали возражать: как же тогда кормить город? Если остановить торговлю, то и жизнь остановится! Известие о том, что чума ходит по городу в человеческом облике, посеет в народе страх; многие поверят, что близок конец света, и выйдут из повиновения! К тому же никому не захочется оказаться запертым в квартале, по которому бродит шайтан чумы, начнутся бунты! «И они были правы», – заметил Ходжа. Но тут один умник спросил, где же найти человека, который смог бы применить столь суровые меры и удержать народ в узде, и султан, разгневавшись, закричал, что покарает любого, кто посмеет усомниться в его могуществе. Все перепугались, а султан, еще не остыв от гнева, повелел сделать так, как говорит Ходжа, – но не забыл посоветоваться со свитой. Главный астролог Сыткы-эфенди, имевший зуб против Ходжи, напомнил, что тот так и не сказал, когда же чума покинет Стамбул. Испугавшись, что султан прислушается к астрологу, Ходжа пообещал в следующий раз принести календарь.
Испещрив нашу карту значками и заполнив ее цифрами, мы так и не смогли понять, какая логика стоит за перемещениями чумы по городу. Тем временем ограничения, объявленные султаном, вступили в силу. У входов на рынки, у лодочных пристаней и на главных улицах были поставлены янычары, которые останавливали всякого проходящего и спрашивали, кто он такой, куда и откуда идет. Испуганных, растерянных путников и всех шатающихся без дела отправляли по домам, чтобы их не обманула чума в человеческом облике. Узнав, что жизнь в Капалычарши[25] и на рынке в Ункапаны замерла, мы записали все собранные за последний месяц сведения о количестве смертей на лист бумаги, повесили его на стену и задумались. По мнению Ходжи, надежда найти в перемещениях чумы скрытую логику была напрасна, и, чтобы спасти свои головы, нам следовало придумать что-нибудь такое, чем можно отвлечь внимание султана.
В те же дни мы узнали о введении пропусков. Оказывается, ага янычар, дабы не прекратилась торговля и город не остался без продовольствия, выдавал пропуска тем людям, которые представлялись ему достойными такой милости. Когда мы услышали, что он отменно нагревает на этом руки, а мелкие торговцы, не желающие платить эту дополнительную подать, задумываются о бунте, я как раз впервые начал улавливать некую логику в наших цифрах. И когда Ходжа закончил пересказывать мне слухи о заговоре, который готовит великий визирь Кёпрюлю вместе с торговцами, я сказал ему об этом и попытался убедить его в том, что чума потихоньку отступает с окраин и из кварталов бедняков.
Ходжа не очень-то мне поверил, но изготовление календаря возложил на меня. А сам он, сказал Ходжа, напишет, дабы отвлечь внимание султана, рассказ, в котором никто не сможет найти никакого смысла и из которого нельзя будет сделать никакого вывода. Через некоторое время он спросил меня, можно ли придумать такой рассказ, в котором не имелось бы смысла, но который было бы приятно читать или слушать. «Как музыку?» – спросил я, немало удивив Ходжу. Потом мы сошлись на том, что зачин хорошего рассказа должен быть по-детски наивным, будто сказка, середина – страшной, словно кошмарный сон, а конец – печальным, как расставание влюбленных. Всю ночь накануне того дня, когда Ходжа должен был пойти во дворец, мы провели, лихорадочно работая и весело болтая. В соседней комнате сидел наш приятель-левша, переписывавший набело первую часть еще не законченного рассказа. Под утро, основываясь на полученных нами неполных данных и уравнениях, которые я уже столько дней пытался из них вывести, я пришел к выводу, что чума, собрав свои последние жертвы на рынках, покинет город через двадцать дней. Ходжа не стал вникать в обоснование моего прогноза, сказал только, что до дня избавления еще слишком далеко и надо указать в календаре другой срок – две недели, да и его скрыть за разными прочими цифрами. Я был настроен не столь радужно, но сделал, как он сказал. Ходжа тут же снабдил некоторые из дат календаря стихотворными подписями и отнес их завершавшему свою работу писарю, а мне велел сделать рисунки к кое-каким подписям. В полдень, уходя во дворец с рукописью, наскоро переплетенной в синюю мраморную бумагу, Ходжа был невесел. На него навалились тоска и страх. Мне он сказал, что уповает не столько на календарь, сколько на пеликанов, крылатых быков, красных муравьев и говорящих обезьян, которыми изобиловали страницы прилагающегося к календарю рассказа.
Вернулся он охваченный волнением, которое не утихало потом еще три недели. Ему удалось убедить султана в истинности своего прорицания. Поначалу он был готов к любому исходу: пока наделенный красивым голосом юноша читал рассказ Ходжи, в свите султана даже раздавались смешки; несомненно, это смеялись враги Ходжи с целью унизить его в глазах повелителя. Султан сурово велел им замолчать, однако спросил, на чем основано предсказание о том, что чума прекратится через две недели. Ходжа ответил, что все объяснения содержатся в рассказе (который никто не понял). Затем, желая угодить султану, он стал гладить разноцветных кошек, которых теперь во дворце водилось великое множество, – их привезли на кораблях из Трабзона, и бродили они не только по внутренним дворам, но и по покоям.
На следующий день, вернувшись из дворца, Ходжа сказал, что окружение султана раскололось на два стана: одни, в том числе главный астролог Сыткы-эфенди, требовали отмены всех введенных в городе противочумных мер; другие, поддерживая Ходжу, говорили: «Прижмем город покрепче, чтобы и бродящему по нему шайтану пришлось несладко!» Я, наблюдая за тем, как уменьшается с каждым днем количество смертей, чувствовал, что надежда во мне крепнет, но Ходжу продолжала мучить тревога. Он утверждал, что его противники из числа царедворцев, войдя в сговор с Кёпрюлю, готовят мятеж; заботит же их борьба не с чумой, а со своими врагами.
В конце первой недели количество смертей заметно сократилось, однако стало понятно, что мои первоначальные расчеты верны и через неделю чума не закончится. Я пенял Ходже за то, что он изменил мой календарь, но Ходжа уже преисполнился надежды и взволнованно рассказывал мне, что слухи про великого визиря так и остались слухами, а распускали их те самые люди, которым хотелось, чтобы все думали, будто Кёпрюлю заодно с ними. Изрядно напуганный всеми этими интригами и кознями, султан искал покоя в общении со своими кошками.
К исходу второй недели город страдал уже не столько от чумы, сколько от принятых против нее мер; с каждым днем умирало все меньше людей, но об этом знали лишь немногие, вроде нас с Ходжой. Поползли слухи о приближающемся голоде; Стамбул стал страшен, словно обезлюдевший, оставленный своими жителями город. Сам я не покидал нашего квартала, но Ходжа рассказывал, что за каждым закрытым окном и запертой дверью чувствовалось отчаяние людей, измученных повальной болезнью; складывалось ощущение, будто они чего-то ждут – не чумы и смерти, а чего-то другого. Это напряженное ожидание угадывалось и во дворце: стоило кому-нибудь уронить чашку или громко закашляться, как толпу перешептывающихся умников, гадающих о том, какое решение примет сегодня султан, охватывал ужас вперемешку с радостью. Так бывает с попавшими в безвыходное положение людьми, которым хочется, чтобы наконец произошло хоть что-то, и будь что будет. Ходжа тоже был захвачен общим настроением. Он пытался говорить с султаном о том, что чума потихоньку отступает, и о том, что его, Ходжи, предсказания оказались верными, но эти речи не производили на султана должного впечатления, и в конце концов Ходже приходилось переводить разговор на животных.
Через два дня из подсчетов, проделанных в мечетях, стало ясно, что чума стремительно пошла на убыль, но Ходжа в ту пятницу радовался по иной причине. В городе произошли беспорядки: кучка доведенных до отчаяния мелких торговцев вступила в стычку с перекрывшими дороги янычарами; к торговцам примкнули другие янычары, тоже недовольные запретами, два глупых имама из небольших мечетей, несколько бродяг, прельщенных возможностью пограбить, и прочий сброд. Они кричали, что чума послана Аллахом и бороться с ней нельзя, но мятеж, не успев разгореться, был немедленно подавлен. Тут же – видимо, для того, чтобы представить событие более опасным, чем оно на самом деле было, – у шейх-уль-ислама[26] истребовали фетву и казнили двадцать человек. Ходжа был на седьмом небе от радости.
На следующий вечер он объявил о победе. Во дворце никто уже больше не заикался об отмене мер против чумы: вызванный туда ага янычар заявил, что сторонники бунтовщиков есть и в окружении султана; тот разгневался, и враги Ходжи, доставившие ему столько неприятностей, в страхе попрятались кто куда. Говорили, что Кёпрюлю, который, согласно ходившим ранее слухам, действовал заодно с ними, собирается сурово покарать мятежников. Ходжа с довольным видом рассказывал, что и он тоже подвигнул султана в этом направлении. Люди, подавившие мятеж, желая убедить повелителя в своей правоте, сообщили ему, что чума отступает, – и это была чистая правда. Султан воздал Ходже хвалу, какой никогда не воздавал раньше, и захотел показать ему привезенных из Африки обезьян. Когда они стояли у клетки, наблюдая за мартышками, чье бесстыдство и нечистоплотность вызывали у Ходжи отвращение, султан спросил, можно ли научить их разговаривать, как попугаев. Затем, обратившись к свите, сказал, что желает теперь чаще видеть Ходжу и что подготовленный им календарь оказался правильным.
Через месяц Ходжа стал главным астрологом; мало того, в ту же пятницу, когда султан отправился на торжественный намаз в честь окончания чумы в Айя-Софию, куда собрался весь город, Ходжа следовал за ним в его свите; меры против чумного поветрия были отменены, толпа шумно ликовала, славя Аллаха и султана, и я был там, среди ликующих. Когда султан проезжал мимо нас на своем коне, люди вокруг меня заорали изо всех сил, началась сутолока. Янычары стали теснить обезумевшую от восторга толпу; меня прижали к дереву, но я, работая локтями, протиснулся вперед и вдруг оказался в четырех-пяти шагах от Ходжи, который с довольным и счастливым видом шествовал вслед за султаном. Он отвел взгляд, словно не узнал меня. Посреди всего этого безумного шума меня вдруг охватил какой-то дурацкий восторг, и я закричал что было сил. Мне хотелось, чтобы он заметил, что я здесь, чтобы увидел меня и вытащил из толпы и я присоединился бы к этому счастливому шествию победителей и сильных мира сего. Но желал я этого не для того, чтобы присвоить себе частицу этой победы или получить награду за то, что я сделал, – нет, мной владели совсем другие чувства: я должен быть там, потому что я и есть Ходжа! Словно в страшном сне, одном из тех, что мне так часто снились, я как будто смотрел на себя со стороны; а если я мог увидеть себя со стороны, то, значит, был кем-то другим; и мне не хотелось даже знать, кто этот другой, в чье тело я вселился; в ужасе глядя на самого себя, проходящего мимо и не узнающего меня, я хотел как можно скорее присоединиться к нему. Но грубый янычар со всей силы толкнул меня назад, в гущу толпы.
8
После ухода чумы Ходжа не только получил должность главного астролога, но и стал намного ближе к султану, чем нам долгие годы мечталось. После той жалкой попытки мятежа великий визирь дал понять матери султана, что от фигляров из его окружения пора избавиться, поскольку и торгово-ремесленный люд, и янычары считают виновниками всех бед этих никчемных умников, которые своей пустой болтовней направляют султана на неверный путь. Так что клевретов бывшего главного астролога Сыткы-эфенди, который, как говорили, был замешан в заговоре, удалили из дворца – кого отправили в ссылку, кого отрядили на должности в других городах – и их обязанности тоже передали Ходже.
Теперь он каждое утро ходил в один из дворцов, где жил в это время султан, и повелитель всегда уделял ему время для беседы. Вернувшись домой, Ходжа с радостным волнением победителя рассказывал мне о том, как прошел день. Первым делом Ходжа истолковывал сон, привидевшийся султану ночью. Эта обязанность, похоже, нравилась ему больше всего. Однажды, когда султан с сожалением признался, что провел ночь без сновидений, Ходжа предложил истолковать сон кого-нибудь из подданных владыки. Султан с любопытством согласился. Стражники быстро отыскали и привели человека, которому пригрезилось нечто занятное, и с тех пор без толкования ночных грез не обходилось ни одно утро. В оставшееся время они прогуливались по дворцовым садам в тени огромных чинар и багрянников, а иногда отправлялись плавать по Босфору на лодках и, разумеется, говорили о животных, которых так любил султан, в том числе и о тех, что создало наше воображение. Но иногда, восторженно рассказывал мне Ходжа, речь заходила и о других предметах. Какова природа босфорских течений? Чему можно научиться, исследуя подчиненную строгому порядку жизнь муравьев? Чем, кроме воли Аллаха, объясняется сила магнитного притяжения? Почему важно знать, по каким орбитам ходят звезды? Можно ли найти в жизни гяуров нечто достойное изучения или достаточно знать, что они – гяуры? Возможно ли создать оружие, способное обратить их в бегство? Рассказав о том, с каким вниманием султан слушает его речи, Ходжа в радостном волнении садился за стол и принимался чертить на огромных листах дорогой бумаги это самое оружие: пушки с длинными стволами, механизмы, сами собой изрыгающие огонь, и еще какие-то штуковины, похожие на чудовищ из ада; потом звал меня, чтобы я убедился в необычайной силе его воображения, которая, по его словам, очень скоро должна была принести ощутимые плоды.