Было уже далеко за полночь, когда он вышел из комнаты и, смущаясь, словно прилежный ученик, который не может справиться с пустячной задачей и просит помощи, позвал меня к столу.
– Помоги мне, – сказал он напрямик. – Давай думать о них вместе, один я никак не могу продвинуться.
На какое-то мгновение я вообразил, будто он подразумевает нечто имеющее отношение к женщинам и замешкался с ответом. Встретив мой недоуменный взгляд, он очень серьезно проговорил:
– Я думаю о глупцах. Почему их так много? – А потом прибавил, не дожидаясь ответа, как будто и так знал, чтó я скажу: – Ладно, может быть, они и не глупы, но в головах у них чего-то не хватает.
Я не стал спрашивать, кто такие «они».
– Неужто у них в головах нет такого места, где они могли бы удержать знания? – продолжил Ходжа и обвел комнату взглядом, будто подыскивал слово. – В голове у человека должна быть коробочка, точнее, несколько коробочек, вот как ящички у комода, какой-то уголок, чтобы хранить всякие разные вещи… У них ничего такого как будто нет. Понимаешь?
Я попытался убедить себя, будто что-то понимаю, но без особого успеха. Мы надолго замолчали.
– Впрочем, кому дано знать, отчего человек бывает таким или другим? – проговорил наконец Ходжа. – Эх, был бы ты настоящим врачом, рассказал бы мне, как устроено наше тело и что у нас внутри головы…
Он словно бы немного смутился и с подчеркнуто бесстрастным видом (чтобы меня не пугать, подумал я) заявил: он не собирается сдаваться, он пойдет до конца, – во-первых, оттого, что ему интересно, чем это закончится, а во-вторых, потому, что делать все равно больше ничего не остается. Я не понимал, что он хочет этим сказать, но мне нравилось думать, что всему этому он научился от меня.
Впоследствии он часто повторял эти слова – так, будто мы оба знаем, о чем идет речь. Однако сквозь его решительность нередко проглядывало мечтательное выражение ученика, задающего вопрос учителю; каждый раз, когда он говорил, что пойдет до конца, мне казалось, что я слышу жалобы безнадежно влюбленного, вопрошающего, за что ему ниспослано такое несчастье. В те времена он повторял эти слова то и дело: когда узнавал, что янычары готовят бунт, и когда рассказывал мне о том, что ученикам начальной школы интереснее слушать про ангелов, чем про звезды; когда отбрасывал в сторону, не дочитав, рукописную книгу, за которую отдал большие деньги, и когда возвращался после бесед с друзьями из муваккитхане, куда продолжал ходить уже только по привычке; когда, замерзнув в плохо протопленной бане, забирался под расшитое цветами одеяло и обкладывался со всех сторон любимыми книгами, и когда слышал, какие глупости говорят во дворе мечети люди, совершая омовение; когда узнавал, что флот снова потерпел поражение от венецианцев, и после того, как терпеливо выслушивал соседей, пришедших потолковать о том, что возраст у него солидный и пора бы ему жениться, – снова и снова Ходжа твердил одно: он пойдет до конца.
Сегодня я думаю: сможет ли кто из читателей, добравшихся до конца этих записок и терпеливо следивших за ходом событий, подлинных или выдуманных мною, сказать, что Ходжа не сдержал слова?
4
Однажды в конце лета мы услышали, что главный астролог Хусейн-эфенди найден мертвым на берегу Босфора, в Истинье[16]. Садык-паша в конце концов добился фетвы[17] о его казни, а тот, вместо того чтобы затаиться, стал распускать направо и налево предсказания о том, что паша скоро умрет. Так и стало известно, где прячется астролог, и, когда он уже садился в лодку, чтобы бежать в Анатолию, на берег подоспели палачи и удушили его. Узнав, что имущество Хусейна-эфенди отошло казне, Ходжа начал хлопотать, чтобы все бумаги, книги и тетради покойного достались ему; для этого он истратил на взятки все свои сбережения. Однажды вечером он принес домой огромный сундук с бумагами, за одну неделю проглотил тысячи страниц и раздраженно сказал, что сможет написать кое-что получше.
Я помогал ему в трудах, которые он имел в виду. Когда он работал над трактатами «Жизнь животных» и «Удивительные создания», предполагая преподнести их султану, я рассказывал ему о великолепных скакунах и о самых обычных ослах, о зайцах и ящерицах, которых видел в просторных садах и на лугах вокруг нашего дома в Эмполи. В ответ на упреки Ходжи, укорившего меня за скудное воображение, я напряг память и поведал ему об усатых европейских лягушках, сидевших в нашем пруду с кувшинками, о голубых попугаях, болтающих на сицилийском диалекте, и о белках, которые, перед тем как спариться, сидели рядышком и чистили друг другу шерстку. Весьма долго и с большим тщанием мы трудились над главой о муравьях: султана очень занимала их жизнь, но он не имел возможности наблюдать за ней, поскольку в первом дворе его дворца муравьев не было – такая безукоризненная там поддерживалась чистота.
Описывая подчиненную строгому порядку и логике жизнь муравьев, Ходжа мечтал о том, что мы заберем в свои руки воспитание юного султана. Держа в уме эту цель, он счел недостаточным живописать только повадки хорошо знакомых нам черных муравьев и присовокупил описание жизни американских красных муравьев. Это навело его на мысль написать книгу о печальной и поучительной судьбе глупых и ленивых туземцев, которые населяли кишащую змеями землю, называемую Америкой, и ничего не желали менять в своей жизни. Подробно излагая мне свой замысел, Ходжа говорил, что напишет и о мальчике-короле, который увлекался животными и обожал охоту, но пренебрегал науками, отчего в конце концов испанские гяуры посадили его на кол. Думаю, у Ходжи просто не хватило смелости закончить эту книгу. Чтобы сделать более наглядными истории о крылатых буйволах, шестиногих быках и двухголовых змеях, мы пригласили мастера-миниатюриста, но его рисунки нам обоим не понравились. «Да, раньше рисовали так, – признал Ходжа. – Но теперь всё изображают объемным, с настоящей тенью. Вот посмотри: даже самый обычный муравей терпеливо волочит за собой свою тень, словно брата-близнеца».
Поскольку султан не посылал за Ходжой, тот решил передать свои трактаты через пашу, но после очень пожалел об этом. Паша заявил ему, что считает науку о звездах чепухой, что главный астролог Хусейн-эфенди не по чину взял, впутался в придворные интриги и что он, паша, подозревает, будто Ходжа метит на освободившееся место; что он верит в пользу науки, но не той, что о звездах, а той, что помогает создавать оружие; что должность главного астролога не приносит счастья и все, кто ее занимал, рано или поздно погибали от рук убийц или, того хуже, бесследно исчезали, и потому он, паша, не желает, чтобы Ходжа, которого он так любит и чьим знаниям так доверяет, получил эту должность, – тем более что уже известно: ее займет Сыткы-эфенди, который отлично для нее подходит, поскольку глуп и простодушен; что он, паша, слышал, будто книги бывшего главного астролога попали к Ходже, и не желает, чтобы тот занимался подобными предметами. Ходжа в ответ сказал, что его не занимает ничего, кроме науки, и вручил паше трактаты, которые просил передать султану. Вечером, первым делом обругав пашу последними словами, он поклялся, что не будет входить ни во что, кроме науки, но сделает все необходимое, дабы иметь возможность ею заниматься.
Следующий месяц Ходжа провел, гадая, какое впечатление произведут на мальчика красочные животные, созданные нашим воображением, и размышляя о том, почему его все не зовут и не зовут во дворец. Наконец его пригласили на султанскую охоту, и мы отправились ко дворцу Мирахор, что стоит на берегу речки Кагытхане. Ходжу провели к султану, а я остался смотреть издалека. Народу собралось великое множество. Главный ловчий все подготовил: выпустили зайцев и лис, за ними бросились гончие; потом мы увидели, как один заяц метнулся в сторону и прыгнул в воду. Когда он переплыл на другой берег, ловчие хотели отправить следом собак, но даже мы, стоявшие в отдалении, услышали, как султан остановил их, сказав: «Пусть этот заяц спасется!» Однако на том берегу, как оказалось, зайца поджидала другая собака, приблудная, не из дворцовой псарни. Заяц снова прыгнул в воду, но собака настигла его и схватила. Тут подоспели ловчие, отняли зайца у собаки и принесли султану. Мальчик велел осмотреть зверька, обрадовался, увидев, что собачьи клыки не нанесли ему серьезных ран, и приказал выпустить его на волю у склона холма. Затем вокруг султана собралась толпа, в которой я заметил Ходжу и рыжего карлика.
Вечером Ходжа рассказал, что султан спросил, как можно истолковать этот случай. Когда настала очередь Ходжи говорить, тот возвестил, что султану грозит нежданная опасность, враги будут против него злоумышлять, но он выйдет из испытаний целым и невредимым. Недоброжелатели Ходжи, среди которых был и новый главный астролог Сыткы-эфенди, стали было порицать его за такое толкование: мало того что он предсказал султану смертельную опасность, так еще и уподобил его зайцу, но султан велел им всем замолчать и объявил, что хорошенько запомнит слова Ходжи. Затем, наблюдая, как яростно борется за жизнь орел, на которого напустили стаю соколов, и как разъяренные гончие рвут на кусочки несчастную лису, султан сообщил, что львица родила двух детенышей, самца и самочку, и что ему очень понравилась книга о животных, а потом стал расспрашивать о синекрылых быках и розовых кошках, что водятся в лугах у берегов Нила. Ходжа ощущал странное опьянение победой, смешанное со страхом.
Вечером Ходжа рассказал, что султан спросил, как можно истолковать этот случай. Когда настала очередь Ходжи говорить, тот возвестил, что султану грозит нежданная опасность, враги будут против него злоумышлять, но он выйдет из испытаний целым и невредимым. Недоброжелатели Ходжи, среди которых был и новый главный астролог Сыткы-эфенди, стали было порицать его за такое толкование: мало того что он предсказал султану смертельную опасность, так еще и уподобил его зайцу, но султан велел им всем замолчать и объявил, что хорошенько запомнит слова Ходжи. Затем, наблюдая, как яростно борется за жизнь орел, на которого напустили стаю соколов, и как разъяренные гончие рвут на кусочки несчастную лису, султан сообщил, что львица родила двух детенышей, самца и самочку, и что ему очень понравилась книга о животных, а потом стал расспрашивать о синекрылых быках и розовых кошках, что водятся в лугах у берегов Нила. Ходжа ощущал странное опьянение победой, смешанное со страхом.
Лишь много позже мы узнали о событиях, произошедших вскоре во дворце: старая Кёсем-султан, сговорившись с агой янычар, замыслила убить своего внука и его мать, а на трон посадить шехзаде[18] Сулеймана, но у них ничего не вышло. Кёсем-султан лишилась жизни: ее душили, пока из горла и носа у нее не пошла кровь. Ходжа узнал об этом в муваккитхане, где его глупые приятели передавали друг другу ходившие по городу слухи; еще он бывал в медресе, а больше никуда не ходил.
Осенью он некоторое время думал, не заняться ли ему снова космографией, но вскоре впал в уныние: для этого требовалась обсерватория, да и к тому же глупцам нет дела до звезд, а звездам – до глупцов. Пришла зима, и в один из ее пасмурных дней мы узнали, что паша впал в немилость. Его тоже собирались удушить, но валиде-султан[19] не дала на это согласия, так что пашу, лишив имущества, сослали в Эрзинджан. Больше мы о паше ничего не слышали, пока не получили весть о его смерти. Ходжа заявил, что отныне никого не боится и никому ничем не обязан; не знаю, думал ли он при этом, что чему-то научился у меня. Теперь, твердил Ходжа, он не страшится ни султана, ни его матери. Вид у него был очень решительный, но дальше этого не шло: мы смирно сидели дома, беседовали о красных американских муравьях и делали наброски нового трактата о них и об их родичах.
Эту зиму, как и предыдущую, а также многие из последующих, мы провели в четырех стенах; не происходило ровным счетом ничего заслуживающего внимания. В холодные ночи, сидя на первом этаже продуваемого северо-восточным ветром дома, мы говорили до самого утра. К тому времени Ходжа отказался от пренебрежительного отношения ко мне – или ему надоело делать вид, будто он меня презирает. Думаю, это объяснялось тем, что никто не посылал за ним ни из дворца, ни из близких к дворцу кругов. Иногда мне казалось, что он теперь не хуже моего сознает наше сходство и, глядя мне в лицо, видит себя. Я гадал, о чем он думает в такие мгновения. Мы закончили новый длинный трактат о животных, но паша был в ссылке, а Ходжа, по его словам, не собирался унижаться перед вхожими во дворец знакомыми, так что трактат пока оставался лежать на столе. Время от времени, маясь от скуки в дни, когда мне совершенно нечего было делать, я перелистывал его страницы, разглядывал нарисованных мной фиолетовых кузнечиков и летучих рыб и пытался представить себе, чтó будет думать султан, читая написанные под ними строки.
За Ходжой послали только в начале весны. Увидев его, султан очень обрадовался; если верить Ходже, каждый жест, каждое сказанное султаном слово свидетельствовали, что мальчик давно думал о нем и не позвал раньше только потому, что этого не желали глупцы из его окружения. Султан сразу повел речь о заговоре своей бабки и о том, что Ходжа предвидел и саму эту опасность, и счастливое от нее избавление. Той ночью, услышав раздающиеся во дворце крики тех, кто задумал покуситься на его жизнь, мальчик ничуть не испугался, потому что вспомнил, как напала на зайца злая собака и как ей не удалось загрызть зверька. Осыпав Ходжу похвалами, султан распорядился выделить ему земельный надел в подходящем месте. До новых предсказаний дело не дошло, прием закончился, и когда Ходжа покидал дворец, ему сказали, что выдачи бумаги на право владения наделом придется подождать до конца лета.
Пока тянулось ожидание, Ходжа, надеясь на доход с надела, замыслил построить у себя в саду небольшую обсерваторию; он определил размеры колодца, который нужно будет вырыть, и подсчитал стоимость приборов, которыми оснастит обсерваторию. Вскоре, правда, ему надоело заниматься расчетами. В лавке одного книготорговца он наткнулся на переписанную скверным почерком книгу Такиюддина с изложением итогов астрономических наблюдений. Два месяца Ходжа провел в попытках проверить точность этих сведений, но в конце концов, раздраженный, бросил это дело, убедившись, что не может определить, где ошибался Такиюддин, а где – он сам, из-за того что использовал дешевые приборы; к тому же какие-то ошибки могли вкрасться в книгу и вследствие небрежности переписчика. Еще больше раздражало его то, что предыдущий хозяин книги вписал в шестидесятеричные тригонометрические таблицы стихотворные рифмованные строки. Наблюдая движение небесных тел, этот человек смиренно пытался предсказывать будущее мира: рано или поздно после четырех дочерей у него родится сын; разразится чумное поветрие, которое отделит грешных от праведных; умрет его сосед Бахаттин-эфенди. Сначала Ходжа потешался, читая эти предсказания, но потом впал в уныние. Теперь он со странной и пугающей убежденностью рассуждал о содержимом наших голов, словно говорил о сундуках или шкафах, внутрь которых можно заглянуть, открыв их крышки и дверцы.
Бумага на обещанный султаном земельный надел не пришла ни к концу лета, ни к началу зимы. Весной Ходже сказали, что ведется новая перепись земель; нужно еще подождать. А пока его, пусть и нечасто, приглашали во дворец, где султан задавал ему вопросы о том, что предвещает треснувшее зеркало, или зеленая молния, ударившая в море вблизи острова Яссы, или разбившийся вдребезги сосуд с кроваво-красным вишневым соком. Отвечал Ходжа и на вопросы о животных из нашего последнего трактата. Вернувшись домой, он твердил, что мальчик вступает в пору юности, когда человек легче всего поддается влиянию, и что он, Ходжа, приберет его к рукам.
С этой целью он приступил к работе над новой книгой. Из моих рассказов он знал о Кортесе и о том, какой конец постиг империю ацтеков, так что история юного короля, который не придавал значения науке и оттого был посажен на кол, уже давно была у него на уме. В те дни он то и дело принимался говорить о негодяях, которые смогли победить и подчинить своим порядкам хороших людей с помощью хитроумных изобретений, оружия и сказок только потому, что хорошие люди слишком долго предавались дреме. Но о чем он пишет, запершись, Ходжа долгое время мне не рассказывал. Поначалу, подозреваю, он ждал, что я сам захочу об этом узнать, но в те дни я чувствовал себя особенно несчастным: на меня вдруг сильнее прежнего навалилась тоска по родине, а вместе с ней – и враждебность, которую я испытывал к Ходже, так что я подавил свое любопытство и успешно делал вид, будто мне дела нет до того, к каким выводам пришел его творческий ум, основываясь на историях, вычитанных из купленных дешевизны ради скверных, порванных книг, и на моих рассказах. С удовольствием наблюдал я, как день ото дня потихоньку тает его самоуверенность, а потом и вера в важность того, что он пытается написать.
Ходжа уединялся в маленькой комнатке на втором этаже, которую сделал местом своих ученых занятий, садился за стол, сработанный по моему чертежу, и даже начинал размышлять, но не писал. Я догадывался об этом; более того, я знал, что он не пишет, что ему не хватает смелости писать, не узнав моего мнения о плодах его раздумий. И дело было даже не в моих немудреных соображениях, которые он, казалось, презирает; в действительности ему хотелось знать, чтó думают другие, подобные мне, – те самые «они», которые вложили в меня все эти сведения, заполнили все эти коробочки и ящички для знаний. Что бы «они» подумали на его месте? Вот о чем он жаждал у меня спросить, но не мог! Как же я ждал, что он переступит через свою гордость и наберется храбрости задать мне этот вопрос! Но он так и не сделал этого. Книгой он через некоторое время заниматься перестал – уж и не знаю, закончил он ее или нет, – и вернулся к старой песне о глупцах. Ведь нет ничего важнее науки, а он все никак не может уразуметь, почему они так глупы, почему у них так по-дурацки устроены головы! Я подозревал, что он твердит это от отчаяния: из дворца не последовало никаких знаков, подтверждающих основательность его надежд на высочайшие милости. Время уходило впустую, порой юности султана воспользоваться не удавалось.