– Зачем вы вернулись? – Хорошо, что можно не вставать, и плохо, что ничего не вышло. Добрыми намерениями выстлан путь в ад, и не только в свой собственный.
– Выпейте. – Вместо ответа Бенеро протянул знакомый стакан с незнакомой жидкостью. – Это тоже яд, но в вашем случае он ослабит действие атлинии. Если б Трацибула отравили не ею, а цикутой, вы бы приняли цикуту?
– Я бы принял то, в чем уверен. – Плеск фонтана и запах лилий усыпляли, но времени на сон не было. Времени не было ни на что – ночь безнадежно кончалась. – Вы здесь один?
– Разумеется, – холодно подтвердил врач. – Насколько я помню, христиане, вне зависимости от того, какой Церкви они принадлежат, почитают самоубийство грехом величайшим и непростимым?
– Как и суадиты, – попробовал усмехнуться инкверент. Бенеро нужно прогнать и сосредоточиться на деле, но если он замолчит, то упадет и уснет. – Если вы тут, то дайте что-нибудь, чтоб я не засыпал.
– Вы приняли все, что нужно, – осчастливил врач, – возбуждающие средства в неумеренных дозах вредны для сердца.
– Я должен прийти в себя, – потребовал Хайме, – а больше, чем мне навредили вы, мне не навредит даже Пленилунья.
– Сонливость скоро пройдет, – пообещал Бенеро. – Можете сесть, только прислонитесь к бассейну.
Хайме сел, голова казалась тяжелой и горячей, словно в нее налили кипящей смолы, сердце продолжало пляску, но мысли начинали потихоньку проясняться. Бенеро пристроился рядом у розового куста, он вряд ли соображал, что натворил. Будь Бенеро христианином, его можно было бы назвать блаженным.
Хайме запрокинул лицо к бледнеющим звездам. Если б не суадит, он бы их не увидел. Если б не суадит, волос, на котором висят слава Хенильи и жизнь Инес, был бы толще.
– Оборотень ушел, зато Колесница в зените. – Кому он это говорит, себе или врачу? – Вы сделали свое дело, а теперь уходите. Мне, в отличие от маркизы де Хенилья, родильная горячка не грозит.
– Несомненно, – не пожелал принять шутку суадит. – Но я хочу увериться, что вам не грозит цикута, мышьяк и иные заболевания подобного рода. Вчера вы взяли с меня клятву, теперь ваша очередь.
– Вчера вы предпочли отправиться на костер, лишь бы не делать того, о чем вас просили, – огрызнулся Хайме, – почему вы отказываете в этом праве другим?
– Потому что жизнь – величайшая из ценностей и величайший из долгов, – отрезал врач. – Нам не дано знать, для чего мы пришли и когда уйдем. Можно предпочесть смерть тому, что еще более неприемлемо, но не оборвать нить жизни, ведь на ней подвешены и другие судьбы.
– Вот именно, – поморщился Хайме. Времени для бегства в смерть или на чужбину почти не осталось, но де Реваль не собирался ни умирать, ни бежать. Есть замыслы, которые осуществляют или сразу, или никогда, у него не вышло. Что ж, примем это как данность и пойдем до конца.
– Я думал о настойке мака, – внезапно произнес Бенеро, – стоял у окна, ждал альгвазилов и думал о синем пузырьке с резной крышкой. Один раз я взял его в руки. Вчера я сожалел, что выплеснул свою смерть в золу, положившись на волю Его. Сегодня я в ужасе от того, что, убив себя, убил бы роженицу и ребенка. Не сочтите за хвастовство, сеньор, но врач-мундиалит был бы бессилен.
А ведь окажись Бенеро не столь упрям, ничего бы не случилось, кроме смерти родами позабывшей свой долг вдовы. Инес спокойно спала бы в своей постели, а он бы негодовал на опозорившую Орла Онсии мерзавку и бегал наперегонки с Арбусто… Хотел бы Хайме де Реваль вновь стать братом Хуаном и ничего не знать ни о Хенилье, ни о собственной сестре? Нет, не хотел бы.
– Вы забыли вашего покорного слугу, без вас я бы тоже отправился к праотцам.
– Я помог вам быстрей прийти в сознание, и только, – свел густые брови суадит. – Не знаю, почему вы не умерли: принятого вами яда хватило бы на троих.
– Предпочитаю действовать наверняка, – усмехнулся Хайме, заставляя себя подняться. Как ни странно, это удалось с первой попытки.
– Врачи и солдаты чаще всех сталкиваются с невозможным. – Суадит внимательно смотрел на собеседника. – Но что есть невозможное, если не высшая воля? Кто из нас вправе ее подменять, определяя, кому жить, а кому – нет? Мне известны случаи, которые я почитал безнадежными, но вопреки моей науке у больных наступало улучшение. Вы страдали припадками падучей после удара по голове?
– Да, – не вдаваясь в подробности, бросил Хайме.
– Вам сказали, что это навсегда, но через два или три года приступы прошли.
– Да, – и после этого он сунулся к Пленилунье, а оказался в Импарции с Коломбо на плече.
– Болезнь не вернется, вернее, она проявляется иначе. Я могу дать вам несколько советов…
Не понимает или не желает понимать, что советы врача ему вряд ли пригодятся?
– Вы лучший врач, чем я монах. – Пора кончать разговор, первый разговор за семнадцать лет, который хочется вести вечно. – Впрочем, я стал импарсиалом потому, что не мог быть солдатом. Мне сломали крылья, я пустил в ход клюв и лапы, но остался коршуном… Сеньор Бенеро, я прошу вас уйти и даю… даю вам слово чести не покушаться на собственную жизнь.
– Нам лучше уйти вместе. – А ты думал, тебе удастся избавиться от блаженного, собиравшегося на костер ради неведомого Диего? – Вы говорили о Миттельрайхе, это достаточно далеко от… от Супериоры.
После искушения смертью – искушение жизнью, и сумасшедший суадит в роли искусителя… Святому Антонию такое и в страшном сне не привиделось бы.
– Миттельрайх хорош для тех, у кого нет своей земли, Бенеро. Я не смогу служить чужим королям и не смогу просто жить. Ваше ремесло пригодится хоть в Витте, хоть в Аль-Дхибе, а я только и умею, что защищать Онсию. В меру сил и здоровья, к сожалению, так что идите к де… к дону Диего и не спорьте с ним. Он знает, что делать.
– Надеюсь, вы тоже знаете. – В голосе врача впервые послышалась неуверенность. – Я смогу передать вашей сестре, что вы ее простили? Не сейчас, позже, когда она уже не сможет вернуться?
Инес… Как же плохо он ее знал, как плохо знал самого себя. Думал, все погасло, а хватило одной искры, и вроде бы налаженная жизнь полыхнула сухой травой. Хайме усмехнулся и покачал головой.
– Почему люди, зная, что хорошо, делают плохо? Так спрашивал один древний мудрец, но почему мы, думая, что делаем хорошо, приносим зло? И как выходит, что, неся зло, мы творим добро? Конечно, скажите Инес все, что хотите. Она вас послушает. Прощайте.
– Как выходит, что, неся зло, мы творим добро? – повторил врач. – Но является ли такое зло злом? Врач не должен говорить о некоторых вещах. Как правило, не должен, но вам я скажу. Ваша воля сильней вашего тела. Не бойтесь того, чего боялся я. Если случится худшее, вы потеряете сознание раньше терпения, а если… ваши собеседники станут упорствовать, вы просто умрете. Быстро и достаточно безболезненно.
– А знаете, вы меня убедили. – Хайме сел на край бассейна и с наслаждением опустил руку в прохладную воду. – По крайней мере, теперь в моей болезни появился смысл. Вы уйдете или нет?
– Я уйду. – Врач поднялся и быстро пошел прочь по белым мраморным плитам, но на пороге все же обернулся. – Б’ацлаха, дон Хайме… До встречи.
Глава 4
1Торрихос был суров, чтобы не сказать гневен, Пленилунья сочился сочувствием, как хорошее жаркое – подливой, а Фарагуандо, отрешившись от земного, предоставил поле битвы герцогу и кардиналу. Так бы решил всякий, кто не знал ни первого, ни второго, ни третьего. Хайме знал. Даже окажись у инкверента легендарный Андроктонов[21] щит, он не увидел бы больше. Драконы изготовились к схватке, более того, схватка эта уже началась. Инья, сама того не подозревая, стронула лавину, и одному Господу ведомо, кого та под собой похоронит.
– Отец мой, вы слишком суровы к своим людям, – с легкой укоризной произнес Пленилунья, – брат Хуан пережил страшную ночь, он нездоров и нуждается во враче и отдыхе. Давайте отбросим формальности, выслушаем его первым и отпустим.
– Дух не должен потакать плоти, – отрезал кардинал, осуждающе глядя на смиренного, как надеялся Хайме, монаха. – Брат Хуан, вступая в Святую Импарцию, принял обет и исполнит его.
– Это жестоко, – не согласился герцог. Он бы дорого дал за то, чтобы брат Хуан не услышал чужих показаний прежде, чем даст свои, но инкверент, если он не отстранен от дела, сообщает свои выводы после допроса свидетелей.
– Сын мой, – черные глаза Фарагуандо вперились в лицо Хайме, – ты нуждаешься во враче?
– Я способен исполнить свой долг. – Какая-нибудь из отрав Бенеро сейчас бы пришлась как нельзя кстати, но чего нет, того нет. – Отец мой, речь идет о моей родной сестре… О герцогине де Ригаско.
Духовник Хуаны не признает кровного родства и земных привязанностей, но лучше напомнить ему об Инес самому, чем ждать, когда улучит подходящий момент Пленилунья.
– Мы молимся за вдову Льва Альконьи, – сообщил Фарагуандо. «Святой Мартин» не лжет, как не лжет фидусьяр. Он и впрямь просил Господа за Инью – не за Марию. Маркиза для всемогущего павлианца уже блудница, Инес пока нет, и это хорошо, но где же Коломбо? На окне восседало два папских голубя: первый, с мохнатыми ногами, сопровождает Торрихоса, но откуда взялся второй и зачем? Изображает Коломбо? Может ли кардинал-инкверент заставить чужого фидусьяра подменить отсутствующего или папские голуби не подвластны никому?
– Брату Хуану нужно сесть. – Пленилунья не собирался прекращать заботу о ближних. – Он очень бледен, у него может случиться обморок.
– Садись, сын мой, – процедил сквозь зубы Торрихос, и Хайме с облегчением сел. Глава Протекты был недалек от истины, не хватало и вправду свалиться, подтвердив как свою болезнь, так и необходимость заменить больного здоровым. Говоря по правде, Торрихосу следовало отстранить брата герцогини де Ригаско от следствия если не вчера, то сегодня. Кардинал так бы и поступил, не столкнись в особняке Хенильи Святая Импарция и Протекта.
– Скольких свидетелей мы услышим? – хмуро осведомился Фарагуандо. Духовник Хуаны, по воле королевы замещавший ее в Супериоре, редко вникал в частные дела, хоть и не терпел вмешательств власти светской в процессы еретиков и чернокнижников. За единственным исключением – Фарагуандо ненавидел разврат едва ли не больше Коломбо, и надо же было «Святому Мартину» вернуться из Рэмы именно сегодня…
– Показания альгвазилов не противоречат друг другу, – обрадовал Пленилунья. – Отец мой, я полагал бы правильным заслушать четверых свидетелей, после чего обратиться за разъяснениями к брату Хуану.
– Приступайте во имя Господа, – разрешил Фарагуандо, глядя в окно. Может ли он отличить одного фидусьяра от другого? Если б не глупость с атлинией, Хайме успел бы переговорить с Торрихосом наедине.
Пленилунья глянул в список, который, без сомнения, помнил наизусть.
– Cержант Алькальдии Мигель Санчес.
Помощник Гомеса, которому де Гуальдо первому отбил пальцы. Этот не знает ничего непоправимого и слишком прост, чтобы угождать начальству.
– Святой отец! – При виде Фарагуандо у альгвазила разве что ноги не подкосились, хотя ему бояться как раз нечего. В отличие от брата Хуана и сонма нечестивцев, прелюбодеев и богохульников.
– Повтори свой рассказ, – прервал священный трепет глава Протекты, – говори коротко, если будет нужно, тебя переспросят.
– Слушаюсь, сеньор, – выпалил Санчес, не сводя глаз с живого святого, но лучше бы Хенильей и его женой занялись грешники. И Пленилунья, и Торрихос понимают, что значит для Онсии слава Хенильи, Фарагуандо этого не понять, он видит только грехи и, иногда, добродетель.
– Так что, осмелюсь доложить, – собрался с мыслями Санчес, – сержант Гомес привел нас в особняк, а там – пусто, хоть шаром кати, только и живых, что две сеньоры… В спальне хозяйки закрылись и не отпирали, пока святой отец не пришел.
– Кого он привел? – заботливо спросил Пленилунья.
– Двоих. Парнишку, вроде как хитано, и лекаря. Хитано святой отец велел караулить, видно, натворил паршивец что-то. Мы его заперли, а святой отец с лекарем к хозяйке поднялись. Им-то отворили.
– Брат Хуан и врач долго пробыли в спальне?
– Не шибко. Святой отец вышел и велел двоим идти с ним, а остальным караулить, мы с Алваресом и пошли.
– Куда?
– К Бычьему рынку, в дом один… Хороший, большой… Святой отец снял печати и вошел.
– Дом принадлежал суадиту Йоне бен-Авнеру, – пояснил глава Протекты, хотя его никто не спрашивал. – Бен-Авнер был заподозрен в ереси и отравительстве, взят под стражу и по настоянию Святой Импарции препровожден в монастырь Святого Федерико, хотя есть повод полагать его более отравителем, нежели еретиком.
Если Пленилунья рассчитывал, что Торрихос попадется в ловушку, то он ошибся. Кардинал и не думал опровергать слова герцога, привлекая тем самым внимание к персоне суадита. Фарагуандо тоже промолчал. Казалось, «святого Мартина» больше занимают папские голуби. Неужели он их слышит?!
– Ну, вернулись мы, – покорно продолжил Санчес, – втащили, значит, сундук…
– Какой сундук? – без сомнения, Торрихос снял вопрос с языка герцога.
– Что святой отец велел. Там снадобья всякие были… Тяжелый.
– А книги?
– Не было, – честно сказал альгвазил, – да и на кой они ночью, книги-то… Сеньора-то помирала. Святой отец ее исповедовать хотел, а лекарь заспорил. Дескать, лечить надо, а нам выйти велели.
– А вы?
– Вышли, чего уж там… Алварес с Лопесом сходили глянуть, как хитано. Он смирно сидел. Да, лекарю кипяток был нужен, так Лопес на кухне печь разжег.
– Сколько времени вы ждали?
– Всего ничего. С кухни еще ничего не принесли, а нас позвали. Святой отец велел Гомесу у алькова стать, остальным – у дверей, никого не впускать и не выпускать, а лекарю, если что, помочь. Ну, мы и остались, сержант Гомес в альков пошел, а мы у двери, только не заладилось у них там… Сеньора никак зелье пить не хотела, а уж орала, – Пленилунья кашлянул, и альгвазил осекся на полуслове, – то есть отказывалась она… И всё своего сеньора звала… Диего да Диего, прямо заходилась…
– Ты уверен, что она его именно звала, а не, допустим, опасалась или проклинала?
– Еще бы не уверен, если он возьми да и выскочи. Сержант Гомес велел ему назваться, а он… Он вроде как и не против был, только сперва сеньору свою снадобьем напоил. Мы подождали, иначе б не по-людски было, а он вдруг – в окно. Во двор, значит. Мы за ним, а святой отец, он на галерее был, велел его подождать, ну, мы подождали, только сеньор этот, Диего, все равно не сдался. Говоря по правде, побил он нас, как щенят. Гомесу алебарду сломал, мне и Алваресу пальцы отшиб. Никак мы его взять не могли, тогда святой отец велел дом караулить и подмогу привести.
– Брат Хуан предлагал означенному Диего сдаться? – На лице кардинала читалась с трудом скрываемая скука.
– А то как же… Разобъяснил, что тому ничего не будет, пусть только в Алькальдию придет да назовется, только куда там…
– Почему? – подбросил дров Пленилунья.
– Из-за сеньоры своей. – Альгвазил казался удивленным. – Известное дело… Да и благородный он, с чего ему слушаться? Поносно им шпагу отдавать.
– Оставим пока дона Диего, – мягко сказал Торрихос. – Скажи, сын мой, что случилось потом?
– Ну, Гомес, сержант наш, велел двоим дом караулить, а нам с Алваресом с ним идти, потому как толку от нас никакого. С пальцами-то с отбитыми. Мы только дверь открыли, а там – сеньор Арбусто дель Бехо и с ним одиннадцать человек.
– Одиннадцать? – удивился Торрихос. – Не девять?
– Одиннадцать, – в голосе Санчеса послышалась обида, – я считал, и Гомес тоже. Двое у дверей сразу стали, а сеньор Арбусто велел докладывать, Гомес и доложил. Тогда сеньор капитан сказал, что снимает нас с дежурства и мы можем идти…
– И еще он дал вам денег, – подсказал Торрихос, – и послал вас в таверну.
– Да, отец мой, – уныло согласился сержант, – только он не просто дал, велел выпить за здоровье ее величества и брата Хуана, а один из его людей обещал хорошую таверну нам показать. Ну и показал.
– Вы там до утра оставались?
– Мы – да, а сержант, тот кружку выпил да назад… Этот дон Диего так нас заморочил, что Гомес забыл приказ у капитана взять. Ну, что снял он нас…
– Гомес возвращался? – чуть ли не через силу спросил Торрихос.
– Нет, – Санчес явно не знал, что бедняга-сержант никогда не вернется, – он сказал, что потом домой пойдет… Он не любитель, ну… По тавернам сидеть.
– Ваше высокопреосвященство, вы больше ничего не хотите спросить? – Глава Протекты обращался к Торрихосу, но ответил Фарагуандо.
– Сын мой, – взор «святого Мартина», казалось, прожег беднягу-альгвазила насквозь, – каким недугом страдала маркиза де Хенилья?
– Ваше… Отец мой, – сержант смотрел на духовника Хуаны как на самого Папу, – она… эта.. не болела.. Она… ну… рожать собралась.
– Что говорила герцогиня де Ригаско?
– Да ничего, – захлопал глазами Санчес, – молчала сперва, похоже, на сеньору злилась, что та такое учудила, а потом стала лекарю помогать… Святой отец за служанкой послал, только той еще добраться надо было.
– Ты помнишь, что говорила герцогиня де Ригаско? – прогремел Фарагуандо, словно перед ним был не честный сержант, а сам князь ереси.
– Да мало она говорила, – пробормотал съежившийся альгвазил, – все больше по делу с лекарем. Ох и злилась же она на другую сеньору, хоть и держалась… Только все одно, не выдержала, назвала ее, хозяйку то есть… Плохо назвала, правда, застыдилась потом, молиться стала.
– Впасть в гнев – грех, – веско объявил Фарагуандо, – но грех этот будет отпущен, ибо грехи маркизы де Хенилья вопиют. Господь наш простил блудницу и укорил людей с каменьями. Инес де Ригаско вспомнила об этом и устыдилась гнева своего, облегчив душу молитвой…