Утром она позвала его завтракать. Новиков, забыв про свое опухшее лицо, побрел на запах омлета с сыром.
— Отец ушел уже? — спросил, как ни в чем не бывало, и только по материнскому молчанию понял, что мать о чем-то случившемся догадалась и теперь не отстанет.
Он сдался очень быстро; тем более что втайне, кажется, все-таки хотел этого. К матерям очень часто отношение двойственное: с одной стороны, мать неизменно всего боится и неуемно переживает о любой ерунде — но, с другой, когда ее видишь, почемуто не покидает уверенность, что она переможет такое, отчего любой мужик сломается пополам.
В общем, Новиков все рассказал под омлет. И чем больше рассказывал, тем омлет становился вкуснее, да и сам Новиков будто прибавлял в собственных глазах — его страдание, и материнская реакция на это страдание неожиданно придали ему ощущение почти уже гордости и даже некоторого восторга. В конце концов, что такое счастье, как не страстно разделяемая кем-то наша любовь и жалость к себе.
Мать уговорила Новикова раздеться по пояс. Он будто нехотя позволил стянуть с себя майку. Мать трогала его спину, шею, грудь, спросила сто сорок раз: тут болит, а тут, а вот здесь, а если так?..
В конце концов, Новиков подустал и обрадовался, когда позвонила Ларка.
После материнского утешения он явно почувствовал себя парнем хоть куда.
— Приезжай, надо поговорить, — попросил Новиков подружку.
— У тебя нет, что ли, никого? — поинтересовалась Ларка.
— Нет. В смысле, есть, — Новиков скосился на мать, которая мыла посуду.
— Может, ко мне тогда? — предложила Ларка.
— Ну, давай к тебе, — согласился Новиков.
Ларка хмыкнула.
Мать все это время так и стояла спиной, но даже по ее спине Новиков понял, что она догадалась о содержании разговора и не очень довольна.
— Трудно ей, что ли, до тебя доехать? — сказала мать, когда Новиков уже одевался. — Мало ли что с тобой случится.
— Да чего случится! — отмахнулся Новиков, чувствуя себя при этом как первокурсник, собравшийся на первую ночную студенческую пьянку.
— И надо что-то решить, что с этим делать, — наседала мать. — Чего ты носишься туда-сюда!..
Как всякий внимательный сын, Новиков примерно мог догадаться, что мать собиралась сказать и не сказала.
Она собиралась сказать:
«Носишься туда-сюда. Нужен ты ей. Сама бы приехала, не надорвалась».
А подумала при этом: «Эта, что ли, вертихвостка будет тебя беречь, если с тобой что произойдет? Да она немедленно замуж выскочит…»
Как все это могло уживаться с тонкими, застиранными, жалостливыми материнскими пальцами, ее нежнейшими касаниями, ее беспримерным пониманьем забот сына — Новиков не понимал. И, наверное, не очень хотел понять.
Отец как-то сказал Новикову, что первая половина совместной жизни мужчины и женщины это кромешная борьба: мужчина борется с женщиной, чтоб она осталась какой была, женщина борется с мужчиной, чтоб, он, наконец, изменился.
— А вторая половина? — поинтересовался Новиков, усмехаясь (он то ли ничего не понял, то ли не поверил; скорей, первое, хотя сам решил, что второе).
— Вторая половина бывает только у тех, кто решил смириться. Мужчина с тем, что такой, как в прошлом, женщина уже не будет и незачем ждать, а женщина с тем, что мужчину не изменишь, придется пользоваться тем, что есть.
— Выход есть какой-то? — спросил Новиков.
— Нет, выхода никакого нет, — спокойно ответил отец.
Новиков внутренне посмеялся, решив, что отец слишком обобщает.
Хотя одно, конечно, запало в душу. То, что мать хотела немного подправить и переделать отца, Новиков знал. Отец был грубоват, отец не хотел менять жилплощадь, отец упрямо свистел в доме, просвистывая, по мнению матери, и так нехитрый семейный бюджет.
Но что хотел отец от матери, Новиков понять не мог при всем желании. Какой мать могла быть раньше — если она может быть только такой, какая есть?
Мы ж знаем уже, что у матерей не бывает юности.
— Надо что-то решать, сынок, как быть-то? — спросила мать, когда Новиков уже вышел в подъезд.
— Вечером приду — поговорим, — ответил Новиков, — Мы еще с Лешкой посоветуемся.
— Сынок, — вдруг сказала мать таким голосом, будто решилась на что-то. — Может, и не надо ничего? Связываться с этой мразью. Они же убить могут. Может, черт бы с ними?
Слово «черт» мать произносила редко. Не походя и всуе, как все остальные люди, а с религиозным чувством; ее черт — был настоящий черт, и вспоминала она его хоть и с явным отторжением, но и со смирением тоже, потому что зло огромно и неизбывно.
— Ты что? — ошарашенно оглянулся Новиков.
Мать просто смотрела на него, ничего не говоря, каким-то глупым, коровьим взглядом. Было бы что-нибудь в руках — так и кинул бы. Не в мать, не в мать… но об пол точно.
Ему часто хотелось броситься целовать, а лучше повалить Ларку прямо в прихожей — но она степенно подходила ко всем этим забавам. Такая поспешность чем-то унижала ее женское достоинство. Должны быть соблюдены ритуалы: приготовление кофе, разговор, обсуждение новостей… на кухне, кстати, тоже ничего не должно происходить — для этого есть комната.
В комнату Ларка всегда шла будто бы нехотя, норовила то задержаться в прихожей, то что-то срочно переложить в шкафах, то вообще отправить Новикова, скажем, за хлебом. Без хлеба приступить, конечно же, никак нельзя.
Сегодня Ларка традиционно подставила теплую и почему-то чуть липкую щеку и сразу попросила:
— Слушай, Новиков, сбегай за кофе. А то мне нечем тебя напоить.
— Я не хочу кофе, — ответил Новиков, стараясь улыбнуться.
Признаться, он кофе не очень любил и пил с Ларкой за компанию.
— Да ладно, сбегай, — сказала Ларка и тихонько толкнула его в грудь.
Новиков хотел было переиграть ситуацию, потянулся поцеловать Ларку, что-то невнятное зашептал, но она с улыбкой отстранилась:
— Тихо-тихо! — сама приоткрыла ему дверь и добавила вслед: — И минералки купи.
Было бы что-нибудь в руках — так и кинул бы. Не в пол, а в Ларку.
Он вышел на улицу и долго стоял у подъезда, под козырьком.
Отдышался и побрел к магазину. Был уверен, что Ларка смотрит на него, долго терпел этот взгляд, потом не выдержал и оглянулся на ее окна. Но никто и не думал на него смотреть.
Минералку купил в стеклянной бутылке.
Дверь Ларка, естественно, закрыла на все замки. Пришлось звонить и дожидаться пока она раскупорит все засовы.
— Чего так долго? — спросила, открыв.
— Очередь была, — ответил Новиков.
— Чего-то ты опухший какой-то? — усмехнулась Ларка. — Пил, что ли?
— У меня проблемы, — сказал Новиков, глубоко не нравясь себе в эту минуту ни взятой интонацией, ни произнесением чужих и неприятных слов.
Все-таки куда уместнее было бы разодрать эту Ларкину домашнюю рубаху, вытащить ее белые сиськи… а потом уже поговорить, используя нормальную человеческую речь.
Вообще ему раньше даже нравилась эта ее неспешность: за ней будто бы скрывалось чувство красивой девичьей гордости.
«Мужчина выдумывает свою женщину сам, — сообщил как-то Новикову отец. — Ценность ее в том, насколько точно женщина угадывает то, что про нее выдумали, и соответствует этому. Потом ей весь этот театр, естественно, надоедает, и в какой-то момент она сообщает, что имеет право побыть самой собой».
Новиков попытался применить отцовские слова к, например, этой вот ситуации, но махнул рукой и пошел пить кофе.
— Рассказывай уже, — попросила Ларка, выставляя чашки с кофе.
С Ларкой было, конечно, труднее, чем с матерью.
Новиков смотрел в чашку и рассказывал будто бы не Ларке, а куда-то в пространство. Было проще оттого, что она молчала и, — что совсем на нее не было похоже — даже не притрагивалась к своему кофе. До сих пор Лара все выпивала, что приготавливала себе в кофейнике, и, кстати сказать, никогда ничего не оставляла в кафе.
Новиков поведал обо всем, разве что не стал расписывать, как именно его били. Он и матери про это не говорил.
— Бедный, — сказала Ларка, когда Новиков замолчал. Поднялась, прижала его голову к себе. Ему стало так хорошо, что он едва не расплакался.
«Мать и жена… — думал нежно и почти пьяно Новиков. — Жена и мать… Никогда не предадут… Самые близкие…»
— Как бы их наказать бы, — сказала Ларка твердо.
Новикову очень понравился ее голос — он снова почувствовал себя куда сильней и уверенней.
— У Лешки есть одна идея, — сказал Новиков и добавил чуть хрипло: — Давай кофе-то допьем.
Ларке идея Лешки про кровь на обоях очень понравилась.
— И тебе тоже надо побои снять, — сказала Ларка, — Надо в травмпункт идти, там тебе выдадут справку. С этого надо начинать.
— Да у меня вроде не видно побоев… Они как-то так умело бьют, что ни синяков, ничего, — засомневался Новиков.
— И тебе тоже надо побои снять, — сказала Ларка, — Надо в травмпункт идти, там тебе выдадут справку. С этого надо начинать.
— Да у меня вроде не видно побоев… Они как-то так умело бьют, что ни синяков, ничего, — засомневался Новиков.
— Ну, может быть, найдут ушибы внутренних тканей, — стояла на своем Ларка. — Кровоизлияния какие-нибудь. Ты уверен, что у тебя все органы целы?
— Все хорошо, Лар, слава богу, цел, — ответил Новиков.
— К тебе никакого насилия не применяли? — спросила Ларка.
— В каком смысле? — Новиков вскинул брови, хотя сразу все понял.
— Ну, всякое бывает, — не смутилась Ларка.
— Ты что, с ума сошла? — Новикова даже передернуло. — Не было ничего этого. Даже вслух такое не произноси обо мне.
— Ты глупый. Мне было бы все равно, — отмахнулась Ларка.
— При чем тут тебе все равно. Мне самому не все равно было бы! — с раздражением ответил Новиков.
— Чего ты бесишься тут? — Ларка никогда ему спуску не давала и сейчас не собиралась.
— А ты не беси меня, я не буду беситься, — не унимался Новиков.
— Я тебя бешу? — спросила Ларка почти по слогам.
— Ты несешь какую-то ерунду, — попытался выровнять ситуацию Новиков.
— Я тебя бешу? — повторила Ларка.
Через три минуты, как следует вдарив дверью, Новиков вышел в подъезд и почти побежал вниз по ступеням.
— Идиотка, — повторял он. — Дура!
Ларка наверху не преминула еще раз открыть и с силой захлопнуть дверь, подтверждая: да, иди вон.
— Что это такое! Стучат и стучат, — шепотом приговаривала бабушкой с сумкой, поднимавшаяся Новикову навстречу.
Все случившееся, как ни странно, придало Новикову некоей решительности, и он, едва выйдя на улицу, сразу же набрал Лешку.
Лешка долго не брал трубку — и тут Новиков неожиданно и точно почувствовал, что на этот раз Лешка звонок видит и слышит.
Связь оборвалась, так и не начавшись.
Лешка перезвонил через несколько секунд и заговорил почему-то шепотом.
— Нет, — сказал, — я сегодня не могу встречаться. Давай завтра. Не могу, правда.
— Конечно, Лех, — ответил Новиков еще разгоряченный после разговора с Ларкой и радостный хотя бы тому, что у него есть друг, и друг ответил, говорит вот.
Отключился, дошел до остановки, уселся в троллейбус и стал думать, отчего Лешка шептал. Заболел, что ли?
«Потому что шепотом куда проще сказать неправду», — вдруг ответил сам себе.
Дома, на кухне, сидел брат матери — дядька Новикова.
Открыв дверь, Новиков сразу вспомнил, что дядька в свое время отбывал.
Деваться было некуда, скинув куртку, Новиков прошел на кухню поздороваться.
— Садись, посиди, — сказал дядька.
«Датый уже», — заметил Новиков.
Мать, едва сын уселся, сразу поднялась, посуетилась у плиты — вернулась с полной тарелкой жареной картошки, печенка дымилась, густо наваленная, как после боя…
Новиков привычно косился на мать, будто намекая: мне все эти посиделки даром не нужны. Однако сам уже догадался, что после Ларки и Лешки ему, напротив, очень хочется поговорить.
Дядька вытащил из-под стола бутылку водки — она стояла возле его ноги, оказывается.
«Дурацкая привычка какая-то, — подумал Новиков, — Украдут, что ли, эту бутылку…»
— Дай-ка сыну стопарь, — сказал дядька.
Чокнулись. Выпили.
Дядька ничем не закусывал, смотрел на Новикова как сыч.
— Тюрьма вещь особая, — сказал дядька, наконец. — Тюремную жизнь лучше изучить заранее, потом легче будет.
— Это вы зачем мне все это?.. — неопределенно спросил Новиков.
— Слушай, — сказал дядька твердо.
Мать почему-то во все это не вмешивалась, сидела безропотная, как на исповеди.
— Есть два зверя — они самые опасные на зоне. Один может поселиться на тебе, другой в тебе. На тебе — вошь. В тебе — петух.
Новиков хмыкнул, поскорей пытаясь разобраться, кто из названных существ разместится на нем, а кто в нем, тем временем отодвинув от себя тарелку с картошкой. Дядька, кстати, тоже отодвинул свою. Получилось вроде как Новиков сходил Е2—Е4, а дядька ответил тем же.
— Вошь в тюрьме непобедима, она на любой красной зоне выживает — а сейчас все зоны красные. Смотри, как победить вошь. Кипятишь тазик воды. Крошишь туда мыло — лучше дегтярное. Кладешь в тазик одежду — ну, трусы там, майку, — и закрываешь сверху тазик минут на тридцать. Вши там все передохнут. Но это твои вши — есть еще чужие. После стирки швы на одежде смазывай хозяйственным мылом. Ну, знаешь — хозяйственное мыло…
— Да, видел, — ответил Новиков.
— Вот, — порадовался дядька. — Когда вши смазаны… то есть когда швы смазаны мылом, вши не могут зацепиться за швы.
— Вши за швы, швы за вши, — повторил Новиков.
— Да, — согласился дядька.
— Мам, это зачем все? — еще раз спросил Новиков, пытаясь заглянуть матери в глаза.
— Другой зверь — петух, — продолжил дядька. — Но это мы лучше без матери поговорим. Слышь, сестра?
От петуха Новикова спас звонок — пришел отец.
Новиков поспешил его встретить, отец как-то странно поздоровался, стоя боком и руку не подав. Мельком глянул на сына и начал что-то там на шее поправлять у зеркала.
Пожав плечами, Новиков прошел в свою комнату.
Дядька туда заявился уже минуты через полторы, не став дожидаться отца на кухне. У них с отцом всегда были отношения натянутые. Отец считал его натуральным дегенератом и втайне подозревал, что родовая дегенеративность отчасти распространяется и на мать, но она старается это скрыть.
Когда дядька входил в комнату, Новиков заметил, что в прихожей стоит незнакомая тетка, развязывающая на себе столь многочисленные темные платки и шали, словно она черная капуста.
Дядька присел в кресло, и только сейчас Новиков заметил, что с собой гость принес бутылку, которую тут же расположил ближе к стеночке — а сам начал озираться в поисках стакана.
— Из горла не могу, — пожаловался дядька. — У тебя нет, что ли, стакана в комнате?
— Зачем? — поинтересовался Новиков.
— Книги одни, — сказал дядька задумчиво, без осуждения. — Я тоже читал, пока отбывал… Там были… книги тоже…
Новиков не знал, куда себя деть.
— Мне нужно умыться, — сказал он и поспешил в ванную.
Включил там воду и долго смотрел на себя. Потом вспомнил, что у него сигареты в кармане, и присел на край ванны покурить. Вообще мать таких вещей не позволяла ни ему, ни отцу — но сейчас-то можно, сейчас особый случай.
Ванная комната быстро наполнилась дымом, приятного во всем этом было мало, однако Новиков все равно докурил не спеша и еще потом долго держал бычок под водой, словно тот мог разгореться заново.
Деваться было некуда — и Новиков вернулся в свою комнату. Дядька уже притащил стопарь, верней, даже три.
Когда Новиков зашел, дядька явно только что выпил, потому что дышал через нос но тут же налил снова.
На всякий случай Новиков оставил дверь в свою комнату приоткрытой, чтоб можно было, если что, сбежать. Куда только бежать, оставалось неясным — в комнате что-то быстро говорила черная капуста, на кухне, покашливая, позвякивал то вилкой, то тарелками отец. Позвякиванье было раздраженное — уж Новиков-то знал отца. Иногда даже казалось, что в позвякиванье этом есть определенная последовательность — будто отец пытается делать музыку. Ток вилкой о тарелку, пропускает два такта, ток тарелкой о другую тарелку, скрып-скрып стулом, кых-кых кашель. Пауза, и дальше опять тоже самое. Ток-ток. Скрып-скрып. Кых-кых. Новиков пристыл, ожидая, какой будет припев в этой композиции.
— Слушай, хочу спросить, — прервал дядька его наблюдения. — А твой этот друг Лешка — он нормальный? — и подал Новикову рюмку.
Новиков неосмысленно взял рюмку и стал смотреть на дядю, словно раздумывая, как бы позвонче зазвездить ему этой рюмкой в низкий и темный лоб.
Отец, у которого, успел подумать Новиков, всегда был отличный слух, вдруг грохнул вилкой, двинул стулом и вот уже появился в коридоре, направляясь к ним с дядькой.
Тут как раз из родительской комнаты вышли мать с черной капустой, и отец очень бережно их обошел, даже сказав «Извините!», что было вообще не в его правилах и предполагало высокую степень раздраженности.
— Может, стоит спросить у него — нормальный ли он сам? — спросил отец, став на пороге комнаты.
Чувствуя, что пространство, в котором он пребывает, начало раскачиваться, как при рвоте, Новиков постарался смотреть на что-нибудь совершенно отвлеченное — и уставился куда-то мимо отца, там бережно заворачивалась в свои платки и шали черная капуста.
Заслышав голос главы семейства, черная капуста начала двигаться гораздо медленней.
— Сейчас это обычное дело, — поддержал дядька отца.
Новиков, наконец, махнул рюмку, которая почти нагрелась в его руке.