– Я знаю вас! – вошел в покои. Через полчаса приехал граф Бенкендорф[374] с генералом свиты принца Оранского и, найдя меня, все еще стоявшего на крыльце, спросил:
– Давно приехал государь и не подавал ли кто-нибудь прошений? – Я ему отвечал, что государь приехал с полчаса, а прошение никто не подавал, ибо всех просителей заблаговременно удалил Игнатьев.
– Напрасно! Как это можно делать! Государь так милостив ко всякому, что не тяготится принимать прошения никогда. Прошу вас, соберите тех, которые хотели подавать государю, я сейчас выйду и доложу об них!
Засим, пробыв с четверть часа в комнатах, возвратился к просителям, которым я успел передать слова графа, расспросил каждого о предмете его прошения, человек двух убедил не затруднять государя, ибо их просьбы были такого рода, что подлежали разбору присутственных мест и не перешли еще апелляционных своих инстанций, но и тут присовокупил:
– Я вам советую это, но делайте как знаете! – и затем пошел докладывать.
Государь в ту же почти минуту вышел на крыльцо в сопровождении графа Бенкендорфа, принял благосклонно от каждого прошение и каждого удостоил словом. Позади всех просителей находился исправник, отставной майор, в егерском мундире, мужчина вершков двенадцати росту. Когда подъехал Игнатьев, он не думал подавать просьбы, по крайней мере не видно было у него в руках никакой бумаги; но слыша мой разговор с графом Бенкендорфом, он пошел в комнату смотрителя и там на листе почтовой бумаги написал несколько строк и, в свою очередь, подал прошение государю при послужном своем списке. Список был написан на трех листах. Государь принял записку и с глубоким вниманием стал читать список, что продолжалось минут с 10, потом, обратясь ко мне, сказал:
– Знаешь, чего просит? Ему мало одиннадцати ран – хочет непременно получить двенадцатую. – Затем, обратясь к майору, прибавил: – Вы приняты, милостивый государь.
Надо знать, что с открытием кампании против турок столько подано было просьб о принятии на службу в действующую армию, что последовало запрещение о принятии таковых далее, а майор вздумал попытаться лично просить государя о том же. Отобедав у смотрителя станции, государь отбыл далее к Могилеву.
В Каменец-Подольске я открыл секрет дороговизны перевозки снарядов и вообще всех тяжестей за Днестр. По домогательству окружного начальника Сигизмунда торги на все перевозки производились в Каменце, а подводы заготовлялись всегда в Хотине, за 25 верст от места торгов. Карантин не допускал с той стороны к торгам никого, а упрочившиеся подрядчики отбивали всеми средствами местных торговцев, т. е. огромностью своих залогов, а где нужно – отступной платой, удерживали цены от Каменца до Измаила с пуда по 4, 5 и 6 рублей, сообразно чего и залог требовался в таком размере, следовательно, мелкие торговцы поневоле устранялись. Но когда явился ко мне один еврей и против 4 р. 50 к. – цена, оставшаяся на торгах, – спросил 2 р. 50 к., то, невзирая на все домогательство присутствующих в палате и главных подрядчиков, оспаривавших малый залог сего торговца, я настоял о допущении его к торгу, и цена упала до 2 р. 40 к. с пуда, и хотя эта поставка осталась за главным подрядчиком, но мелкому, как видно, была заплачена отступная сумма. Это заставило меня добраться до настоящей причины такого значительного понижения, и я узнал, что тяжести довозятся до Хотина на местных подводах с платой от 8 до 10 копеек с пуда, затем нагружаются на суда для перевозки на другой берег и там уже перекладывают на воловые подводы с платой от 30 до 40 копеек с перегрузкой, так что вся доставка до Измаила стоила не более 50 копеек. Вот как грабили казну!..
В Одессу я приехал 24 июня. Для исполнения комиссии своей прежде всего обратился к Ризничу, продавшему мне в первый раз серу. Без дальнейших запросов он предложил мне, невзирая на военное время, отдать свой товар за прежнюю цену и на их же условиях, т. е. если возьму все, то по 2, а если известное количество – то по 2 р. 90 к. за пуд. Мне же приказано было купить только 5 тыс. пудов. Чумаки[375] явились ко мне сами, и на этот раз сера с доставкой на завод обошлась казне 3 р. 90 к. пуд. О свинце же он, Ризнич, советовал мне не обращаться от себя прямо к продавцам, ибо цена, до прибытия моего объявленная по прейскуранту 6 р., тотчас возвысилась до 7 р. 50 к., как только узнали о моем прибытии, а потому Ризнич ручался, что если я уеду, не показавши виду, что покупаю свинец, то он берется все количество купить для казны за 6 р., и, пожалуй, еще 50 коп. дешевле за пуд; но требовал, чтобы этого никто бы не знал в Одессе, кроме нас двоих. Обстоятельство это я почел долгом сообщить директору департамента, предложив мой совет снестись секретно с Ризничем через графа Воронцова,[376] а сам поспешил выехать. Но в день, предназначенный к выезду, к удивлению моему, получаю от генерала секретное предписание, окончив дела в Одессе, заехать в Кинбурн и там, под рукой, узнать, по каким ценам куплено начальником крепостного штата несколько бревен (буквально), ибо цены слишком высоки, и если дознано будет, что за них заплачено дешевле, тогда только произвести формальное следствие.
Я уже несколько раз повторял, как для меня были всегда несносны подобные поручения, а потому я решился, не исполняя настоящего, ехать прямо в Петербург, и это было поводом гнева на меня директора, который, получа отзыв мой до моего возвращения, велел написать ко мне строгое вторичное предписание с угрозой об исполнении первого, а нарочному – вернуть меня с дороги. Но после, вероятно, опомнясь, приказал курьеру, если и встретит меня, не показывая вида, что есть ко мне предписание, вернуться объявить, что разъехался со мной. Курьера я встретил около Великих Лук. Свинца куплено 5 тыс. пудов по 10 рублей пуд не через Воронцова и Ризнича, а через начальника одесской артиллерии Гриневича.
Через три дня после последнего возвращения моего из Одессы принесли ко мне предписание, подорожную и две тысячи рублей денег на прогоны – и в предписании сказано, «чтобы я сейчас же отправлялся!». Настоящее поручение основано было на полной доверенности ко мне, и хотя предписание было от директора, но на каждой странице повторялось, «что сие делается по воле товарища начальника штаба графа Чернышева,[377] которому прямо обо всем доносить и по возвращении к нему тотчас явиться». Поручалось же мне обозреть запасы артиллерийские в Киеве, в Каменце, в Тирасполе и в Измаиле. Во всех сих местах поверить сделанные департаментом распоряжения в их исполнении, и так как могло случиться, что некоторые распоряжения последовали не по точному направлению, основанному всегда на донесениях местных начальников, то мне дозволялось по усмотрению изменить оные именем графа Чернышева, донося лишь о том ему через эстафету. Сверх того, киевский военный губернатор Желтухин[378] жаловался Чернышеву на состоявшего при великом князе генерал-майора Арнольди,[379] что он сильно прижимает при приеме из гражданского ведомства волов под осадную артиллерию. На этом донесении написано было рукой графа: «Разобрать полковнику Жиркевичу, когда будет в Киеве». Одним словом, поручение важное и лестное для меня…
Приехавши в Киев, прежде всего почел долгом явиться к Желтухину и к Арнольди в самом пылу их враждебного друг к другу расположения, а потом к заведовавшему округом генерал-майору Потапову. Поверяя в Киеве сделанные департаментом распоряжения, нашел, что во всем действовали чистая справедливость и истинное усердие. Только в приготовлении патронов для армии, коих приказано было приготовить до 8 миллионов, работа шла медленно. Артиллерийское начальство в сем отношении находилось в полной зависимости от армейского; рабочие присылались каждый день переменные, приходили поздно, обедать ходили на дальние квартиры, и все работы оканчивали рано, так что в день выделывалось не более как от 14 тыс. до 18 тыс. патронов. Употребя предоставленное мне право Чернышевым действовать его именем, эту часть я повернул как следует. Назначили постоянную команду, которая и ночевала в крепости, пищу начали варить там же, следовательно, в несколько дней люди с этой работой свыклись, пошло успешнее, на работу выходили рано, оканчивали позднее, так что работа учетверилась, начали выделывать до 60 тыс., потом до 80 тыс. и даже дошло до 100 тыс. патронов в сутки.
По приезде в Киев я, не теряя минуты, отправился в Печерскую лавру и потом посетил пещеры. Несмотря на самое искреннее благоговение к святости места, обращение монахов с мощами св. угодников несколько охладило во мне рвение; еще более к тому способствовало одно необычайное происшествие, случившееся при мне.
Один монах Соловецкого монастыря во время поклонения мощам бритвой отрезал руку у мощей Св. Варфоломея, и когда последующая партия поклонников, в которой находился я, настигла партию, где был этот монах, то он, будучи замечен кем-то в этом святотатстве, кинул оную часть на кучу навоза, а сам бросился бежать, но его тут же арестовали; это наделало большого шуму.
Донесение губернатору о сем происшествии пришло в то время, когда я у него обедал, и тут стали рассуждать, как принять это обстоятельство – силой веры и желанием приобрести святыню или из корыстолюбивых целей. К несчастию, последнее оказалось справедливее, ибо в квартире его было найдено много ящичков с надписями на каждом частей мощей разных угодников, для чего и хотел дробить святотатственно отторгнутую часть от Св. Варфоломея. Сообщницей в этом деле оказалась одна вдова, подполковница, в доме которой квартировал монах.
В Киеве я пробыл две недели, в Каменце пять дней, в Тирасполе два дня и в Измаиле неделю и должен отдать полную справедливость, что старание местных начальников всюду было истинное.
Правильность действий местных артиллерийских начальников, не отнимая заслуженной похвалы от Потапова и Дидрихса, действовавших всегда добросовестно, я отношу к тому, что главное артиллерийское начальство – великий князь и его начальник штаба – были, так сказать, под боком – на границе Турции.
Окончив рассказ о моих двукратных страданиях по департаменту, коснусь некоторых случаев частных за это время и за бытность мою в Москве, при депо.
Часть XIX***1823–1825
Встреча и возобновление знакомства с семейством графини Чернышевой. – Никита Муравьев. – Его виды на меня. – Предложение графини Чернышевой. – 14 декабря.
Скоро по приезде моем в Петербург, в 1823 г., я встретил в Сергиевском соборе, что на Литейной, графиню Чернышеву с дочерьми, из коих вторая была уже замужем за Никитой Муравьевым, главным из участников заговора 14 декабря 1825 г.[380] Графиня ни за что не хотела отпустить меня, посадила с собой в карету, заехала за женой – и дом их сделался для нас по расположению самым близким, родственным. В неделю мы уже обязаны были три раза обедать, а вечера жена все проводила у них, так как я по службе своей это время сидел в департаменте. После наводнения в 1824 г., жена моя во время похорон генерала Уварова[381] простудилась и занемогла, графиня почти поселилась у постели больной, ни на минуту не покидая ее, а граф беспрестанно присылал разные кушанья для укрепления больной, им самим приготовленные. Муравьева очень часто приезжала к нам, а с мужем ее мы обменялись визитами; весьма заметно было вначале при частых наших встречах в доме Чернышевых, что он хотел со мной сблизиться, но выражаемая мной не раз преданность графу Аракчееву, о котором я всегда судил различно, чем он, и защищал его намерения, удерживала его от дальнейших попыток…
Осенью 1825 г. Чернышевы выехали в деревню, и после того я уже видел бедную графиню, убитую несчастием и горем – участием в заговоре сына и зятя ее и смертью мужа. Но и тут она не покидала меня своим участием, уговаривала оставить неблагодарную службу, идти к ней управителем ее имений с жалованьем 10 тыс. рублей.
В бытность мою на службе в Петербурге умер Карл Карлович Таубе, бывший мой бригадный командир по гвардии, и, как я слышал, от излишнего своего рвения к службе – на каком-то учении он так кричал, сердился, что, возвратясь домой, у него разлилась желчь и открылась сильная горячка, которая в пять дней свела его в могилу.
В 1825 г., по получении известия о кончине государя Александра Павловича, мы присягнули Константину Павловичу,[382] но 13 декабря утром зашел ко мне чиновник и по секрету объявил, что есть уже манифест об отречении Константина[383] и о вступлении на престол Николая Павловича. Но все это он передавал мне как слух, а потому я ему приказал молчать, 14-го же поутру, пришедши в департамент, нашел я собравшись в кучу в большом смущении и переговаривающихся шепотом вице-директора Гогеля и других начальников отделений. По нерасположению ко мне с моим появлением все замолчали и все разошлись по своим местам, а через полчаса секретарь принес мне прочесть манифест и пригласил идти вновь присягать в собор.[384] Исполнив сей обряд в 4 часа, я возвратился домой обедать. После обеда жена и сестра ее Варвара Ивановна поехали в баню и возвратившись, рассказывали мне, что их чуть-чуть не задавили зарядные ящики, которые неслись по Захарьевской улице ко дворцу. Не подозревая ничего, вечер мы провели покойно, но часу в двенадцатом ночи разбудила нас сестра Варвара Ивановна и рассказала нам, что сейчас к ней приходил нанимавший у нас две комнаты лекарь артиллерийского госпиталя англичанин Стин, который только что возвратился с Дворцовой площади, где был свидетелем бунта и действующим лицом – перевязывая раны. Поговоривши об этом неожиданном для нас событии, мы разошлись и благополучно проспали до следующего утра, а поутру, когда пошел в департамента, увидел особые караулы в арсенале, а по углам улиц многих адъютантов и других чиновников, со смущенными лицами. В департаменте услышал уже рассказ о возмущении 14 декабря. По выходе поехал на место побоища, но, кроме следов разложенных огней, нескольких разбитых стекол в Сенате и следов на стенах от картечных пуль, ничего более не видал.[385]
Часть XX***1829–1833
Перевод в Тульский оружейный завод. – Порядки и управление заводом. – История с негодным железом. – Безурядица в расходе материалов. – Ревизия. – Заводское хозяйство.
В конце апреля 1829 г. я получил место помощника начальника Тульского оружейного завода.[386]
Без всяких способов с семейством дотащился я кое-как до Москвы на долгих,[387] а оттуда в Тулу приехал уже на почтовых. Первой обязанностью счел явиться к командиру завода генерал-майору Философову[388] и к инспектору всех заводов генерал-лейтенанту Штадену.[389] Принят был ими – первым довольно сухо, а последним со словами:
– Что вам вздумалось к нам на завод? Кажется, у вас место было значительнее и виднее, нежели у нас!
Хороша была перспектива будущей моей службы.
Последствия ознакомили меня с обоими моими начальниками. Философов – благороднейшей души, хлебосол, неглупый человек, но по делам не хлопотун, а более беззаботный – назначение свое получил на заводе единственно по видам самого Штадена, т. е. принял от него завод, не заглянув даже, что там есть и что там делается. До самого моего прибытия все подробности заводского управления до самых мелочей заведовались самим Шаденом, а Философов только подписывал свое имя на журналах и на исходящих бумагах. Штаден же, принявший завод в 1816 г. от предместника своего генерал-майора Воронова,[390] нашел положение завода в самом неблаговидном образе (как и точно было), и Воронов лет через пять или шесть умер под следствием за беспорядки. Но нельзя сказать, чтобы и Штаден в 11 или 12 лет своего управления заводом устроил бы в нем надлежащий порядок. Наружность и быстрота работ были им, точно, доведены до необыкновенного вида, но зато внутреннее хозяйство не столько еще от злоупотреблений, сколько от нетерпеливости и изменчивости в предположениях самого Штадена до такой степени было расстроено, что меня обдало жаром, когда я взглянул на ведомости с заводским имуществом и захотел узнать, где что находится, ибо хозяйственная часть прямо уже падала на личную мою ответственность.
Штаден, хитрого ума человек, закоренелый черпатель в казенном собственного блага, с первого шага своего вступления на завод необыкновенной своей деятельностью успел обворожить всех так, что долго, очень долго никто не обращал внимания, что делается за наружной декорацией завода. До меня Штаден купил двести душ в сорока верстах от Тулы, устроил там винокуренный паровой завод, дом, сад и разные к тому принадлежащие затеи… а перед выходом моим в отставку купил еще другую деревню верстах в двадцати от завода. Всегда слыл отличным хлебосолом и угостителем, имел большое семейство и проживал в год наверно от 50 до 60 тыс… В карты он вовсе не играл.
Прежде всего он представил о необходимости положительных штатов и законов для заводского управления. В последнем отношении он внес в положение завода такие статьи, которые устраняли от него навсегда тот несчастный пример его предместника, лично ответственного за недостатки по заводу. Вся ответственность за целость имущества отнесена на все оружейное общество, избиравшее из среды своих ко всему смотрителей и вахтеров, но на такие сроки, что никогда не имели времени окончить совершенно прием главных предметов для заводского изделия, если тогда имелось, и таким образом неоконченный прием передавался к началу для последующего за тем приемщика и все, чего недоставало, из опасения хлопот и утеснения личного ходило от одного начальника до другого, единственно на словах без всякого документа. Большое количество материалов числилось в записках, выданных от лиц, давно умерших или выбывших из службы, без означения даже, для чего и когда выданы из магазинов. А таких записок приблизительно, по моему соображению, было по крайней мере на 60 тыс. рублей.