– Он явится к вам по моему приказанию, – сказал Перовский, – и будет просить ваших наставлений и руководства, в которых прошу вас и я лично ему не отказывать, а также дозвольте мне иногда самому прямо и откровенно относиться к вам!
Когда я явился к министру двора, то он, князь Волконский, усадил на диван с собой и продержал меня ровно час, разговаривая о прежней моей службе, и разными подробностями, относящимися до нее, показал, что меня знает. Между прочим выразился, что очень рад, что судьба ставит нас в близкие сношения! (?). Но сколько ни порывался я спросить его приказаний или наставлений, относящихся к делу, т. е. до удельных крестьян, – не мог добиться ни одного слова! Наконец встал, пожал мне руку и, поцеловав меня, пожелал счастливого пути. Тем и кончилась моя аудиенция!
Из Петербурга выехал я 17 марта.
Вышеизложенные подробности укажут впоследствии характеры лиц, с коими я встретился на поприще сей важной службы моей, и что значат ложные слова случайных людей.
Часть XXIII***1835
Въезд губернатора в Симбирскую губернию. – Симбирск. – Выезд на ревизию в губернию. – Крестьянский бунт на меже. – Майор Э. И. Стогов. – Жандармы и отношения к ним губернатора. – «Секретная инструкция». – Граф Строганов. – Бенардаки. – Основание его богатства. – Бурлаки и вопрос о паспортах.
В Симбирскую губернию я въехал 29 марта. Вода ливнем стекала с гор, земля во многих местах обнажилась, а по дороге черноземная грязь так затягивала полозья, что я на первой станции Симбирской губернии, несмотря, что в экипаж мой впрягли восемь лошадей, принужден был его оставить, приказав его поставить опять на летний ход, а сам, пересев в розвальни[439] со слугой, в одном теплом сюртуке и вицмундире потащился далее, а через две станции прибыл в первый город Симбирской губернии – Ардатов.
Тут и слуха не было еще о смене прежнего губернатора и о моем назначении. Остановясь на постоялом дворе, я послал просить к себе городничего, который, явясь ко мне, самым подозрительным образом на меня поглядывал, и казалось, что он подозревал во мне самозванца! Как скоро это недоразумение объяснилось, он тотчас предложил мне для отдыха перебраться на его квартиру, – ибо действительно та, которую мне предоставила судьба на первых порах в моей губернии, была очень неудобна, а в особенности грязна, – на что я с благодарностью изъявил свое согласие, тем более что кроме отдыха я хотел пробыть в этом городе один день для осмотра казенных заведений, а более всего расспросить кое-что касательно начатого уже обращения казенных крестьян в удел. Попросив городничего, прежде чем ехать к нему на квартиру, свезти меня в городскую больницу и тюрьму, мы вышли на крыльцо, и, когда подъехал его экипаж, я подумал, что он надо мной смеется или должен быть весьма странный в своем образе жизни: я увидеть в первый раз тарантас[440] – экипаж, о котором и понятия не имел!..
Признаюсь, первая встреча с общественными заведениями, тюрьмой и больницей не совсем меня порадовала, а расспросы о средствах к улучшению этих заведений меня еще более огорчили. Но зато другой предмет, именно переход крестьян в удел, меня успокоил.
В самом Ардатове целая слобода населена бывшими казенными, а теперь удельными крестьянами, и они не только не огорчились переменой своей участи и названия, но, казалось, еще более были довольны оным, ибо с самой первой минуты перехода они заявили свои претензии на соседние участки как к городу, так и к местным помещикам, и новое их начальство крепко обнадежило и уже принялось за них хлопотать… На другой день явился ко мне исправник и подтвердил те же сведения касательно уезда, с оговоркой, что там крестьяне более толкуют о своем перевороте и что по сие время находятся в чаду своего превращения…
Не доезжая двенадцати верст до Симбирска, совершенно на ровном месте часу в первом ночи наехали на экипаж, вполовину опрокинутый в воду, которая потоком стремилась через дорогу и через мост. На последнем стоял человек по колена в воде и, держа лошадь под уздцы, кричал нам, чтобы мы держались другой стороны дороги, ибо собственный экипаж свидетельствует, что здесь рытвина и что он едва-едва не утонул, а теперь ждет помощи из дер. Баратаевки, куда он послал верхом своего ямщика. Возница мой, следуя совету, взял влево, и мой тарантас немедленно стал в pendant другому экипажу, т. е. набок в рытвину, зачерпнувши кузовом воду. Чиновник мой Брянцев,[441] ехавший со мной, еще накануне жаловавшийся на большую головную боль, спал. До моста оставалось саженей пять, но вода в этом месте с такой силой неслась, что я не решился перейти, а, боясь быть снесенным и как я ни желал сохранить свое инкогнито до самого города, принужден был приказать своему ямщику, чтобы он, отпрягши осторожнее лошадь, скакал бы в деревню и собрал там мужиков, чтобы шли скорее вытаскивать губернатора. Тут проснулся и Брянцев мой, у которого от холода и, вероятно, от усилившейся болезни открылся бред, и, не постигая, где мы и что с нами, начал вертеться с боку на бок, нести всякую ахинею и непременно требовал, чтобы его выпустили вон. Как ни убеждал его оставаться в покое, принужден был вступить в единоборство и еле-еле удержал его в экипаже. Таким образом более часу проваландались мы, рискуя ежеминутно выкупаться: стоило коренной лошади дернуть, и наш тарантас тотчас бы опрокинулся в воду. Наконец, показались, верховых и на санях, человек 30 крестьян, и начались нескончаемые крики, толки, кончившиеся тем, что от тарантаса до моста установили до шести саней без лошадей и я по импровизированному мосту, перескакивая с одних саней на другие, добрался до последних – запряженных, где, усевшись на днище, торжественно был ввезен на кляче в Баратаевку. Товарища моего вынесли на руках и потом точно так же привезли в деревню. На другой день в городе происшествие это разгласилось, и князь Баратаев, владелец этой деревни, приветствовал меня русским каламбуром:
– Ваше превосходительство не можете жаловаться, чтобы вас в Баратаевке сухо встретили!
В Симбирск я приехал ночью с 30 на 31 марта.[442]
Въехавши в город, я велел ямщику везти себя в лучшую гостиницу, строго запретив объявлять, что я губернатор. Подъехавши к каким-то воротам, принялись стучать, чтобы вызвать дворника, который после долгих ожиданий наконец явился и повел нас в номер, в котором не было даже зимних рам, а стояли одиночные с разбитыми стеклами, заклеенными большей частью бумагой, да и та местами порванная. Холод и сырость в комнате были невыносимые. Все убранство ее состояло из трех или четырех просиженных соломенных стульев, из неокрашенной, загаженной мухами и клопами кровати с соломенным тюфяком, железного сломанного ночника и стен, унизанных прусаками.[443] Наконец пришел хозяин, мещанин в грязном сюртуке и растрепанный донельзя, объявивший с самодовольством, что это лучший номер в его гостинице и что «самые хорошие господа завсегда у него притуляются». Делать было нечего, безропотно покорился своей участи, и, чтобы как-нибудь скоротать до рассвета, я приказал согреть самовар и пустился расспрашивать хозяина о городских новостях. Хозяин оказался очень глупым мужиком и вдобавок совсем неразговорчивым, так что я его тотчас отпустил, а сам, сидя на стуле, не решаясь лечь на кровать, продремал до света.
В 6 часов утра послал человека с подорожной оповестить полицеймейстера, что новый губернатор ночевал уже в городе. Сей немедленно явился, и я просил его дать мне более приличную квартиру. Он мне объявил, что весь губернаторский дом к моим услугам и что там я могу остановиться хоть сейчас; тогда я повторил вновь свое требование – квартиру. Через полчаса я уже перешел на нее и, очистившись от дорожной грязи, приказал себя везти к бывшему губернатору Загряжскому, которого встретил уже на дороге, ехавшего ко мне. Пересев к нему в сани, я отправился к нему в дом. Загряжского я нашел в совершенном отчаянии; указ о смене его был получен в Симбирске 25-го числа, а до того времени он и не думал о том. Первое, что он мне предложил, – это очистить для меня дом, но я ему объявил, что если он из Симбирска уедет прямо не из губернаторского дома, то моя нога в оном не будет со дня его отъезда ровно шесть месяцев, что меня сильно расстроит, но, несмотря на все, непременно поступлю таким образом. Затем старался успокоить его, и, как заметно, не без успеха, передав ему мнение и отзыв о нем государя и некоторых министров, так что когда вошла в кабинет его жена, с которой он меня познакомил, то он весело передал ей все мной сказанное, говоря, что положение его не так худо, как он себе воображал. Оба рассыпались в благодарностях за мою деликатность, что я не пользуюсь своим правом и не выживаю их с занимаемой ими квартиры, просили дом их считать своим и, пока не обзаведусь своим хозяйством, сделал бы им честь обедать у них. Поблагодарив за предложение, я дал слово обедать у них этот день, не ручаясь за будущее, и, пробыв у них около часу, вернулся домой, а между тем в городе уже прошла весть о моем внезапном прибытии.
Я объявил полицеймейстеру, ожидавшему меня на квартире, что я в этот день никого принимать не могу, но желал бы лишь видеть у себя вице-губернатора,[444] управлявшего губернией, также управляющего удельной конторой Бестужева и обоих жандармских штаб-офицеров: губернского – майора Стогова[445] и командированного по удельной части – подполковника Флиге,[446] которых просил непременно пожаловать ко мне. Вице-губернатор приехал через четверть часа, а Флиге через час. О Стогове и о Бестужеве полицеймейстер доложил мне, что первый отозвался усталостью, так как он только что вернулся в город, а последний отвечал ему на приглашение «хорошо». Прождавши сих двух господ до трех часов, я поехал обедать к Загряжскому, где, кроме хозяев, обедал еще с нами Флиге.
После обеда, возвратившись домой, часов около шести вечера приехал ко мне старый мой знакомый, бывший губернский предводитель князь Баратаев, и едва мы перекинулись несколькими приветствиями, как доложили о приезде Бестужева. Баратаев тотчас встал и, простившись со мной, вышел (Баратаев был в мундире). Вошел Бестужев, в черном фраке с вытертыми и облезлыми пуговицами. Если бы я и не был предупрежден на счет Бестужева, то и тогда такое неприличие его костюма при первом свидании со мной, как с начальником губернии, могло бы меня удивить, но тут я тотчас понял и цель, и дерзость сего чиновника. Со всем тем, заботясь об исполнении лишь священного слова государя и о настоящем деле, а не о формах одежды, я с приветливостью пригласил господина Бестужева садиться; рекомендуясь ему как новоприезжий, просил о знакомстве, извиняясь, что не предупредил его моим визитом, и просил его вразумления и сведений по общему нашему делу. С первых слов он начал бранить Загряжского, казенную палату и прежнее управление казенных крестьян. В самых резких и неприличных словах отзывался он о сделанных до моего прибытия распоряжениях и с нахальством объявил, «что он сумеет справиться», хотя, видимо, бунтует крестьян их прежнее начальство. Потом, все более и более удаляясь от дела, начал рассказывать мне городские анекдоты, распри Загряжского с ним и с другими и, наконец, свел свою речь к наставлениям меня как управлять губернией. Раза три или четыре я пробовал прерывать его рассказы и сводил речь на настоящее дело, но он как будто бы все увертывался от моих расспросов и еще с большим увлечением продолжал свои россказни. В такой беседе мы провели с час времени, и, когда он встал и стал прощаться со мной, я ему сказал:
– Милостивый государь! Я знаю, что вы не подчинены моему начальству. Но в настоящем деле у нас цель общая – ибо государь повелеть соизволил мне в особенности озаботиться, чтобы переход казенных крестьян в удел совершился мирно и покойно; а так как я должен признаться вам, что, служа постоянно по военной части и не быв помещиком, не знаю всех подробностей крестьянского быта, а между тем по настояниям и моего и вашего начальства должен предполагать, что существует разница между бытом казенного и удельного крестьянина, а потому прошу вас ради пользы службы, если бы вам пришлось делать какие-либо распоряжения, разорительно переменяющие привычки крестьян: приступая к оным, не откажите мне – не письменно, но хоть словесно предварить меня, чтобы я во всякое время был готов, если надобность потребует, вам содействовать…
– Вижу, ваше превосходительство, – отвечал он мне, – цель вашу: вам очень хочется взять удельных крестьян под вашу руку. Это очень легко сделать. Я завтра же рапортуюсь больным, и вы можете распоряжаться, как вам будет угодно…
– Господин Бестужев! – вскричал я, весь вспыхнув от такой наглости. – Я виноват, что повод к такой дерзости вашей подал я сам тем, что с первого раза не осадил вас, когда вы позволили себе явиться ко мне, начальнику губернии, в этом фраке! Знайте, что я не унижу себя принятием ваших на себя обязанностей, но сейчас же вас отрешу и с жандармом прямо отправлю в Петербург при донесении моем государю, а вас заменю другим чиновником.
Он затрясся от испуга и, переменя тон, тотчас стал извиняться, говоря, что, точно, был неосторожен, что от усиленных занятий голова его в напряженном состоянии, часто не помнит, что говорит, и что он просит великодушно простить его и что цель у него точно та же, как и у меня, – исполнить волю и повеление государя. В доказательство того, что он смотрит и почитает меня как хозяина здешней губернии, следовательно, отчасти и своим начальником, – это то, что, когда завтра будут представляться мне чиновники, он прибудет тоже со всеми своими служащими и с рапортом – одним словом, видимо перепугался и образумился.
Как много я ни был предупрежден в Петербурге, но я не думал, чтобы Бестужев был таков, и, предвидя в будущем общее с ним служение, я взял на себя опять пригласить его сесть с собою, стал говорить о деле. Ответы получал пристойные и удовлетворительные, а через полчаса, отпуская его, я же извинился в своей горячности. Просил его не только извинить меня, но не перепускать через порог этого происшествия и размолвки между нами. Просил отнюдь не являться ко мне с рапортом, повторяя, что не признаю себя его начальником в частности, но на случай затруднений при переходе крестьян по воле его же начальства обязан с ним участвовать вместе, и получил от него слово, что все останется между нами, как будто не было размолвки, и никому ни слова не скажет об этом. На другой день он приехал, вместе с прочими чиновниками, в мундире, и я в тот же день в числе значительнейших лиц заплатил ему мой визит. На Святой неделе обедал у него публично – а он между тем, исказив наш разговор, с жалобой на меня в тот же день отнесся к Перовскому и тем положил основу неприязни сего последнего ко мне и настоящему (писано в 1841 г.) неприятному для меня положению.
На другой день чиновники и жительствующие в городе дворяне удостоили меня своим посещением, и после них явился и г-н майор Э. И. Стогов. Сей последний доставил мне в разговоре по крайней мере некоторые сведения, которые указали мне путь к моим дальнейшим действиям.[447]
Ровно через две недели после вторичного посещения Бестужева, я получил официальное письмо от Перовского, в котором он пишет мне, «что при отъезде моем из Петербурга он просил меня покровительствовать и содействовать удельным распоряжениям, но он опасается, чтобы не произошло тут какого-либо недоразумения. Удельное начальство и управление имеют особые правила и учреждения, состоя в непосредственном ведении удельного департамента, а потому, и теперь повторяя свою покорную просьбу о том же предмете, долгом считает присовокупить, что эта просьба именно относится к тем случаям, когда местное удельное начальство само будет обращаться за содействием», – одним словом, я понял, что Бестужев жаловался на то, что произошло между нами при первом нашем свидании, представив Перовскому весь разговор в превратном виде.
Я отвечал Перовскому, что помню в буквальном смысл все сделанные им в Петербурге мне наставления и поручения; что вовсе не думал ни на волос отступать от них. С юности моей поставил себе за самое строгое правило – не вмешиваться никогда в чужие дела, и я свято по сие время следую оному. Не нарушая его, не нарушу и в отношении удельного ведомства. Через две почты я получил указ сената, что сенатору Перовскому высочайше повелено отправиться в Симбирск для удобнейшего устройства удельного управления и для соглашения действий оного с местным губернским начальством, предоставляя ему действовать в сем случае на правах ревизующего губернию сенатора. Перовский прибыл в Симбирск около половины мая.
На первый день Св. Пасхи я обедал у князя Баратаева, уже не губернского предводителя, но за неутверждением такового исправляющего эту должность. Кроме этого звания он исполнял обязанности попечителя губернской гимназии и секретаря «Общества христианского милосердия», существовавшего в Симбирске уже пятнадцать лет. Первым учредителем оного был князь Баратаев, а председательница – супруга генерал-майора Ивашева,[448] и все общество состояло под непосредственным покровительством императриц, сперва Елисаветы Алексеевны, а потом Александры Федоровны.[449] Цель оного была – пособие нуждающимся, стыдящимся просить милостыню, воспитание и покровительство девицам, дочерям бедных чиновников и разночинцев, служащих в губернии. Первоначально число воспитанниц назначено было десять, а затем, когда средства общества усилились, численность оных прибавилась до двадцати и потом до тридцати, далее же не шла. Заведение это помещалось в небольшом каменном двухэтажном доме с садом, пожертвованном одним из членов, и как внутреннее управление, так равно и воспитание, получаемое девицами, признано было примерным не только всеми, но и самим государем, удостоившим в пребывании своем в Симбирске обозреть это заведение во всей подробности. Так как воспитанницы, поступившие туда, исключительно принадлежали к бедному сословию и по выходе оттуда по необходимости встречались в семье с нуждой, то вся роскошная обстановка, какую встретишь в подобных заведениях, была устранена, и только самая строгая чистота, поддерживаемая самими воспитанницами по очереди, царствовала повсюду. Мебель, кровати, постельное белье были самые простые, еда тоже, но сытная, и все внимание начальницы обращено было на то, чтобы девицы относительно всего обыденного и необходимого работы исполняли бы собственноручно, ничего не поручая служанкам, кроме, конечно, самых черных работ. Занятия их заключались преимущественно в рукоделиях и в преподавании некоторых новейших языков и других предметов, необходимых, чтобы быть порядочной гувернанткой, музыки и танцев – последнее скорее как гигиеническое средство, в виде усиленного моциона. За все время своего существования заведение ни разу не испросило пособия ни копейки от казны, а постоянно поддерживалось одной частной благотворительностью, и во время пребывания моего в Симбирске благодаря разумной и честной распорядительности управления этого заведения оно насчитывало у себя уже капиталу до 70 тысяч рублей ассигнациями. В Симбирске находилось еще и другое заведение, содержимое также на частные благотворительные средства, – дворянский пансион с двадцатью воспитанниками, коим заведовал тот же князь Баратаев.