Желая как можно скорее и ближе ознакомиться с губернией, и в особенности с положением бывших казенных, а ныне удельных крестьян, я отправился недели через три после своего приезда на ревизию в г. Буинск, верстах в пятидесяти от Симбирска. Но не успел я приехать туда, как получил с нарочным донесение от вице-губернатора, что в Сызранском уезде между лашманами возникло беспокойство по поводу отчуждения сенатом участка земли от одной казенной волости к помещичьему владению.[450] Это волнение началось еще в прошлом году в октябре месяце, когда был объявлен им сенатский указ на месте, и лашмане оказали сопротивление, прогнав с межи землемера с земской полицией, не дав первому приступить даже к межеванью, – но за поздним временем года дело это было оставлено без расследования и отложено до весны. Теперь же, когда исправник и землемер, взявшие с собой двенадцать человек инвалидов,[451] прибыли на место для объявления и исполнения сенатского указа, то лашмане, огульно, и небольшое число удельных крестьян, всех до четырех тысяч душ, собравшись толпой, оказали сопротивление, и чиновники вместе с командой вынуждены были удалиться. При сем вице-губернатор Огнев доносил мне, что губернское правление сделало уже распоряжение о командировании на место на подводах двух рот гарнизонного батальона, но что он в ожидании моего согласия или разрешения приостановился отправлением этой команды.
Постигая вполне, что первые мои распоряжения по столь важному предмету короче ознакомят меня и с губернией и с правительством, я поехал обратно в Симбирск и по приезде отношениями пригласил к себе на совещание Бестужева, также гг. Флиге и Э. И. Стогова. Первые два не явились и даже не дали отзыва, а когда последний прибыл и объяснил мне все происшествие от начала, как оно было, то я упросил его лично мне содействовать, отправиться тотчас на место – за 280 верст, объяснить дело, убедить словами неповинующихся, предваря их о крутости моего нрава и решимости к строгим мерам, если буду вынужден к тому. А между прочим просил его, чтобы он по тракту приказал бы заготовить двести подвод, и если он не увидит успеха в своем предприятии, то чтобы уведомил меня через нарочного, и я, конечно, на другой день лично явлюсь для дальнейших распоряжений. Известия о сем вторичными отношениями гг. Флиге и Бестужева я решительно требовал от них, чтобы в случае моего выезда из города они оба мне туда сопутствовали. Но как сие подействовало на их мнения, я не знаю; ибо дошло до моего сведения, что оба они в тот же день куда-то из Симбирска выехали. Последствие открыло мне общую им обоим трусость действовать там, где есть риск жертвовать собой лично.
На пятый день после того Э. И. Стогов возвратился ко мне и передал на словах, а потом известил меня письмом, что когда он прибыл на место, то действительно нашел там в поле на бивуаках толпу народа более чем в 2000 человек, которые без малейшего волнения избрали из среды своей выборных, прислали их к Стогову, прося, чтобы он объяснил им, в чем именно заключается дело и как решил сенат их тяжбу с помещиком. Стогов удовлетворил их просьбе, весьма толково разъяснил все дело; оказалось из их рассказов и расспросов, что волостной писарь их своими кривыми толкованиями ввел крестьян в сомнение, утверждая, что дело еще не совсем решено и что можно опять просить сенат о перерешении дела. Когда же он объявил им о последствиях их неповиновения и какую беду они накликают на свои головы, то они слезно начали просить его заступничества за них пред правительством, изъявляя готовность свою тотчас доказать на деле, что они и в мыслях не имели сопротивляться указу, и тут же начали помогать землемеру в его работах отрезки от них земли в пользу помещика, что и было исполнено при всем собравшемся народе. Стогов привез ко мне трех выборных, которые на коленях просили пощады и помилования их глупости и недоразумения, на что, конечно, я с радостью согласился, прочитав им приличное наставление, и весь этот бунт, для усмирения которого собирали такую грозную военную силу, кончился тихо и мирно, с отдачей под суд лишь одного только писаря.
Признательность моя по сему делу вполне принадлежит Э. И. Стогову, и в том же духе донес я моему начальству о сем происшествии, а между тем другие два героя, Флиге и Бестужев, с общего согласия представили дело сие удельному начальству как весьма важное и влекущее за собой медленную еще развязку, причем Бестужев просил удельный департамент, что как по смыслу указа о переходе казенных крестьян в удел, в котором о лашманах включен особый параграф, сии последние поступают в удельное ведомство не вполне, а только подчиняются заведованию оного, и лашмане имеют все земли в собственности у себя, а не в общинном владении деревнями или селениями, и при прежнем еще управлении у них были непрестанные тяжбы или между собой, или с соседними помещиками, которые и по сие время разбираются судом, – то нельзя ли хотя на первый раз устранить удельных чиновников от присутствия при подобных разборах, ибо и в настоящем случае, который может продлиться весьма долго, губернатор требует присутствия даже самого управляющего удельной конторой, невзирая на то, что он в настоящее время занят важнейшим делом переустройства удельного управления, распространяющегося с лишком на 240 тыс. душ. Последствием сего было, что департамент уделов, разъяснив смысл параграфа о лашманах, разрешил удельной конторе, согласно с представлением: «При разборе споров о лашманских землях не отряжать вовсе своих депутатов и не только не защищать их дел по спорам, но даже не вмешиваться в них», дополняя в заключение, «чтобы управляющий резолюцию сию сообщил губернскому начальству, для будущих его по подобным делам соображений» – одним словом, испуг Бестужева и Флиге явиться на место, там, где был личный риск их, положил основание той ошибки, которая впоследствии наделала большие затруднения и неприятности!
Само по себе разумеется, что предмет сей привлек на себя все мое внимание, и я стал под рукой всячески стараться следить за распоряжениями нового над крестьянами начальства (прибавлю от себя – не из тайного желания найти что-нибудь дурное, для своих личных целей, а единственно во избежание новых столкновений и все-таки для общего дела, знать что делается). Господа Бестужев и Флиге беспрестанно выезжали из города в удельные имения и большей частью вместе. Флиге, как жандармский уполномоченный, каждый раз запиской давал знать губернатору о своем выезде в такой-то уезд, требовал, чтобы давалось исправнику строгое предписание исполнять все его требования – и каждый раз он был удовлетворяем вполне. В числе записок его к моему предместнику я нашел несколько наполненных не только язвительными указаниями о том, что ему, Флиге, не было сделано встречи, не исполнено в точности или замедлено его предписание (так называл он сношения свои с земской полицией), но даже иногда относился с упреками к самому начальнику губернии, и в одной записи он решился даже требовать, чтобы исправник Ставропольского уезда немедленно был бы сменен и отдан под суд, что Загряжский и выполнил, к сожалению. Это уже так возвысило Флиге в своем собственном мнении, что и ко мне он начал беспрестанно присылать записки с извещением о своих поездках, о неисправности мостов, дорог, по которым он ехал, о нескорой явке чиновников и разном подобном вздоре. Но я с первого начала в приличных выражениях в моем отзыве указал ему, что он не может писать того, что не входит никак в его инструкцию, но что всякое дельное указание, сделанное им, всегда уважится вполне и с благодарностью, но что чиновники земской полиции, кроме провожания господина Флиге, имеют другие, важнейшие занятия.
Между прочим доходили до меня слухи, что в уездах, куда отправляется господин Флиге, все занятие сопровождающих его членов земской полиции заключается в том, что отводят и устраивают ему квартиру, доставляют ему разные житейские выгоды. Почитая унизительным входить в подробные по сей части исследования, не могу, однако ж, не дать сему веры, ибо впоследствии из десяти исправников в губернии четверо по особому, мимо прямого начальства, ходатайству через удельный департамент получили подарки, перстнями из Кабинета. Все четверо были самые неисправные и слабые по первой своей обязанности и, кроме того, весьма предосудительной нравственности. Один из них, а именно Корсунского уезда, К. (я нарочно здесь выставляю его имя), в первый приезд мой в его уезд, когда я по обыкновению своему при встрече меня на границе уезда взял с собой в экипаж и стал расспрашивать о делах, меня интересующих, то он стал жаловаться на распоряжения Бестужева и Флиге, осуждая их на каждом шагу. Но на строгое замечание мое, что на все, что удельное управление делает, он должен взирать как на высшее распоряжение и без всякой критики о важнейших делах непременно доводить до моего сведения, – он видимо сконфузился и тотчас переменил разговор. Через месяц он получил бриллиантовый перстень и перешел на службу в удельную контору. Заметно было, что он был направлен Бестужевым или Флиге к возбуждению моего противодействия, дабы иметь повод к будущей клевете на меня Перовскому.
Между прочим доходили до меня слухи, что в уездах, куда отправляется господин Флиге, все занятие сопровождающих его членов земской полиции заключается в том, что отводят и устраивают ему квартиру, доставляют ему разные житейские выгоды. Почитая унизительным входить в подробные по сей части исследования, не могу, однако ж, не дать сему веры, ибо впоследствии из десяти исправников в губернии четверо по особому, мимо прямого начальства, ходатайству через удельный департамент получили подарки, перстнями из Кабинета. Все четверо были самые неисправные и слабые по первой своей обязанности и, кроме того, весьма предосудительной нравственности. Один из них, а именно Корсунского уезда, К. (я нарочно здесь выставляю его имя), в первый приезд мой в его уезд, когда я по обыкновению своему при встрече меня на границе уезда взял с собой в экипаж и стал расспрашивать о делах, меня интересующих, то он стал жаловаться на распоряжения Бестужева и Флиге, осуждая их на каждом шагу. Но на строгое замечание мое, что на все, что удельное управление делает, он должен взирать как на высшее распоряжение и без всякой критики о важнейших делах непременно доводить до моего сведения, – он видимо сконфузился и тотчас переменил разговор. Через месяц он получил бриллиантовый перстень и перешел на службу в удельную контору. Заметно было, что он был направлен Бестужевым или Флиге к возбуждению моего противодействия, дабы иметь повод к будущей клевете на меня Перовскому.
Подполковник Флиге в числе прочих ко мне своих записок при самом начале доставил одну, где говорит, что он два раза писал уже к Загряжскому об одном удельном крестьянине, с которого какой-то чиновник взял 1200 рублей, чтобы нанять ему подставщика в рекрута, но обманул его. Отыскав сие дело, я нашел, что Загряжским сделано было уже должное распоряжение к производству следствия, два раза уже он делал по сему предмету понуждения; со всем тем решился и я оное иметь в ближайшем виду и настаивать к скорому его окончанию. Известив о сем вежливо Флиге, я дал кому должно предписание. Дня через два я получил еще о сем записку, что дело это идет очень медленно (!). Я и на это ему ответил и еще дал понуждение. Наконец еще через два дня получаю опять записку от Флиге, настоятельно от меня требующего, чтобы я известил его, когда это дело кончится, ибо он полагает, что крестьянин оттого лишь не получает удовлетворения, что он – удельный.
Надо сказать, что я заметил пред этим, что Флиге сделал привычку, или умысел, навещать меня по делам службы в сюртуке, что мне вовсе не нравилось, что я и старался отстранить, не приглашая даже тогда садиться у себя в кабинете, когда в другое время всегда принимал его приветливо, и это он, должно быть, заметил, вследствие чего стал забрасывать меня пустыми своими записками, так что иной день я получал от него штук до десяти.
Выведенный последней запиской Флиге из терпения, я отвечал ему, что я искал в законах формы переписки с жандармскими штаб-офицерами, но ближайшего применения не нашел, как ту, которая указана для командиров батальонов внутренней стражи (те губернатору доносят, а губернатор к ним пишет отношениями), что отчетом в моих действиях я обязан только государю и сенату. Но привыкнув все делать гласно и из личного моего к нему, Флиге, уважения, на этот раз – в последний – я и ему даю отчет… и тут прописал все, что он сам писал к Загряжскому и ко мне, что мы оба уже сделали, что отвечали ему, Флиге, и заключил тем, «что, сделавши свое дело, окончание предоставляем обыкновенным формам судопроизводства и что, кроме понуждения, я не имею власти определить, когда и как дело кончится».
Разумеется, ответ мой ему не понравился. Он возразил мне, что я его обидел, применив его к офицеру внутренней стражи; что он имеет счастье носить один мундир с графом Бенкендорфом, и это мне должно быть известно, ибо я недавно сам оставил военную службу. Ответ мой ныне вынуждает его приостановить всякую переписку со мной и впредь все, что дойдет до его сведения, на основании «секретной инструкции» будет прямо доносить своему графу.
Я благодарил Флиге за первое со времени нашего знакомства приятное для меня извещение, ибо окончание этой корреспонденции много убавит у меня дела – и затем я решился все записки Флиге, от прибытия моего в губернию включительно с последним отзывом, а также и копии с моих отношений представить министру с просьбой устранить от меня назойливую и бесполезную переписку жандармского штаб-офицера, а равно и фамильярные, в сюртуке, визиты.
Вслед за тем граф Бенкендорф при особом письме выслал мне секретную инструкцию, на которую ссылался Флиге, выставлена вполне цель учреждения жандармов, коих обязанность заключается прямо в том, чтобы все, что частно дойдет до их слуха, сообщать словесно вроде предостережения начальникам губернии для их прямых действий и только в случае требования самого начальника давать записки, но вовсе не в обременении их или не в надзор за ними и наставлении; и в письме ко мне граф Бенкендорф поручает особому моему покровительству обоих своих штаб-офицеров, «из коих, – пишет он, – на Флиге возложена обязанность лишь по делам, относящимся до удельных крестьян», следовательно, вовсе не до дорог или до земской полиции, как тот мечтал и блажил при Загряжском и со мной.
Очень скоро по приезде моем в Симбирск проезжал через оный граф Строганов, товарищ министра внутренних дел, который пробыл тут несколько дней. Посетив присутственные места, зависящие от министерства, обозрел поверхностно архив губернского правления, поверил возможность и скорость выправок и, кажется, остался вообще доволен. Из разговоров его со мной более замечательные приведу здесь.
О жандармах.
– Как вы с ними в сношениях? Откровенны или нет? Ладите ли с ними? – спросил граф (это было еще до последней записки Флиге).
– Не знаю, можно ли и должно ли быть откровенным с жандармами, – отвечал я. – Они приставлены наблюдать за нами, пускай доносят что хотят обо мне, я об этом не забочусь, ибо на совести ничего не имею. Отношений их к предместнику моему одобрить я не могу, ибо имею у себя образчики, не им в пользу служащие.
Граф Строганов взял два дела из канцелярии, заключающие в себе переписку губернатора Загряжского с Флиге о ставропольском исправнике и о прочих делах.
– Это правда, – заметил Строганов по прочтении дел. – Записки Флиге писаны не совсем в приличных выражениях; но, поверьте мне, что к вам никто так писать не осмелится, а Загряжский сам подал поводы.
О городской тюрьме.
– Вряд ли все это хорошо и практично, что так хорошо содержатся. Тепло, опрятно, сыто – много найдется охотников для такой удобной жизни!
О Доме трудолюбия, воспитательном заведении Общества христианского милосердия.
– Это так хорошо, что я в Петербурге ничего лучшего не видывал. Но знаете ли, что именно необыкновенно? Во всем виден практический смысл, которым здесь руководятся, начиная с воспитания и кончая самым помещением. Воспитанниц здесь не готовят для блестящих приемов в салонах, где бы они принимали гостей и болтали бы “des jolis riens” по-французски, а выйдут хорошие помощницы для своих неимущих родителей, могущие сами зарабатывать себе кусок хлеба, и, возвратясь отсюда в свою семью, не будут тяготиться той бедной обстановкой, в которой, быть может, им во всю жизнь придется жить, так как глаз их с малолетства привык к тому, что их теперь окружает. А где они в настоящее время живут – это клетка, в которой порожнего угла нет. Но все так чисто, опрятно, уютно. Непостижимо – кем все это держится и кто этим руководит?!
На замечание мое, что душа всего этого учреждения – князь Баратаев, он заметил:
– Необыкновенный человек. Но вредный для себя: языку дает большую свободу.
– Тем не менее, ваше сиятельство, – сказал я, – он мог быть употреблен с большой пользой на службе, как, например, губернатором, чего, как я слышал, он сам желает.
– Никогда! – возразил граф.
Благородный пансион граф Строганов нашел для Симбирска недостаточным. О заведении приказа общественного призрения заметил мне, что «много-много будет мне трудов и забот».
Накануне отъезда своего граф просидел у меня утром часа полтора и в разговоре спросил у меня:
– Кто здесь содержит откуп?
– Кузин, Позен и K°, – отвечал я, – а представитель этой фирмы Бенардаки.[452]
– Это что за человек? Знакомы ли вы с ним?
– Сомнения нет. Как не быть знакому с откупщиком? Весьма умный и замечательно способный человек.
– А знаете ли вы, что дает откуп полиции?
– Нет, меня это мало интересовало, ибо я знаю, что все чины от мала до велика находятся у них на жалованье.
– Я могу вам кое-что сообщить по этому предмету, – сказал граф. – У меня есть привычка исправников возить с собой и расспрашивать их о всех делах в их уездах и между прочим чем и как содержат они себя. Многие указывали на получаемое жалованье, на свои собственные имения, но никто не заикнулся о каких-либо косвенных доходах. Только два исправника вашей губернии, буинский и симбирский, на мои расспросы прямо мне сказали, что главная поддержка их благосостояния находится в зависимости от откупщика, от которого определено им в год: первому 2500 рублей, а последнему 3000 рублей, и что всего оригинальнее – это замечание, которое мне сделал буинский исправник: «Смею доложить вашему сиятельству, что только в одном месте начальство и чиновники не берут с откупа, а то везде!» – «Где же?», – спросил я. «Там, где его нет!», – отвечал он. Но мы отдалились от нашего разговора о Бенардаки, скажу вам, что, слыша от вас такой об нем отзыв, мне бы очень хотелось с ним познакомиться…