Князь. Эта мысль была первая, которая пришла государю, но князь Волконский при мне возразил: государь, у генерал-губернатора у всякого есть правитель канцелярии – будут вмешиваться в «наше» управление и пойдет все по старому! Если у вас губернаторами везде будут Жиркевичи, тогда можно и губернаторам доверить то, что вы предполагаете для генерал-губернаторов, но укажите, ваше величество, мне другого такого губернатора, я тогда совершенно буду согласен с вами.
NB. Собственные слова князя Лобанова. Я не виноват, если они сошли здесь с пера моего.
Жиркевич. Очень лестно, но еще более грустно! Если верят мне, то как же в одно время верят Бестужеву? Кажется, между нами нет и не может быть симпатии.
Князь. Что делать! Так стал свет! И так вообще идут дела в нем! Теперь позвольте присовокупить, что государь приказывал мне непременно лично быть на месте, где началось возмущение, и там все разузнать подробно и успокоить, если можно. Угодно будет вашему превосходительству со мной туда отправиться или нет?
Жиркевич. Если ваше сиятельство объявляет мне монаршую волю, чтобы я это исполнил, я готов на все, что вам будет угодно приказывать!
Князь. Нет! В переписку с вами я не буду входить без нужды и бумаги вам теперь не дам никакой, а очень желал бы знать причину настоящих слов ваших.
Жиркевич. Звание губернатора так высоко, что не следует унижать его ни в каком случае, в особенности еще перед простолюдинами, которые в одном губернаторе видят своего защитника. Если я поеду при вас, я буду уже второстепенное лицо и ничего более, как обыкновенный чиновник, выполнитель ваших приказаний. Как губернатор, я должен действовать всегда самостоятельно и все принимать на свою личную ответственность.
Князь. Совершенная правда ваша! Но по крайней мере вы позвольте взять с собою Бестужева?
Жиркевич. Я не начальник ему и даже официально не знаю, здесь ли он.
Князь. Мне бы очень лестно было представиться ее превосходительству, но теперь еще так рано, что я не смею об этом утруждать вас моей просьбой.
Жиркевич. Действительно, еще очень рано, но если бы ваше сиятельство удостоили меня сегодня у нас откушать, я бы эту честь принял с особого благодарностью.
Князь. Готов, но с одним условием: чтобы не было никого лишнего и в особенности много приглашенных.
Жиркевич. Человека четыре или пять, которых я желал бы лично представить вашему сиятельству, не более. Бестужева не будет.
Князь. Напротив! Я бы очень желал, чтобы и он был приглашен.
Жиркевич. По душе и чувствам не могу этого сделать!
Князь. Ваша воля!
Князь приехал к обеду. Приглашены были: князь Баратаев, губернский предводитель Бестужев, Ивашев, Шулиг, начальник симбирского комиссариата, Столыпин, почетный попечитель губернской гимназии и Бенардаки. За столом был разговор о хлебной торговле и о том, как бы уравнять курс монеты повсеместно – предмет, выполненный через три года после этого.
В этот же день, до обеда, князь был у «возмутителей», говорил с каждым поодиночке из них и теперь просил меня отпустить их домой. Но я отвечал, что я имею другое намерение – содержать их заложниками до окончания дела, и если ему будет кто нужен из них на месте, куда он поедет, то чтобы приказал, я отправлю его с нарочным. На другой день мне объявили, что князь Лобанов и Бестужев выехали поутру в 4 часа.
На следующее утро, когда я занимался еще в кабинете делами, в 9 часов доложили мне, что от князя Лобанова прислан удельный чиновник. Когда я приказал допустить его к себе, по торжествующей мине его я заключил, что встретилось что-то необыкновенное, клонящееся не в мою пользу! На вопрос мой: «Что нового?» – он объяснил мне, что князь Лобанов отправился не прямо в Буинский уезд, где началось волнение, а в другую волость Симбирского уезда по той причине, чтобы дать время в первую прибыть военной команде, сегодня только еще выступившей. Волость, в которую поехал князь, отстояла от Симбирска на 65 верст. Он приехал туда в воскресенье утром часов в восемь и нашел там симбирского исправника и удельного чиновника, объявлявших крестьянам указ губернского правления о последовавшем высочайшем повелении, чтобы у них была общая запашка. Когда князь приехал, народу было мало, но и те стали расходиться, говоря, что многих нет, что старейшего из них уехали в город, на базар, и что они, без них оставшиеся, ничего порешить не могут. Князь и Бестужев стали увещевать их к немедленному повиновению и наконец, частью убеждениями, а частью и угрозами, заставили сделать нарезку земли для общественной запашки, обязав их подпиской, что запашку они сделают, когда возвратятся с торгу остальные, и распорядясь таким образом, отправились далее, в ту волость, куда была направлена команда. Но едва они туда прибыли, как сей же час вслед за ними от симбирского исправника прибыл нарочный и привез с собой настоящий рапорт… Тут удельный чиновник с улыбкой подал мне бумагу. Это был точно рапорт исправника к Лобанову, в котором он писал, «что по отбытии его, князя, из волости, народу набралось до 1000 душ. С шумом и с криком началось между ними сильное волнение. Одни говорили – надо исполнять, мы дали слово губернатору, другие кричали – чему вы верите! это подложный указ и вас обманывают! Наконец, иные стали утверждать, что с Бестужевым приезжал какой-то родственник его, которого и прежде у него видали, и «все это обман»! Когда исправник хотел властью своей их успокоить и привести к повиновению, то все решительно закричали:
– Пусть будет что будет! А мы запашки не хотим и не дадим собственной земли нашей.
В конце исправник прибавлял, что он должен был немедленно выехать в ближайшее селение и там ждал приказаний.
– Что же приказал князь сказать мне? – спросил я чиновника.
– Ничего более, как изволил сказать: сей же час поезжайте к вашему губернатору и отдайте ему эту бумагу. А на дороге, если встретите воинскую команду и жандармов, прикажите поспешать на подводах.
– Где же вы встретили команду?
– На первом назначенном ночлеге. Но я приказал им только отдохнуть и пообедать, а потом, взяв подводы, поспешить далее, и сегодня к вечеру или завтра утром они должны быть уже на месте.
Видя, что и князь Лобанов недоволен мною, я приказал чиновнику через час явиться за ответом, сам же немедленно дал предложение губернскому правлению, что выезжаю в удельные имения; Лобанову донес, что часу в третьем буду там, откуда он получил рапорт симбирского исправника, написал форменное донесение в обыкновенно принятом мною порядке министру, ибо на другой день отходила почта, и, отслужа св. угоднику Митрофанию молебен, в 10.30 поскакал, куда назначил. Со мной были один чиновник для письма, жандарм и камердинер. В означенную волость я приехал ровно в 3 часа пополудни.
Подъезжая к деревне, я увидел кучу народа, идущую ко мне навстречу, и, оглянувшись назад, нашел, что за коляской моей стоит татарин, который на вопрос мой, что ему надо, отвечал:
– Я здешний, – вот идут наши!
– Сделали вы запашку?
– Нет еще! Мы ждали собственно тебя сюда.
– А почему же знали, что я буду?
– Как не знать! И у нас есть нарочные!
Видя такое прекрасное распоряжение и со стороны настоящих противников уже моих лично, я остановил экипаж, вышел из него, приказав ему следовать поодаль, а сам отправился к толпе. Как скоро увидали татары, что я иду, они остановились. Некоторые стали на колени, но все вообще сняли шапки по голосу в толпе:
– Снимай шапки! Губернатор! – За этим водворилась совершенная тишина.
– Ступайте все к волостной избе, здесь я не хочу говорить с вами. – Все двинулись молча. На вопрос мой:
– Мулла здесь? – отвечали:
– В деревне.
– Немедленно призвать его ко мне!
У входа в деревню встретил меня голова, из казенных русских, с печальным видом.
На вопрос мой:
– Что это у вас делается?
– Один Бог знает, ваше превосходительство, как все это кончится, – отвечал он.
Когда я вошел в волостную избу, явился мулла. Оставшись с ним наедине, я стал его расспрашивать и упрекать, почему он не употребил своего духовного влияния на народ к устройству дала. Он возразил мне, что его влияние на других гораздо слабее, нежели тех, которые бунтуют нарочно… Я приказал, чтобы он назвал мне поименно тех, которые волнуют других и, по мнению его, сильнее его влиянием. Он не хотел отвечать.
– Ну так я примусь за тебя и тебя первого на дерево!
Испугавшись, он сказал:
– Я вам назову стариков, которых татары более других уважают и слушают. Но не скажу, что они бунтуют других, ибо это было бы несправедливо!
Мне этого и хотелось, и по его указанно я записал семь имен на лоскутке бумаги; затем приказал мулле выйти в другую комнату, смежную с той, где я был, чтобы он прежде меня не мог выйти к народу, позвал голову, с которым повел разговор в подобном же тоне, домогаясь, чтобы он указал мне на зачинщиков или на тех, которые имеют вес на мнение общее. Он мне указал многих, и между ними находились все семеро, записанные мною по указанию муллы. Тогда я вызвал муллу из комнаты, приказал ему объявить народу, что я хочу говорить с ним, а семерых, записанных мною, вызвать из толпы и приказать им стать ближе ко мне, впереди других. Затем умывши лицо, я пошел к народу, но в сенях рядом с головой увидел стоявшего человека в синем сюртуке.
Мне этого и хотелось, и по его указанно я записал семь имен на лоскутке бумаги; затем приказал мулле выйти в другую комнату, смежную с той, где я был, чтобы он прежде меня не мог выйти к народу, позвал голову, с которым повел разговор в подобном же тоне, домогаясь, чтобы он указал мне на зачинщиков или на тех, которые имеют вес на мнение общее. Он мне указал многих, и между ними находились все семеро, записанные мною по указанию муллы. Тогда я вызвал муллу из комнаты, приказал ему объявить народу, что я хочу говорить с ним, а семерых, записанных мною, вызвать из толпы и приказать им стать ближе ко мне, впереди других. Затем умывши лицо, я пошел к народу, но в сенях рядом с головой увидел стоявшего человека в синем сюртуке.
– Писарь головы? – спросил я.
– Нет! Удельный чиновник.
– Зачем без мундира?
– У нас не положено, чтобы мы были в мундирах при исполнении дел наших, по имениям.
– Вон отсюда, – вскричал я, – если не имеете мундира!..
Заметя, что записка моя осталась на столе, я вернулся в комнату и взял ее; на все это потребовалось не более пяти минут времени; выйдя же опять на улицу, первое лицо, которое я встретил, был тот же чиновник, но уже в мундире! Не обращаясь еще к народу, я резко обратился к нему с выговором и с сердцем закричал:
– Не это бунтовщики! А тот, кто не уважает начальство, служа сам государю! Тебя первого надо повесить на воротах, в пример им! А с ними я управлюсь немедленно!
Народ весь подался ближе ко мне, и некоторые оставались в шапках; я выкликнул по записке.
– Я хочу говорить с вами, от имени государя! Все шапки долой и на колени!
Немедленно исполнено. Затем я продолжал:
– Вам было объявлено начальниками, что у вас следует завести общественную запашку, для вашей же пользы, как и у удельных крестьян? Некоторые из вас тому воспротивились, утверждая, что на это нет воли государя! Я всех вас, и виноватых и невинных, взял под мою защиту и просил прямо государя объявить через меня его волю. Вам вчера объявлен указ государев, но вы себя оказали ослушниками и теперь все вы преступники! И, на беду, я вас защищать уже не могу. Вы сделали меня самого перед государем обманщиком! Я ручался за всех вас! Государь послал от себя доверенного вельможу поверить слова мои. Вы и его ослушались, и теперь уже гнев государя со всей справедливостью падает и на меня, и на всех вас! Вы думаете укрыть виновных, прикрываясь не понимающими русского языка, но против этого у меня есть мера. – Тут я провозгласил семь имен по записке, продолжая: – вот у меня уже есть семь виноватых, а из остальных будет отвечать десятый! Хотите ли вы повиноваться или нет? Будет ли у вас общая запашка?
Несколько голосов, в том числе два или три из числа семерых, ответили:
– Будем делать, что прикажешь.
– Хорошо, – отвечал я, – я немедленно это узнаю. – И тут, взойдя в середину толпы, я взял за ворот одного молодого татарина и, выведя его вперед, сказал: – Я хочу наказать одного, чтобы показать, как я поступлю с другими ослушниками, – и, обратясь к голове, приказал подать розог. Видно, удельное начальство часто употребляло эту меру, ибо розги мигом явились на сцену! Стали раздевать избранного мною, который, с бледным лицом, ожидал жестокого наказания. Но я, видя безусловную покорность, остановил исполнителей.
– Довольно! – сказал я. – Я хотел только видеть, как вы исполните мое приказание! Вот один, которого я прощаю именем государя! За него я беру ответ на себя лично. Но вы прочие – все преступники, за вас я и просить не берусь!..
Тут раздался общий крик:
– Проси за нас! Проси за нас, губернатор! Мы все будем тебя слушать! Прикажи! Домы снимем и будем пахать на местах их.
– Молчать и слушать! – крикнул я. – Я знаю все! У вас уже у многих приготовлены подводы и уложено имущество, чтобы бежать, когда придет команда. Для этого я и команды не взял с собой, а приехал один. Вот видите – я посреди вас. Любой может пырнуть ножом в меня! Но я верный слуга государя – и не боюсь этого! На место мое назначат другого. Будут отыскивать и отыщут виноватого! Бежавши, земель своих не увезете с собой; поймают на другом конце России, потянут к допросу, накажут, а землю уже не возвратят и вместо временного занятая участка под общую запашку земля ваша навсегда останется казенной. В Симбирской губернии жителей много, а земель мало, найдут кем разрабатывать. Что же касается меня, пока я жив, я столь строгий и точный исполнитель воли моего государя, что, если бы он приказал мне виновных всех перевешать на собственной моей коже, я бы это исполнял до той минуты, пока последний вздох был в теле моем. Будете ли вы пахать?
– Сей же час будем, и вот увидишь сам, как это сделаем!
– Посмотрю.
Тут я приказал всем отправиться к делу, оставя при себе лишь молодого татарина, которого хотел наказывать и которого после прощения отец принуждал лизать пыль с моих сапог, до чего, разумеется, я не допустил его; я сказал ему, чтобы когда все будет готово, то чтобы он проводил меня туда, где будут пахать. Войдя в комнату, нашел, что еще не было и 4 часов пополудни, так мало потребовалось времени к обороту дела. Через четверть часа явился мой провожатый, и я пошел с ним через все селение, раскинутое, как вообще все татарские селения, на большом пространстве. Моему чиновнику, жандарму и исправнику (который в это время прибыл) я приказал остаться в волостной избе. Проходя селение, я заметил, что из-за плетней выглядывают головы. На вопрос мой, кто это, проводник отвечал:
– Бабы наши!
– С бородами? – спросил я. (Я видел много мужицких голов.)
– А это наши каштаны! Т. е. удалые, которых у нас так называют.
– Скликай их ко мне, зачем нейдут?
– Боятся.
– Скажи им – напрасно. Я друг всем тем, кто меня слушает!
Пока дошли мы до конца селения, от которого нарезаемая земля еще была верстах в двух, каштанов собралось около меня человек до сорока, и я с ними дружески пустился в разговоры и между прочим спросил у них, сколько деревень приписано к этой волости; узнавши, что 10, приказал им, чтобы сейчас из них «удалых» 9 человек поехали бы в каждую деревню и выслали бы стариков ко мне. Все это было мгновенно исполнено.
Придя на место запашки, я нашел, что оную уже начали. Крестьяне плугами живо бороздили из одного конца в другой, с песнями и веселыми лицами. Потом пошли бороны и начался засев, так что через полтора часа 12 десятин земли вспахано, взборонено и засеяно как ни в чем не бывало! Рабочие, окружавшие меня, постоянно твердили:
– Проси, чтобы государь простил их всех! – Для меня же были приготовлены: арба, укладенная вся пуховиками и устланная большим ковром, и верховой конь, с богатым татарским убором, с просьбой ехать на чем мне будет угодно. Тут же я нашел и своих чиновников.
На возвратном пути при входе в селение я встретил посланцев из ближайших деревень, всех на коленях, умоляющих меня о прощении, с уверением и с просьбой проверить лично, что и у них точно так же и охотно производится запашка. Поблагодарив их за успокоение меня своим повиновением, я сказал, «что теперь буду просить за них государя, но за успех ручаться не могу, ибо через них я уже утратил к себе доверенность!». Затем спросил голову, приготовлена ли мне квартира. Он отвечал, что в волостной избе, – мы все были в это время посреди селения, а та изба была у противного конца.
– Далеко, – сказал я, – нет ли тут поближе дома? Это чей дом? – Явился хозяин.
– Пусти меня ночевать к себе. – Он бросился к ногам моим.
– Осчастливь меня, губернатор, этим! – И я направился к дому. Немедленно написал к Лобанову обо всем, как было; спрашивал его, нужно ли, чтобы я прибыл как губернатор туда, где он действует, и донесение это отправил с жандармом. Жандарм вернулся ко мне с ответом Лобанова в третьем часу ночи и привез мне два номера. В первом, в 6 часов пополудни, Лобанов писал, что, прибыв в волость, он нашел упрямое сопротивление лашман и ожидает только команды, которая прибудет часа через два. Во втором же, в 10 часов вечера, он писал: «По прибытии команды, когда были приняты меры наказать главных ослушников, татары в большом количестве высыпали даже из окрестных селений с топорами, косами и кольями. Некоторые тут же были схвачены и крепко наказаны. Но часов около девяти волнение стало утихать, и, когда приехал от меня жандарм, все уже разошлись по домам, с обещанием назавтра повиноваться беспрекословно… Разыскивая причину, он узнал, что прежде жандарма приехали от той волости, где я был, два татарина и, узнав от них, что их сельчане повинуются мне, порешили и им тоже слушать!» Князь благодарил за мое распоряжение и присовокупил, что теперь нет никакой надобности мне затруднять себя лишним проездом к нему. Об удельном чиновнике, о котором я тоже откровенно писал ему, он распорядился посадить его под арест на две недели на хлеб и воду.
Возвратясь в Симбирск поутру, к 9 часам, во вторник, еще до ухода почты, я успел обо всем написать новое донесение министру, не взяв старых донесений моих с почты, ибо я все подробности передавал с пометкой числа и часа, следовательно, они все-таки долженствовали быть отправленными.