– Попросил парня из отеля, чтобы он доставил ее сюда, – объяснил Дуглас, открывая крышку и доставая полбутылки охлажденного шампанского. – Честно говоря, удивляюсь, что никто ее не умыкнул.
Он разлил вино в стаканы, достал из корзины красную розу и опустился перед женой на одно колено.
– Да живет твой дух, – продекламировал он. – Да продлятся его годы на миллионы лет, и ты, возлюбив Фивы, обратишь лицо к северному ветру, и тебя не покинет счастье.
Это было так удивительно романтично и так не похоже на Дугласа, что Александра прослезилась.
– Неужели ты тревожишься из-за цены, старушка? – упрек нул он. – Я купил шампанское в беспошлинном магазине. Невероятно дешево.
Они сели на камень и, потягивая напиток, любовались восходом над горами в пустыне. Вокруг царили блаженная тишина и покой, далеко внизу, словно крошечная модель мира, неясно зеленела пойма Нила. Позавтракав, они поцеловались, сложили остатки в корзину и оставили ее на месте.
– Кто-нибудь заберет, – сказал Дуглас, и они тронулись по тропинке, заворачивающей за вершину. – По словам того малого из отеля, Руперта или как его там, ну, такого надутого, с большими ноздрями, если следовать в эту сторону, то мы обойдем плато по верху и спустимся у входа в Долину царей.
Дуглас описал широкий круг рукой.
– Займет всего час или около того, и если поднажмем, легко успеем вернуться к ленчу.
Александра успела отдохнуть после восхождения, и хотя прогулки по каменистой почве ее не очень привлекали, радовалась – в немалой степени благодаря шампанскому – их приключению и с готовностью зашагала за мужем. Узкая тропинка была усыпана камнями и местами становилась труднопроходимой, но Дуглас, как истинный джентльмен, помогал жене справиться, и Александра с удивлением обнаружила, что ей нравится их путешествие.
«Настоящее приключение в пустыне, – думала она. – Вот вернусь и расскажу Оливии и Флоре».
Они шли все дальше, все глубже в холмы, Нил скрылся позади, пейзаж своей дикостью все больше напоминал лунный: лишь камни, пыль и белесое небо. Прошел час, затем еще полчаса, и хотя Дуглас захватил в рюкзаке еду и питье, через два часа ходьбы, которой не видно было конца, Александра начала уставать. У нее заболели ноги, стала допекать жара и, хуже всего, захотелось в туалет.
– Я отвернусь, – предложил Дуглас, когда она ему пожаловалась.
– Не привыкла писать на улице, – отрезала она. У нее заметно испортилось настроение.
– Ради Бога, кто тебя здесь увидит?
– Не привыкла писать на улице, – повторила Александра. – Мне нужно куда-нибудь уединиться.
– Тогда либо терпи, либо ступай за тот большой камень. Отличное место, старушка.
Александра, понимая безнадежность положения, послушалась мужа и, отойдя метров на тридцать, завернула за большой валун, торчавший, словно гриб, на песчаной, пустынной почве. Здесь местность круто понижалась к воронкообразной впадине, но прямо за камнем хватило ровного пространства поднять платье и присесть на корточки.
– Не слушай! – крикнула она.
Под подошвами хрустнул песок – Дуглас отошел подальше. Александра, ища опоры, положила на валун ладонь и, стараясь расслабиться, вгляделась в камень. Он был желтоватым, покрытым пылью, с замысловатым узором царапин. Но, присмотревшись, Александра поняла, что это вовсе не царапины, а скорее блеклые остатки прежнего иероглифического текста. Она слегка отклонилась назад, чтобы было больше обзора, трусы растянулись у нее на лодыжках. Фигурка, похожая на зайца, волнистая линия, пара рук – она узнала эти символы, они ей уже попадались в последние две недели, пока ее таскали по бесконечным памятникам.
– Дорогой! – Александра подалась еще немного назад, смущение и желание писать моментально были забыты. – Мне кажется, я нашла…
Больше она ничего не успела сказать. Внезапно ступня потеряла опору, и Александра опрокинулась навзничь, свалившись с крутого обрыва за камнем. Ноги бешено взбивали пыль, пытаясь высвободиться из эластичной ловушки трусиков. Александра упала на кучу веток и сухого тростника, но под тяжестью ее тела куча провалилась куда-то вниз. Снова полет, на этот раз в пустоту, который, как ей показалось, длился целую вечность. Наконец она упала на что-то мягкое и потеряла сознание.
Наверху Дуглас Боуэрс услышал крик жены и бросился за валун.
– О Боже! – Он стал поспешно спускаться по склону к зияющей внизу темной дыре. – Александра! Александра!
У подножия обрыва он обнаружил глубокую четырехугольную шахту, пробитую в белом известняке. Стены гладкие, аккуратно обтесанные – явно творение человеческих рук. Внизу, метрах в семи от него, едва различимая в клубившейся пыли, виднелась масса веток и тростника, застрявшая в отверстии шахты. Жены он не видел. И лишь когда осела пыль, смутно показалась рука, затем туфля, затем цветочный рисунок на платье.
– Александра! Ради Бога, ты меня слышишь?
Сначала тишину ничто не нарушало – самую страшную в жизни Дугласа тишину. Затем послышался слабый стон.
– Слава Богу! Дорогая, ты можешь дышать? У тебя что-нибудь болит?
Снова стоны.
– Я в порядке, – донесся снизу дрожащий голос. – В порядке.
– Не двигайся. Я позову на помощь.
– Нет, подожди…
Снизу донесся шорох и треск веток.
– Похоже на дверь.
– Что?
– Здесь на дне, выглядит как…
Треск усилился.
– Александра, у тебя сотрясение мозга. Не шевелись. Мы мигом тебя вытащим.
– Я вижу маленькую комнату. Там кто-то сидит…
– Дорогая, ты ударилась головой, у тебя галлюцинации.
Если дело было в ушибе головы, то видения получились вполне впечатляющими, потому что Александра Боуэрс истерически закричала и, что бы ни говорил и ни делал муж, не могла успокоиться.
– Господи, вытащи меня отсюда. Избавь от него, пока я еще цела. Боже! Боже! Боже!
Настоящее
Никто бы не взялся сказать, с чего началась цепь причин, приведших к несчастному случаю.
Вне всякого сомнения, в их числе было то, что нильская баржа отклонилась от фарватера. Как и то, что гребной ялик, которому запрещено находиться на воде в темное время суток, да еще с течью в днище и одним исправным веслом, плыл по реке.
Таковы были наиболее очевидные обстоятельства происшествия. Но ни в отдельности, ни в совокупности их нельзя было считать главной причиной. Потребовалось еще множество случайных обстоятельств, чтобы превратить потенциально опасную ситуацию в трагедию.
Не окажись поблизости полицейский катер и не отдай он приказ ялику немедленно повернуть к берегу, маленькое суденышко могло бы не оказаться на пути у баржи. Не купи впередсмотрящий баржи новый приемник и не увлекись трансляцией каирского футбольного дерби, он мог бы поднять тревогу раньше. Не опоздай танкер с топливом, который заправлял баржу перед отплытием, она бы вышла по расписанию и к моменту, когда от берега отчалил ялик, была бы далеко на юге.
Причин оказалось так много, и цепь событий настолько перепуталась, что при окончательном анализе невозможно было выделить основную и единственную причину и возложить вину на кого-нибудь конкретно и безапелляционно.
Лишь два факта были неоспоримы.
Первый: ясным, безоблачным вечером, около девяти пятнадцати, на Ниле, примерно в километре от Луксора, произошла страшная трагедия. Ее наблюдала команда полицейского катера и семья египтян, устроившая пикник при лунном свете на восточном берегу реки.
Второй: этот несчастный случай в корне изменил жизнь нескольких человек.
Часть первая
Иерусалим, девять месяцев спустя
Здесь темно, как в пещере, и это хорошо. Значит, она меня не видит. Не видит отчетливо. Я для нее всего лишь темный силуэт. Как и она для меня.
Когда я вошел за ней в дверь, она повернулась и посмотрела прямо на меня. На мгновение мне показалось, что она поняла, кто я такой, – даже в темноте, даже с капюшоном на голове. Но ее лицо выражало не узнавание. Скорее ожидание. Надежду. Она почти сразу отвернулась и больше не обращала на меня внимания. Видимо, подумала, что зашел помолиться запоздалый паломник.
Я рассматриваю ее. Высоко в стенах есть окна. И в куполе тоже. Но они грязные, да к тому же снаружи почти темно. Единственный тусклый свет дает одна из медных ламп, свисающая с потолка в дальнем конце собора. Но она способна лишь слегка рассеять темноту вокруг себя. Женщина стоит почти под лампой, перед деревянной резной преградой, отделяющей алтарь от остального пространства. Я неподалеку от двери, на мягкой скамье, что стоят вдоль стен. Снаружи идет дождь, шумит по брусчатке двора. Погода совсем не такая, как я ожидал, но это к лучшему. Это значит, что я могу плотно закутаться. Не хочу, чтобы мое лицо видели: ни она, ни кто-либо другой.
Драпировка, занавешивающая вход, внезапно поднимается и хлопает. Она оборачивается, решив, что кто-то вошел. Но, сообразив, что это только ветер, обращает лицо к иконам. Ее дорожная сумка рядом на ковре. Сумка – проблема. Вернее, проблема не в ней, а в том, что женщина, надо думать, собралась в дорогу, о чем свидетельствует сумка. Это ограничивает мои временные рамки. Похоже, она кого-то ждет. Это тоже проблема. С одним я как-нибудь справлюсь. Но двое осложнят ситуацию. Придется импровизировать. Видимо, необходимо действовать быстрее, чем планировалось.
Я рассматриваю ее. Высоко в стенах есть окна. И в куполе тоже. Но они грязные, да к тому же снаружи почти темно. Единственный тусклый свет дает одна из медных ламп, свисающая с потолка в дальнем конце собора. Но она способна лишь слегка рассеять темноту вокруг себя. Женщина стоит почти под лампой, перед деревянной резной преградой, отделяющей алтарь от остального пространства. Я неподалеку от двери, на мягкой скамье, что стоят вдоль стен. Снаружи идет дождь, шумит по брусчатке двора. Погода совсем не такая, как я ожидал, но это к лучшему. Это значит, что я могу плотно закутаться. Не хочу, чтобы мое лицо видели: ни она, ни кто-либо другой.
Драпировка, занавешивающая вход, внезапно поднимается и хлопает. Она оборачивается, решив, что кто-то вошел. Но, сообразив, что это только ветер, обращает лицо к иконам. Ее дорожная сумка рядом на ковре. Сумка – проблема. Вернее, проблема не в ней, а в том, что женщина, надо думать, собралась в дорогу, о чем свидетельствует сумка. Это ограничивает мои временные рамки. Похоже, она кого-то ждет. Это тоже проблема. С одним я как-нибудь справлюсь. Но двое осложнят ситуацию. Придется импровизировать. Видимо, необходимо действовать быстрее, чем планировалось.
Она подходит к одной из четырех поддерживающих купол гигантских колонн. На колонне большое живописное полотно в золоченой раме. Я не могу разглядеть сюжет картины, но мне все равно, что там нарисовано. Я смотрю на женщину и думаю. Соображаю. Следует ли действовать скорее, чем я планировал? В соборе пахнет ладаном.
Она смотрит на картину, затем возвращается к алтарной перегородке, поднимает руку и сверяется с часами. В кармане моей куртки лежит «глок», но меня тревожит, что даже в дождь звук выстрела могут услышать и сюда прибегут люди. Лучше сделать по-другому. Не важно как. Важно когда. Мне нужно выяснить, что она знает, но раз с ней дорожная сумка и она, вероятно, кого-то ждет, это опасно…
Женщина отходит от алтаря. В боковой стене собора есть двери, которые, должно быть, ведут в маленькие часовни, но поскольку здесь темно, я в этом не уверен. Она заглядывает по очереди в каждую, поворачивается и возвращается ко мне. У ближайшей часовни часть пола застелена ковром и огорожена низким деревянным барьером. Едва различимая, она садится на скамью у барьера. Я беру провод, прокручиваю все в голове, учитываю все возможности. Эх, если бы мне не требовалось ее допрашивать…
Она вновь встает и направляется ко мне. Я склоняю голову, словно в молитве, и, тщательно скрывая лицо, смотрю на свои руки в перчатках. Она проходит мимо вдоль отделанной плиткой стены и у алтаря вновь глядит на часы. Как поступить: следовать за ней или сделать все сейчас, пока мы одни и мне предоставляется шанс? Не могу ни к чему склониться. Проходит еще несколько минут. Но вот она подхватывает сумку и направляется к двери. Однако, поравнявшись со мной, останавливается.
– Шалом.
Я не отрываю глаза от пола.
– Ата медабер иврит?[6]
Не отвечаю, не хочу, чтобы она слышала мой голос. Внезапно ощущаю нервное напряжение.
По-прежнему смотрю в пол. Очень скован.
– Вы армянин? Неловко вас беспокоить, но мне нужно…
Я принимаю решение. Поднимаюсь на ноги и ребром ладони сильно бью ее под подбородок. Она отшатывается назад. Даже в темноте заметно, что у нее изо рта струится кровь, много крови. Видимо, в момент удара она откусила кончик языка. Мысль мелькнула и исчезла. Я уже у нее за спиной и накидываю на шею удавку. Перекрещиваю запястья и подтягиваю провод за петельки на концах, оценивая, крепко ли его держу и с какой силой могу пережать ей горло. Она крупнее меня, но преимущество на моей стороне. Пинаю ее по ногам и, откинув назад голову, изо всех сил тяну. Она давится и цепляется руками за провод. Все продолжается меньше тридцати секунд, и она обмякает. Я еще продолжаю душить и, увлеченный делом, даже не думаю, что кто-то может войти и обнаружить нас. Провод впивается глубоко в шею. Лишь убедившись, что дело сделано, я ослабляю хватку и опускаю ее на пол. Чувствую душевный подъем.
Пережидаю несколько мгновений, чтобы успокоиться – я все еще тяжело дышу, – затем аккуратно сматываю провод, возвращаю в карман и выглядываю из-за дверной завесы во двор. Он пуст – всех прогнал дождь. Отпускаю завесу, она закрывает вход. А я достаю фонарь и освещаю ковер рядом с телом. Замечаю несколько едва различимых капелек, но большую часть крови впитали джемпер и дождевик. И это очень удачно. Сдавливаю ей челюсть у щек и открываю рот. Язык она прикусила сильно, но кончик на месте. И это тоже удачно. Я роюсь в ее карманах и, найдя платок, засовываю ей в рот, чтобы больше не пачкать. Обвожу лучом фонаря собор. Необходимо выиграть время – нельзя, чтобы ее быстро обнаружили. Я знаю, где она живет, и собираюсь туда наведаться. А пока мне нужен укромный уголок, чтобы ее спрятать. Не люблю импровизировать, но надеюсь, что все сойдет удачно.
* * *Инспектор иерусалимской полиции Арие Бен-Рой, щурясь, внимательно вглядывался в неясные очертания тельца на тусклом экране. Казалось, оно свернулось в клубочек, и некоторое время полицейский не мог разобрать, где что есть. Но вот очень медленно стали проступать контуры: головка, торс, ручки, ножки. Бен-Рой покачал головой, не в силах поверить в увиденное, а затем улыбнулся и стиснул руку Сары.
– Он красивый.
– Мы пока не можем утверждать, что это «он».
– Что ж, она тоже красивая.
Арие подался вперед, всматриваясь в зернистое изображение на экране ультразвукового аппарата. Это было третье ультразвуковое исследование Сары – их третье ультразвуковое исследование. И даже на двадцать четвертой неделе он по-прежнему с трудом различал очертания младенца. Но хотя бы уже не вопил от гордости, как во время исследования на двенадцатой неделе, когда ему показалось, что он увидел изрядных размеров пенис, а ему объяснили, что это бедренная кость ребенка.
– Все в порядке? – спросил он эхографа. – Все на месте?
– Выглядит прекрасно, – ответила девушка, поводя сканером по смазанной гелем параболической поверхности живота Сары. – Теперь надо, чтобы ребенок повернулся, тогда я смогу измерить позвоночник.
Она нанесла на кожу новую порцию геля и прошлась сканером под пупком. Изображение вспухло и стало нерезким – эхограф пыталась найти нужный угол.
– Сегодня ребенок немного упрямится.
– Хотела бы я знать, от кого в нем эта черта, – заметила Сара.
– Или в ней, – вставил Бен-Рой.
Эхограф продолжала исследование, передвигая одной рукой сканер, а другой что-то поправляя на контрольной панели под экраном, делала снимки отдельных частей плода, оценивала, производила измерения.
– Сердцебиение хорошее, – прокомментировала она. – Маточное снабжение кровью прекрасное. Конечности в пределах нормы…
Ее прервал взрыв музыки. Громкой, электронной. «Хава Нагила».
– Ну, Арие! – возмутилась Сара. – Я же просила выключить его.
Бен-Рой виновато пожал плечами, открыл чехол на поясе и достал мобильный телефон «Нокиа».
– Никогда не выключает, – со вздохом пожаловалась Сара врачу. Она надеялась на сестринскую поддержку с ее стороны. – Даже когда делают ультразвуковое исследование его ребенку. Включен днем и ночью.
– Ради Бога, я же полицейский.
– Ради Бога, ты же отец!
– Хорошо, не буду отвечать. Если надо, оставят сообщение.
Бен-Рой сжимал телефон в руке, но тот не переставал звонить. А будущий отец, демонстративно подавшись вперед, уперся взглядом в монитор ультразвукового аппарата. Сара хмыкнула, ей не раз приходилось наблюдать нечто подобное.
– Нет, вы только посмотрите на него, – прошептала она эхографу.
Бен-Рой продержался пять секунд, поглощенный тем, что видит на экране. Но звуки «Хава Нагилы» не стихали, резкие, настойчивые, и он начал притопывать ногой, поводить рукой, а затем заерзал на стуле, словно испытывал зуд. Наконец, не в силах с собой совладать, он покосился на телефон и, узнав входящий номер, тут же вскочил на ноги.
– Надо ответить. Это из участка.
Он отошел в угол кабинета, поднес трубку к уху и принял вызов. Сара закатила глаза.
– Десять секунд, – вздохнула она. – Удивительно, что он выдержал так долго. Ведь речь всего-то о его ребенке.
Девушка-эхограф ободряюще похлопала ее по руке и продолжила исследование. В другом конце кабинета Бен-Рой слушал и что-то негромко отвечал. Через несколько секунд он закончил разговор и убрал телефон в чехол на поясе.
– Извини, Сара. Мне надо идти. Кое-что случилось.
– И что же такого случилось? Скажи, Арие, что там такого важного, что ты не можешь подождать несколько минут, пока мы закончим исследование?
– Случилось, и все.
– Что? Я хочу знать.
Бен-Рой натягивал куртку.
– Я не собираюсь спорить, Сара. Только не с тобой.
Он кивнул голому животу жены. Кожа на нем блестела и была скользкой от нанесенного геля, в V-образном разрезе расстегнутых джинсов виднелись золотисто-каштановые жгутики лобковых волос. Его жест, похоже, еще сильнее возмутил Сару.