– Сейчас он рядом с женщиной. Фокус может не получиться.
– На женщину не обращай внимания, – серьезно произнес Большаков. – Она на твоей стороне. Вы действуете в паре, – показал он на рябого мужчину в коричневом пальто, приближавшегося к скверу. – Как только он заговорит, можешь приступать.
– Понял.
– Ну, чего стоишь? Двигай! И не забывай: никаких глупостей!
Ванька Конек приподнял воротник и, уткнув нос в жестковатый колючий ворс, зашагал по дороге, чувствуя тонкими подошвами туфель просыпанный гравий.
Старик с женщиной облюбовали для беседы небольшой пустынный сквер, расположившись на крохотной лавочке. Кусты, разросшиеся колюче и широко, прятали их от взглядов случайных прохожих. Спустившись со склона, Иван, слегка помахивая саквояжем и удивляясь его тяжести, направился в сторону сквера. Некоторое время он стоял у чугунной ограды, пытаясь разобрать содержание завязавшегося разговора, но обрывки фраз, приглушенные расстоянием и рассеянные многими ветками, не позволяли понять, что может связывать старика с привлекательной женщиной. Только его лицо, сосредоточенное и строгое, и сбивчивая взволнованная речь подсказывали, что их связывало нечто большее, чем шапочное знакомство.
Увлеченный беседой, Карл Фаберже даже не заметил, как к нему из-за спины, раздвинув ветки сирени, приблизился молодой худощавый мужчина. В какой-то момент Иван перехватил взгляд женщины и тотчас уяснил, что они союзники. Фаберже что-то с жаром говорил, ухватив обеими ладонями тонкие женские пальчики, затянутые в кожаные перчатки, будто бы в оковы. Темно-серый невзрачный саквояж, выглядевший брошенным, стоял у его ног и представлялся легкой добычей.
Женщина, явно подыгрывая подошедшему Ивану, слегка подалась вперед, вызвав у старика новый приступ восторга. Развернувшись на полкорпуса, Фаберже не мог видеть подкравшегося Ивана. Старик вообще ничего не видел, кроме глаз любимой женщины.
Быстрым шагом в сквер вошел мужчина в коричневом пальто.
– Боже, кого я вижу! – удивленно протянул он, обратившись к Амалии. – Сама мадмуазель Зюзи. Так вы живы? Чего вы на меня так смотрите? Не узнаете? Неужели вы позабыли своего постоянного клиента?..
Ванька Конек шагнул еще ближе. Неожиданно старик вскочил:
– Послушайте вы, хам! Подите прочь!
Наклонившись, Конек поставил свой саквояж рядом с ногами Фаберже и аккуратно поднял другой, столь же тяжелый. Молниеносно сунул руку в карман Фаберже и вытащил из него толстый бумажник, наполненный купюрами. Женщина продолжала поддерживать оживленную беседу, не желая замечать манипуляций вора. Фокус удался. Отступив назад на несколько шагов и моля, чтобы под ногами не скрипнула сухая ветка, Иван вошел в стену кустарника, прочно скрывшись за густыми ветками. Все произошло гораздо быстрее, чем он предполагал, – ювелир даже не повернул головы в его сторону, в полной уверенности, что саквояж стоит на прежнем месте. Стараясь не наступать на хрустящий гравий, Ванька Конек обошел насаждения и твердым шагом праздного человека зашагал по грунтовой дорожке к выходу из сквера.
Уже отдалившись на достаточно большое расстояние, он решил посмотреть, что такого находится в саквояже. Протопав до следующего переулка, подошел к потемневшей от сырости лавке, стоявшей под высокой липой, и, поставив на колени саквояж, открыл замок, звонко щелкнувший разбуженным металлом. Откинув кожаный верх, Иван невольно сглотнул: саквояж был набит драгоценностями, запрятанными в бархатные коробочки. Он аккуратно открыл одну из них и натолкнулся взором на сверкающие бриллианты, потом дрожащими руками раскрыл вторую…
Драгоценные изделия, аккуратно упакованные, смотрели на него отовсюду своими разноцветными глазами, поблескивали, заставляли радостно трепыхать сердце. Никогда прежде ему не доводилось видеть столь сильного зрелища. В какой-то момент Конек даже выпал из пространства, потеряв счет времени, позабыв о месте, в котором находился. Из блаженной задумчивости его вывел тяжелый громыхающий экипаж, окативший грязной волной его брюки. Непослушными, подрагивающими от возбуждения пальцами Ванька Конек защелкнул саквояж, понимая, что у него не хватит сил расстаться с драгоценным грузом. Сейчас самое главное – скрыться, где-то отсидеться, а потом под покровом ночи выскользнуть из города.
Вряд ли его кто обнаружит!
Лет семь назад ему приходилось бывать на гастролях в Ивангороде, тогда всех жителей он подивил своим фокусом – распиливание женщины, – подсмотренным у великого итальянского иллюзиониста Торрини, продемонстрировавшего свое искусство сто лет назад римскому папе Пию VII. После того вечера едва ли не каждая дама, с которой он знакомился, мечтала стать его ассистенткой. И вот с одной из таких барышень, мечтавших быть распиленной, Конек познакомился в фойе театра. Звали ее Ангелина. Она была страстной, увлеченной и, помнится, в минуты наивысшего сладострастия, срывая тонкий голос на отвратительный фальцет, безудержно вопила:
– Пили меня! Пили!..
В такие минуты он готов был сбегать в цирк за пилой и разрезать ее на две аккуратные красивые половины. Вряд ли она забыла совместные ночи, проведенные в полнейшем безумстве. Ангелина проживала всего-то в десяти минутах от сквера. Вот только бы она оказалась дома! Можно будет скоротать у нее несколько часов, а далее под покровом ночи исчезнуть из города навсегда, как и из ее жизни.
Иван быстрым шагом удалялся от сквера, чувствуя в правой руке приятную тяжесть, в которой было воплощение самых честолюбивых планов и самых дерзких желаний, в число которых входила и вилла в Монте-Карло, и дорогой «Роллс-Ройс» с откидным верхом. Предавшись мечтам, он не сразу заметил, как навстречу ему вышел человек в кожаном пальто. Приподняв саквояж, Ванька Конек проговорил, натянуто улыбнувшись:
– Вот, принес… Как и договаривались.
– Принес, говоришь? А почему же тогда ты в другую сторону топаешь, а? Может, скажешь, что заплутал и дорогу позабыл? – холодно спросил чекист.
– Так я же, это…
– Давай саквояж, – протянул Большаков руку.
– Пожалте… – покорно протянул саквояж Конек.
Чекист одобрительно хмыкнул, ощутив приятную тяжесть, и сказал:
– А теперь иди.
– Куда? – удивился Иван.
– Куда хочешь. Ты же свободный. Мы же так договаривались.
– Да… Ага… – энергично закивал Конек, все еще не веря в неожиданное освобождение. – Так я пойду?
– Ступай себе…
Ванька Конек затопал по брусчатке вниз, незаметно для себя все более убыстряя шаги и стараясь сдерживаться, чтобы не сбиться на откровенный бег. Когда до поворота оставалось всего-то с десяток метров, он вдруг почувствовал, как в спину ударило что-то невероятно сильное, заставив его споткнуться. Потеряв равновесие, Конек упал, выбросив вперед руки. Ругая себя за собственную неловкость, он хотел подняться, но вдруг почувствовал, что ноги сделались тяжелыми, неуклюжими и не желали подчиняться. Так бывает во сне, когда не можешь ступить и шагу, несмотря на все усилия. Приподняв голову, Иван вдруг ощутил боль, пронзившую каждую клетку его тела и не дававшую возможности пошевелиться. Вдруг он услышал неторопливую поступь приближающихся шагов. Грудную клетку сильно сжало, дыхание сперло, он открыл рот, чтобы насытить легкие живительным кислородом, но сил хватило ровно настолько, чтобы сделать всего-то маленький глоток. А потом он закрыл глаза, и его с головой укрыл мрак…
– Ловко ты его, – проговорил чекист.
– Не впервой… – усмехнулся красноармеец, привычно закинув винтовку за плечо.
– Сделай вот что… Оттащи его куда-нибудь во двор, – распорядился чекист. – Не валяться же ему здесь на улице. Чего людей пугать. А потом вывезете куда-нибудь на окраину кладбища и закопаете.
– Сделаем, – ответил красноармеец.
– Ладно, пойду я. Дел еще по горло!
Открыв дверцу подъехавшей машины, Большаков сел в салон и повернулся к Амалии, испуганно вжавшейся в кресло: – Ну, чего, барышня, не пугает наша компания?
– Не пугает, – негромко ответила женщина.
– Вот и славно.
Развернув машину, водитель стремительно въехал на склон, упругие подвески охотно отзывались на каждую неровность дороги, закованную в гранитный булыжник. Назад величественно поплыла средневековая крепость, позади оставалась и река, поросшая ивняком.
Уже отъехав на достаточно большое расстояние, Большаков сказал:
– Останови.
Водитель прижался к обочине.
Василий вышел из салона и, поставив саквояж на землю, открыл его. Саквояж был набит ювелирными украшениями, которые сделали бы честь любому царствующему дому. Среди них были диадемы, украшенные изумрудами, перстни с крупными бриллиантами, рубиновые ожерелья. В сравнении с этими изделиями даже пещера Аладдина выглядела всего лишь убогой лавкой старьевщика. Выбрав из саквояжа перстень с ярко-синим сапфиром, Большаков надел его на безымянный палец и подставил под солнечный луч. Крохотные молнии, растерянно поблуждав внутри камня, поломанными рассеивающимися линиями окрасили ладонь. Вдоволь налюбовавшись свечениями, Василий бережно стянул перстень с пальца и положил в глубокий карман пальто. Товарищи не поймут, если он начнет выставлять перстень напоказ. Затем так же в карман пальто перекочевало бриллиантовое ожерелье. Он вытащил еще три броши: одну комбинированную, на платиновом основании, украшенную чередованием изумрудов с бриллиантами, и две золотые, в одну из которых был вставлен крупный александрит, а в другую – большая благородная фиолетовая шпинель в окружении алмазных капелек. Содержимое саквояжа как будто бы даже не уменьшилось.
Распихав украшения по карманам, Василий аккуратно защелкнул саквояж. Забравшись в салон, он сказал:
– Трогай.
– Куда мы едем, товарищ Большаков? – спросил водитель.
– А у нас одна дорога, Прокопий. Давай в ЧК, на Гороховую, надо же определить дамочку на постой, а потом меня подкинешь по одному адресу. Человечка повидать надо.
– Понял, товарищ Большаков!
Прошло уже несколько часов, а Большаков не давал о себе знать. Спиридон Полуянов тоже не звонил, и это было странно. Не выдержав, Урицкий подошел к телефону и произнес:
– Барышня, соедините меня с уполномоченным Полуяновым.
Через минуту в трубке прозвучал знакомый голос:
– Слушаю.
– Здравствуй, Спиридон, ты чего не звонишь? Как там Фаберже?
– Я его отпустил, – спокойно сообщил Спиридон Полуянов.
– Что значит, отпустил? – невольно ахнул Урицкий. – Я же сказал, проверить его вещи. Этого требует революционное время.
– Товарищ Урицкий, у него был дипломатический паспорт, я просто не имел права… Дело могло закончиться международным скандалом, – оправдывался Полуянов.
– Вы меня плохо слышите, товарищ Полуянов? Может, вам не нравится место, куда поставила вас партия? Так мы это быстро поправим.
– Я все понял, товарищ Урицкий.
– Вот и славно. Только еще раз предупреждаю: все должно быть проделано в высшей степени деликатно. Вы меня хорошо понимаете?
– Да, товарищ Урицкий.
– Вот и славно. Жду ваших сообщений.
Полуянов положил трубку и хмуро посмотрел на заместителя.
– Как тебе это? Обыскать дипкурьера, и чтобы было в высшей степени дипломатично. Задал товарищ Урицкий мне задачу. На фронте оно как-то попроще было: знай круши себе вражину саблей направо и налево!
Неожиданно зазвонил телефон.
– Полуянов у аппарата.
– Карл Фаберже у пропускного пункта.
– У пропускного пункта?… Та-ак… Документы в порядке, знаю, сам подписывал… Скажи ему, что нужно немного обождать. Возникли некоторые формальности. Все! – Положив трубку, он подхватил шинель, висевшую на вешалке, и заторопился к выходу: – Ну, чего сидим? Выходим!
Расставшись с Амалией, Карл Фаберже неторопливо зашагал в сторону пропускного пункта. Из головы не выходил состоявшийся разговор и поспешные обещания. Нечаянная встреча и столь же стремительное расставание ранили неожиданно больно и оставили на его дряхлеющем сердце еще одну кровавую зарубку. Амалия была чуточку грустна, но оставалась по-прежнему молодой и привлекательной, что не скажешь про него, настоящую развалину, который едва ли не через силу передвигает ноги. Карла Густавовича пробирал холод при мысли о том, что это была их последняя встреча. Вряд ли их пути когда-нибудь пересекутся: им не суждено встретиться ни в России, ни тем более за границей, потому что четкого представления о том, чем он будет заниматься дальше, у него не имелось. В настоящее время он походил всего лишь на щепку от некогда огромного корабля, потерпевшего крушение: куда прибьет его волна, там и будет его дом на оставшийся срок.
В городе ему делать больше нечего. Оставалось лишь перейти мост, чтобы добраться до родственников в Нарве, где он может отыскать хотя бы нечто отдаленно напоминающее семейный угол.
Карл Густавович вышел к мосту, у которого стояли два красноармейца, и, показав предписание с паспортом, сказал:
– Надеюсь, сейчас все в порядке? Мне нужно перейти на ту сторону. Я – английский дипкурьер.
Красноармеец взял паспорт и, всматриваясь в проставленные печати, аккуратно перелистал страницы.
– Гражданин Фаберже? – с интересом спросил он.
– Да… Вас что-то настораживает?
Посмотрев на стоящего рядом красноармейца, молоденького, почти мальчика, с белыми бровями, сливающимися с мраморной кожей, часовой распорядился:
– Иди… Скажи, что тут гражданин Фаберже объявился.
– Слушаюсь, – охотно отозвался красноармеец и заторопился в двухэтажный домик.
– Это возмутительно! Я что-то вас не понимаю, гражданин красноармеец, в чем меня, собственно, подозревают? Ведь я дипкурьер, у меня дипломатический иммунитет, – с возмущением произнес Карл Фаберже. – Я буду жаловаться!
– Вам не стоит так нервничать, гражданин Фаберже. Сейчас все выяснится. Вам нужно немного потерпеть.
– Что ты будешь делать! Невозможно даже никого призвать к ответу. Вся законодательная система просто рухнула! А спросить не с кого!
– А нам ваша старая система не подходит, гражданин Фаберже, – нахмурился красноармеец. – Мы свою создаем, новую. В нашей политической системе кровопийцам не будет места. А всех буржуев и помещиков мы выбросим на свалку истории!
– Однако вы, смотрю, хорошо подкованы в политических вопросах, – погрустнев, ответил Карл Густавович, понимая, что вести долгие разговоры просто не имеет смысла. – А вот и начальство прибыло, – показал он на подъезжающую машину.
Дверца распахнулась, и из салона энергично вышел мужчина в офицерской шинели и фуражке, уверенным шагом направляясь к домику.
– Гражданин Полуянов, – сердито воскликнул Фаберже, – я никак не могу понять, что происходит? Паспортный контроль я проходил каких-то два часа назад. Неужели в стране произошло нечто кардинальное, что Советская власть решила отменить дипломатический иммунитет?
– Никто ничего не отменял, гражданин Фаберже. Но ваш случай особый. У нас имеется информация, что вы работаете на немецкую разведку.
– Что?! Это какая-то шутка?
– Отнюдь… А теперь позвольте взглянуть, что у вас в саквояже. Давайте мне его сюда. – Полуянов уверенно протянул руку.
– Это произвол, – угрюмо произнес Карл Густавович, еще сильнее вцепившись в ручку саквояжа. – Я буду жаловаться.
– Позвольте полюбопытствовать, кому жаловаться? – усмехнулся уполномоченный. – Своему покровителю Николаю II? Так мы его уже к стенке поставили. А других покровителей у вас не имеется. Если вы не отдадите саквояж добровольно, мы вынуждены будем применить силу. Не заставляйте нас идти на крайние меры.
– Я вам еще раз повторяю: в этом саквояже только сменное белье. Позвольте мне самому распоряжаться своими интимными вещами.
– Боец! – повернулся человек в офицерской шинели к красноармейцу, стоявшему рядом. – Забери у гражданина Фаберже саквояж для досмотра. А вам, гражданин Фаберже, я тоже, в свою очередь, обещаю большие неприятности.
– Это черт знает что! Возьмите! – воскликнул Карл Густавович, передавая саквояж Полуянову.
– Благодарю вас за понимание, гражданин Фаберже, – поставив саквояж на капот автомобиля, произнес тот. – Давайте посмотрим, что у вас там за бельишко. Небось Антанта снабжает!
Карл Фаберже, будто загипнотизированный, смотрел на расторопные руки человека в офицерской шинели, ловко справляющегося с замком.
– Что-то вы побледнели, гражданин Фаберже, – усмехнулся уполномоченный. – Может, вам лекаря позвать? Он неподалеку.
– Ничего, как-нибудь обойдусь, – произнес Карл Густавович, уперевшись тростью в булыжник.
Щелкнул замок, и уполномоченный приподнял верх саквояжа. Его лицо выразило неподдельное изумление, а крупные глаза округлились еще больше – саквояж до самого верха был забит какими-то грязными тряпками, завязанными в узлы. На самом дне лежало несколько железок, обеспечивающих саквояжу вес, а еще обломок кирпича… Единственное, чего в нем не было, так это ювелирных изделий.
– А вы артист, гражданин Фаберже, ловко меня провели. Вам только в театре выступать, – не скрывая досады, проговорил Полуянов, посмотрев на Фаберже, продолжавшего стоять с непроницаемым лицом. – Значит, говорите, смена белья? Ну-ну! Забирайте, господин Фаберже, – протянул он саквояж. – Это ваше! Можете спокойно переносить этот хлам через границу.
Карл Густавович взял саквояж. Закрыл его. В какой-то момент ему показалось, что жизнь его закончилась совсем.
– Благодарствую.
– А теперь позвольте узнать, зачем вам понадобился этот глуповатый розыгрыш?
– Вам этого не понять. Так я могу идти?
– Конечно. Ваши документы в порядке. Кажется, вы собирались в Нарву к своим родственникам?
– Именно так.
– Желаю вам удачной дороги.
– Вы думаете, что удача возможна? – едко хмыкнул Карл Густавович.
– Во всяком случае, нужно хотя бы надеяться на это, – отчего-то пожалел старика уполномоченный. За последние несколько минут тот ссутулился еще больше, взвалив на себя какой-то невидимый груз.
Шлагбаум поднялся, и Фаберже, сильно постаревший, потопал по гулкому мосту, слегка размахивая саквояжем. Уже пройдя большую часть пути, ювелир вдруг остановился и принялся смотреть на реку. Вода была мутная, коричневая, потревоженная недавно прошедшим дождем. На зыбкой поверхности небольшими корабликами, терпящими бедствие, проплывали промокшие коробки, листья, сорвавшиеся с деревьев, клочки бумаг, то погружавшиеся на глубину, а то вдруг, подхватываемые течением, неожиданно всплывавшие. Нестройным караваном, переворачиваясь с одного бока на другой, проплыли суковатые бревна. Чем-то они напоминали гигантских рыб, выплывающих на поверхность. Карл Фаберже теперь окончательно осознал, что обратного пути не будет. И эта река – не водораздел между правым берегом и левым, а межа, что прошла по его судьбе, оставив все прекрасное, что было в его жизни, по другую сторону, а там, куда он шел, его поджидали только одни руины.