– Конечно. Ваши документы в порядке. Кажется, вы собирались в Нарву к своим родственникам?
– Именно так.
– Желаю вам удачной дороги.
– Вы думаете, что удача возможна? – едко хмыкнул Карл Густавович.
– Во всяком случае, нужно хотя бы надеяться на это, – отчего-то пожалел старика уполномоченный. За последние несколько минут тот ссутулился еще больше, взвалив на себя какой-то невидимый груз.
Шлагбаум поднялся, и Фаберже, сильно постаревший, потопал по гулкому мосту, слегка размахивая саквояжем. Уже пройдя большую часть пути, ювелир вдруг остановился и принялся смотреть на реку. Вода была мутная, коричневая, потревоженная недавно прошедшим дождем. На зыбкой поверхности небольшими корабликами, терпящими бедствие, проплывали промокшие коробки, листья, сорвавшиеся с деревьев, клочки бумаг, то погружавшиеся на глубину, а то вдруг, подхватываемые течением, неожиданно всплывавшие. Нестройным караваном, переворачиваясь с одного бока на другой, проплыли суковатые бревна. Чем-то они напоминали гигантских рыб, выплывающих на поверхность. Карл Фаберже теперь окончательно осознал, что обратного пути не будет. И эта река – не водораздел между правым берегом и левым, а межа, что прошла по его судьбе, оставив все прекрасное, что было в его жизни, по другую сторону, а там, куда он шел, его поджидали только одни руины.
Карл Густавович поднял над головой саквояж и с силой швырнул его в мутную воду. Раздался негромкий и какой-то глуховатый шлепок, и вода охотно поглотила в себя нежданный подарок, оставив на убегающей поверхности неровные расплывающиеся круги. Заложив руки за спину, Фаберже пошел дальше налегке.
Часть II. Семь чемоданов Фаберже
Глава 10. Мне нужно в театр
Перед деревянной дверью на Гороховой, 2, автомобиль остановился. Из машины, покорно склонив голову, вышла Амалия Крибель.
– Куда ее, товарищ Большаков? – спросил красноармеец, стоявший у дверей.
– Отведи в камеру… Ну, в такую, чтобы поприличнее, что ли…
Губы красноармейца разошлись в широкой улыбке:
– А у нас сейчас все приличные, упырей и не встретишь, одни графья да князья сидят. Потом, пара генералов есть, один министр, с пяток баронесс…
– Подходящая компания, – кивнул Василий Большаков и, повернувшись к хмурой Амалии, сказал: – Видишь, народ интеллигентный, не тронут.
– Вы обещали освободить меня, – напомнила женщина.
– Обещал… Чего стоишь? – прикрикнул он на часового. – В апартаменты даму! – И зашагал к машине. Расположившись рядом с водителем, скомандовал: – Давай на Большую Конюшенную. Оставишь меня. Обратно сам доберусь, не заблужусь!
На пересечении с Волынским переулком, там, где находился доходный дом Мельцера, Большаков велел остановиться. Подхватив саквояж, он вышел из машины и бодрым шагом направился к парадному подъезду, подле которого, невзирая на перемены, царящие в городе, продолжал стоять швейцар, подозрительно посматривая на всякого входящего. Большакова он знал, прекрасно был осведомлен, к кому тот направляется, а потому, не жалея спины, поклонился, как если бы отрабатывал щедрые чаевые.
Элеонора открыла сразу, едва он позвонил. В какой-то момент на ее лице отразилось разочарование, словно она ожидала увидеть кого-то другого, но, быстро справившись со смущением, произнесла:
– Проходи.
– Ты ждала кого-то другого? – спросил Василий, шагнув в квартиру. – А может, того хлыща, с которым я тебя видел у «Лондона»?
– Я не знаю, о ком ты говоришь. Тебе показалось.
– Ну-ну… Я вот в доску разбиваюсь, чтобы тебе угодить, а ты хахалей приваживаешь. Так, что ли?
– У меня никого нет. Можешь спросить у кого угодно, – прожгла она его холодным взглядом. – Если ты пришел меня в чем-то обвинять, так я тебя не держу.
Скрестив руки на груди, Элеонора в упор смотрела на Большакова. Такой женщине легче свернуть голову, чем перековать в свою веру. На Элеоноре был легкий длиннополый халат, отчего ее фигура выглядела еще выше. Полупрозрачная ткань выдавала секреты женского тела, почти не оставляя места для воображения. Рукава халата съехали на локти, обнажив белую кожу с родимым пятном. На длинной шее золотая цепочка с крохотным кулоном, хранившим какую-то тайну, – всякий раз, прежде чем оказаться в его объятиях, она снимала его с себя и, будто бы извиняясь перед кем-то, касалась узорчатой фарфоровой поверхности губами.
Поставив на стол саквояж, Большаков произнес:
– Я поговорил по поводу твоего Кутлера. Урицкий сказал, чтобы он катился на все четыре стороны.
– Слава богу! – На лице девушки отразилось неподдельное облегчение. – Он милый и совершенно безобидный человек.
– У него нашли письма, адресованные некой Ф.А. Вот, правда, отправить он их так и не успел. Ты случайно не знаешь, кто это такая? – в упор посмотрел он на Элеонору.
– Что было в этих письмах? – слегка натянутым голосом спросила Элеонора.
– Как давно тебя стало интересовать содержание чужих писем? – усмехнулся Большаков.
– Эти письма он писал мне, – негромко проговорила она. – Вот только у меня ничего с ним не было. Он просто был в меня безнадежно влюблен.
– А тот, у ресторана «Лондон»? Тоже один из безнадежно влюбленных?
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – отвернувшись, произнесла Элеонора.
– Смотри мне в глаза! Неужели тот любит тебя больше, чем я? Неужели он принесет тебе столько добра? – Большаков щелкнул замками саквояжа.
– Откуда у тебя это? – невольно выдохнула девушка.
– Фаберже поделился. Теперь это все наше! – Василий схватил ее за локти и умоляющим голосом сказал: – Только будь со мной, не уходи!
– Постой, – освободилась девушка от крепких пальцев, – это нужно куда-то припрятать. Если их найдут, то ни тебе, ни мне не жить!
– Эти драгоценности никто не ищет, – заверил Василий. – Для всех остальных они пропали! Ты хотела, чтобы я достал для тебя сокровища Фаберже, и они у тебя. Что ты мне скажешь?
Элеонора подняла бархатную коробочку с золотым тиснением именного знака дома Фаберже, открыла крохотный замочек.
– Я ведь пошутила… Боже, какая красота! – невольно ахнула она. – Это просто немыслимо!
На красной бархатной подушечке, собранное в три больших нити, сверкало бриллиантовое колье.
– Я не понимаю подобных шуток, если любимая женщина чего-то просит, то я непременно должен исполнить.
– Сколько же здесь всего?
– Не знаю, – честно признался Большаков. – Но очень много. Может быть, на два миллиона золотом, а может, и больше…
– Как же тебе это удалось раздобыть?
– Это неважно… Но не волнуйся, крови на них нет.
Элеонора закрыла коробочку и положила ее обратно в саквояж.
– Хорошо. Давай с тобой уедем… С такими деньгами мы будем желанными гостями в любой стране мира. Хочешь, поедем в Италию? В Ниццу!
– Ты это говоришь всерьез?
– Как никогда прежде.
– Раньше ты мне не говорила таких слов.
– То было раньше. За последнее время многое изменилось. В том числе и в отношениях между нами.
Василий Большаков крепко прижал к себе Элеонору – теперь она была мягкая, податливая, пластичная, как кусок глины. Из нее можно было вылепить все, что угодно.
– Все это я делал для тебя. А знаешь, давай уедем. У меня в Риге живут родственники, можно поехать к ним. Не будем тянуть время, давай завтра поедем!
– У меня завтра будут дела, – чуть помешкав с ответом, произнесла Элеонора. – Неужели ты думаешь, что мне не с кем проститься в родном городе? Лучше послезавтра, договорились?
– Хорошо, я тебя понимаю. Только никому ни слова о наших планах.
– Мог бы не говорить, я уже взрослая девочка.
Быстрые тонкие пальчики расстегнули его ворот, скользнули ниже, губы ткнулись ему в грудь и поползли ниже, оставляя влажный след.
– Как я по тебе соскучилась, – произнесла Элеонора, как выдохнув, – ты даже не представляешь…
Большаков пришел к Урицкому на следующий день и, стараясь не отводить взгляда, сообщил:
– Конек сумел спрятать где-то саквояж. А может, передал его своему сообщнику. Мы перерыли весь город, но пока так ничего и не нашли.
Начальник петроградской ЧК нахмурился:
– Вот что я вам скажу, товарищ Большаков. Речь идет об огромных деньгах. Если в ближайшее время вы не найдете этот саквояж… Боюсь, что у вас могут быть большие неприятности.
– Я вас понял, товарищ Урицкий, сделаю все возможное, чтобы найти пропавшие ценности.
– Уж постарайтесь. Что у вас там еще?
– Нужна ваша подпись, Моисей Соломонович, – положил Большаков на стол четыре листка бумаги, соединенных между собой большой толстой скрепкой.
– А это еще что такое?
– Это расстрельные списки контрреволюционеров, – ответил заместитель.
Моисей Урицкий внимательно вчитывался в каждую фамилию, все более хмурясь.
– По-вашему, это столь необходимая мера? А другого ничего нельзя было придумать?
– Этот вопрос уже согласован с товарищем Дзержинским. В последнее время контра все более поднимает голову. Если мы сейчас не предпримем решительных мер, то плодами революции воспользуются правые эсеры.
– Вы говорите, правые эсеры… А вот этот юноша, Владимир Перельцвейг, насколько мне известно, он из партии народных социалистов. И потом, он прекрасный поэт. Вы читали его стихи?
– Не довелось.
– А вот я читал. Они были опубликованы в «Известиях».
– К сожалению, Моисей Соломонович, даже поэты могут быть контрреволюционерами.
– Не слишком ли часто мы прибегаем к расстрелам?
– А вы думаете, что правые эсеры поступили бы с нами как-то иначе, если бы пришли к власти? Весьма сомневаюсь! Мы бы с вами были расстреляны первыми, а чтобы этого не случилось, мы просто обязаны их опередить.
– Я против расстрела этих людей.
– Их можно взять в заложники. Это хороший сдерживающий фактор против террора в отношении коммунистов.
– Хорошо, пусть будет так, – сдался Урицкий и поставил под списком подпись. – Но это только на крайний случай. Надеюсь, что до расстрела все-таки дело не дойдет. И еще вот что, возьмите людей и сходите завтра с обыском на Волынский переулок, восемь. К графу Левашову. Сам-то он съехал за границу, а вот его сынок здесь. Посмотрите, может быть, что-то у него и осталось.
Предстоящий обыск в Волынском переулке ничем не отличался от прочих двух десятков, проведенных за последний месяц. В квартире проживал отставной поручик царской армии, двадцатипятилетний граф Левашов. Судя по тому, что в его квартиру нередко заглядывали бывшие офицеры, он уже определился со своим дальнейшим выбором и только дожидался случая, чтобы сполна поквитаться за отнятое Советской властью огромное имение в Орловской губернии.
На всякий случай, кроме двух помощников, Василий Большаков для усиления захватил трех вооруженных красноармейцев.
Дом был добротный, с высокими окнами и большими витринами на первом этаже. Даже прошедший год, напрочь отбивший желание у дворников убираться во дворах, не сумел лишить его былого великолепия. Поднялись по гранитной лестнице на третий этаж и позвонили в дверь. Через минуту она широко распахнулась, и в проеме предстал молодой сухощавый человек с трехдневной щетиной. Лицо опухшее, какое бывает от долгого возлияния. Даже не удивившись гостям, он произнес:
– Господа чекисты, я так понимаю? Уж не на расстрел ли вы меня приглашаете? Так, может, дадите хотя бы в чистое бельишко переодеться, и я ваш!
Лицо хозяина Большакову показалось знакомым, вот только он никак не мог припомнить, где он его видел.
– Не паясничайте, гражданин Левашов!
– Хм… Значит, расстрел откладывается. Ну что ж, еще поживем. Так чем я могу вас порадовать?
– Мы к вам с обыском. – Большаков развернул бумагу перед его лицом: – Вот предписание!
– И вы полагаете, что я буду вам возражать? Мне думается, что вы могли бы обойтись и без предписания. Нынче не те времена, чтобы добиваться санкции прокурора. Прошу! – широко распахнул дверь Левашов.
Первым прошел Василий Большаков, цепким взглядом осматривая окружающую обстановку. Вполне аскетическая, какая встречается у людей, привыкших к самому необходимому и знавших, что в любую минуту могут съехать. На стенах много картин, среди них могли быть даже подлинники известных художников, но разве сейчас этим добром кого-то удивишь? Ими завалены все базары, куда ценнее по нынешним временам золото и ювелирные изделия.
Не обращая внимания на вошедших, бывший поручик поднял со стола бутылку «Смирновской» и налил в стакан до самых краев. Крепко выдохнув, он выпил ее в несколько глотков до капли и аппетитно захрустел большим ломтиком малосольного огурчика.
– Белоусов, приведи понятых, – посмотрел Большаков на рябого красноармейца.
– О-о, как поднаторела новая власть в экспроприациях! – восторженно протянул бывший поручик. – Стало быть, грабить вы меня будете при понятых. Официальнейшим образом. Похвально! Впрочем, я не возражаю, потому как грабить особо и нечего. Капиталов на службе у царя-батюшки не нажил и никого не экспроприировал.
Через несколько минут Белоусов привел мужчину лет пятидесяти, одетого по-домашнему чистенько, и маленькую щуплую женщину лет сорока. Пришедшие выглядели испуганно, словно их пригласили на расстрел.
– Показывайте, – произнес Большаков.
– Что показывать? – удивился поручик.
– Драгоценности, золото, серебро…
– Это, надо полагать, сейчас такой большевистский юмор? Как-то не могу к нему привыкнуть. – Осунувшееся лицо Левашова выражало неподдельное сожаление. – В наше время шутили как-то погалантнее. И откуда может быть золото у офицера, служившего честно России? Мне его никто не давал, а вот отбирать его и мародерствовать как-то не привык. Да-с!
– А тебе и не надо привыкать, контра, – произнес стоявший рядом рябой красноармеец, – показывай свое добро, что спрятал от трудового народа.
– Спокойнее, товарищи, разберемся, – вмешался Большаков. – Никуда он не денется, все отдаст, что было отнято у рабочих и крестьян. А теперь приступайте к обыску.
Чекисты разошлись по квартире и привычно, как это проделывали не однажды, принялись обстукивать стены. Красноармейцы дежурили у дверей. Василий Большаков прошелся по комнатам. Подле одной из стен, завешанных множеством фотографий в рамках, он остановился. В центре экспозиции располагалась фотография сурового вида генерала от инфантерии. По обе стороны от него тоже генеральские чины, видно, сыновья – один генерал-лейтенант, а другой генерал-майор. В аккуратной россыпи на стене висели прочие фотографии военных, уже не в столь значимых чинах: от поручика до полковника. И только где-то сбоку, едва ли не стыдливо, была помещена фотография немолодого человека с петлицами тайного советника. Хозяин квартиры принадлежал к семье потомственных военных, где традиции почитали. Вот только вряд ли отставному поручику удастся затмить славу своих боевитых предков.
Снисходительно усмехаясь, Левашов посматривал на чекистов, заглядывающих в каждый угол квартиры, и подливал себе водочки, неизменно закусывая ее огурчиком.
– Впечатляет? – неожиданно спросил он. И, не дожидаясь ответа, сказал: – Меня тоже… Позвольте представиться, – щелкнул он каблуками, – его сиятельство граф Левашов, поручик лейб-гвардии Измайловского полка, восьмое поколение военных Левашовых. Мой славный предок служил в гвардии еще при матушке Екатерине Великой… Хотя кому это нынче интересно, кроме нас с вами, не так ли? У Советской власти нынче другие приоритеты, ее, кроме Карла Маркса с революционным манифестом, ничего более не интересует. А может, хотите выпить? Вот так, по-простому, без всяких там хлебосолов, с огурчиками и селедочкой…
Большаков хотел процедить в ответ едкое, но тут его взгляд натолкнулся на темно-серый саквояж, тот самый, который он еще вчера передавал Элеоноре, с приметной царапиной подле застежек.
– Что это за саквояж? – спросил он глухим голосом, узнав в поручике того самого хлыща, с которым Элеонора выходила из ресторана под руку.
– Ах, это, – отмахнулся отставной поручик. – Дама одна принесла на хранение.
– Откройте!
– Не обессудьте, не могу, – неожиданно твердым голосом произнес граф Левашов. – Что мое – ради бога, делайте все, что хотите, но только не это.
– Открывай, кому сказано! – сделал шаг вперед Большаков, невольно ухватившись за маузер.
Проследив взглядом за его рукой, отставной поручик равнодушно произнес:
– Насколько я понимаю, вы хотите меня убить. Что ж, извольте, только прошу вас, стреляйте сразу в сердце, – ткнул он себя пальцем в грудь, – чтобы я не мучился. Вы даже не представляете, как мне все это обрыдло!
– Белоусов, – обратился Большаков к рябому чекисту, заглянувшему в комнату. – Взять саквояж!
Поручик поднялся и взял в руки саквояж.
– Господа, вам придется меня убить, но саквояж я вам не отдам. Неужели вы не понимаете, что мне передала его дама. Я поклялся честью офицера, что сохраню его.
– Мы не такие сентиментальные, – процедил Большаков. – Чего стоишь? Забрать у него саквояж!
Сделав решительный шаг, Белоусов остановился – прямо на него смотрело черное око взведенного револьвера.
– А ведь я пальну, – просто произнес Левашов. – Мне не впервой. Только тронь!
– Без глупостей, – произнес, холодея, Большаков. Пьяный хуже ненормального, расстреляет всю обойму и даже не икнет. – Убери пистолет.
Раздался громкий оружейный выстрел, наполнив комнату темным пороховым дымом, и Левашов дернулся, будто бы от сильного удара. Из ослабевших рук вывалился саквояж, звякнув металлическим содержимым, и неловко завалился на пузатый кожаный бок. Поручик сделал неловкий шажок, затем еще один столь же крохотный и тихим голосом проговорил:
– Никогда не думал, что она такая тяжелая… а ведь всего-то несколько граммов.