– Никогда не думал, что она такая тяжелая… а ведь всего-то несколько граммов.
Его колени надломились сухими хворостинами, и поручик, грустно улыбнувшись каким-то своим невеселым мыслям, упал на пол.
Женщина громко вскрикнула. Крякнул сидевший неподвижно мужчина.
– Кто тебе принес саквояж? – подскочил к упавшему поручику Большаков. – Кто?! – тряс он его за плечи.
Губы поручика едва раздвинулись, и он прошептал:
– Подурить хотел… Скучно жить.
– Кто это?! Ее имя!
В какой-то момент лицо Левашова прояснилось, даже смерть, прятавшаяся у него внутри, как будто бы смутившись, отошла в сторонку.
– Кто она тебе?! Что у тебя с ней было?!
– Хочешь знать правду… Ты ее не получишь, – тихо и отчетливо произнес граф Левашов. – Пошел прочь… Дай помереть спокойно.
Его голова вдруг дернулась, тело напряглось, но через секунду поручик испустил последнее дыхание.
– Все, отошел. Жаль, не допросили как следует, – изрек стоявший рядом красноармеец. – Наверняка из той банды, что обысками занималась. Говорят, там баба какая-то еще была… Что теперь с ним?
– А что с ним делать? Теперь он никуда не денется, пускай полежит пока… Поторопился ты малость, братец, – укорил чекист рябого красноармейца.
– А вдруг бы пальнул? – растерянно произнес боец.
– Ладно, уже ничего не поделаешь… Белоусов, сейчас писать будешь.
– Хорошо, – устроился чекист за столом, раскрыв толстую тетрадь в коричневом кожаном переплете.
– К нему кто-нибудь приходил? – спросил Большаков у женщины.
– Молодые люди приходили, – поспешно заговорила она. – Кто такие, не знаю, они ведь не представляются.
– Дамы у него были?
– Приходила одна барышня, вся видная из себя такая. На актрису похожа.
– Ясно… Понятые, – Василий поднял саквояж и поставил его на стол рядом с недопитой бутылкой, – подойдите сюда.
Женщина, вздохнув, уверенно подошла к столу. Мужчина, боязливо протиснувшись между двумя чекистами, встал рядом с ней. Выглядел он виновато, словно ощущал ответственность за происходящее.
– Сейчас перед вами мы откроем саквояж. Все, что вы увидите, будет занесено в протокол. – Щелкнув замками саквояжа, Большаков широко распахнул его. Сверху лежала темно-зеленая рубашка. Он отложил ее в сторону. Под ней еще одна, синего цвета, изрядно помятая. – Однако наш покойничек любил одеваться, – заметил Василий, продолжая осмотр. Подняв брюки, он почувствовал под материей какое-то уплотнение. Сунув руку в карман, вытащил два билета с сопроводительной бумагой. Первый билет был на Левашова Константина Ивановича, а второй на Феклу Ильиничну Абросимову. – Наш покойничек, оказывается, завтра уезжать собирался. И куда же это интересно? Ага, в Ивангород, поближе к границе… Не довелось бедняге. – Под брюками вдруг показались знакомые коробочки, приодетые в бархатную кожу. – А теперь прошу внимания, товарищи понятые. И смотрите сюда. – Василий открыл первую коробку, небольшую, всего-то в пол-ладони шириной. – Жемчужное ожерелье… Длина нитки сорок сантиметров. – Достал следующую коробочку: – Брошь длиной восемь сантиметров с двенадцатью камнями темно-зеленого цвета. Предположительно изумруды…
Обыск в квартире занял четыре часа.
– Что делать с этим саквояжем? – спросил Белоусов у Большакова.
– Отнесем товарищу Урицкому. Он сам знает, что с этим делать. Машина у входа?
– Да.
– Думаю, что он сейчас на Гороховой, – бросил Большаков и, подняв саквояж, направился к двери.
Моисей Урицкий действительно оказался в своем кабинете.
– Как прошел обыск?
– Удачно. Вот, – поставил Василий на стол саквояж. – Тот самый саквояж с драгоценностями Фаберже. Хотел вывезти с собой за границу. Искали в одном месте, а он вот где объявился.
– Значит, нашелся… А я было подумал… Что ж, очень хорошо. Опять вы оказались на высоте. – Щелкнув замками саквояжа, он широко распахнул его. Открывая коробочки, Урицкий долго рассматривал содержимое, перебирал драгоценности пальцами. Наконец захлопнув саквояж, протянул: – Впечатляет. Давайте положим драгоценности в сейф, а там решим, что с ними делать. Нужно будет посоветоваться с товарищами. А вы молодец, товарищ Большаков, хорошо поработали.
Открыв утренний выпуск «Известий Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», Урицкий невольно нахмурился: на первой же странице, рядом с декретом об отмене частной собственности на недвижимость в городах, был опубликован расстрельный список из двадцати двух фамилий, где под шестнадцатым номером значился Владимир Перельцвейг, бывший студент и модный городской поэт. А ниже было напечатано сообщение о том, что заложники расстреляны в ответ на убийство правыми эсерами большевика, рабочего Путиловского завода Громуши Петра Сергеевича.
Урицкий тотчас поднял телефонную трубку и потребовал, чтобы его соединили с Большаковым.
– Что там у вас происходит? – едва ли не срываясь на крик, спросил он.
– Я вас не совсем понимаю, о чем вы, Моисей Соломонович? – услышал председатель ЧК удивленный голос Большакова.
– А я вот о чем, почему о расстреле заложников я узнаю не от вас лично, а из газет?
– Ах, вот вы о чем… Я еще не успел доложить, а потом, ведь вы сами поставили подпись под этим списком. Это наша реакция на убийство еще одного коммуниста. По нашим данным, его убили правые эсеры.
– Как был убит этот рабочий?
– Его нашли с пробитой головой в подворотне.
– А вы уверены, что это заговор правых эсеров, а не обычная бытовая драка, какая случается на улице? Вам может показаться странным, но я лично знаю этого рабочего и удивляюсь, почему ему не проломили голову раньше. Он был весьма задиристым малым, особенно когда бывал нетрезвым. Если человек ищет на свою голову неприятности, рано или поздно он их обязательно находит. Разве было какое-то расследование? Был суд? Заложников просто расстреляли, без какого-то бы то ни было судебного разбирательства. Вот что я вам скажу, Василий: отныне каждый расстрел вы должны будете согласовывать лично со мной. Каждого заложника! Слышите, каждого! И чтобы никакого самоуправства!
– Да, товарищ Урицкий.
Председатель петроградской ЧК в сердцах швырнул трубку. Что за практика такая – брать в заложники представителей интеллигенции, буржуазии, морить их подолгу в тюрьмах и терпеливо дожидаться случая, когда в пьяной драке большевики проломают друг другу голову, чтобы потом всех задержанных интеллигентов и аристократов пустить в расход?
Моисей Урицкий почувствовал, что разволновался всерьез. Некоторых из расстрелянных он знал лично, о других просто слышал, вот только никак не предполагал, что через какой-то год вынужден будет считать их не только идейными противниками, но и врагами установившейся власти.
Трескуче прозвенел телефонный звонок. Председатель петроградской ЧК поднял трубку и громко произнес:
– Урицкий на проводе!
– Ты за это поплатишься, злодей! – яростно выкрикнул кто-то в телефонную трубку. – Все твои расстрельные списки тебе еще боком выйдут.
Ответить Урицкий не успел – в трубку ударили короткие гудки. Моисей Соломонович прокрутил дважды ручку и, услышав мягкий женский голос, попросил:
– С кем это вы меня соединили?
– Звонили из здания Совета народных депутатов, – произнес растерянный голос. А что-нибудь не так, товарищ Урицкий?
– Ничего, – буркнул Моисей Соломонович, – сам разберусь, – и положил трубку.
Вновь зазвонил телефон.
– Слушаю, – произнес Урицкий.
– Это ЧК? – послышался вкрадчивый голос.
– Именно так.
– Я по поводу Карла Фаберже, ювелира. Хотел вам сообщить, что в его сейфе находятся семь чемоданов драгоценностей. А этот факт он от властей тщательно скрывает.
– Вы уверены в этом?
– Как же мне не быть в этом уверенным, если я работаю у него в «Товариществе».
– А какой ваш интерес?
– Я хотел бы получить вознаграждение за свою информацию.
– Назовите свое имя.
– Главный бухгалтер товарищества Отто Бауэр.
– Мы будем иметь в виду. – Урицкий положил трубку.
В комнату неслышно вошел секретарь.
– Товарищ Урицкий, вы попросили вызвать вам машину, – и, заметив некоторую растерянность председателя ЧК, добавил: – Вы собирались в Министерство иностранных дел.
– Да, действительно, хорошо, что напомнили, а то просто вылетело из головы. Замотался тут совсем. Сейчас спускаюсь.
Секретарь вышел так же неслышно, как и вошел. Моисей Урицкий вытащил из стола папку, на которой большими буквами было написано «ДЕЛО ФАБЕРЖЕ», взял чистый листок и убористо написал: «Саквояж с драгоценностями Карла Фаберже отнес в Министерство иностранных дел. У Карла Фаберже осталось еще семь чемоданов с ювелирными изделиями. Проверить!» Положив листок в папку, он крепко завязал ее тесемками. Достав из-под стола серый саквояж, открыл его, вытащил алмазное колье, два изумрудных браслета, хмыкнул, полюбовавшись игрой света, и, открыв сейф, положил украшения на верхнюю полку.
На нервный звонок дверь открыла встревоженная Элеонора.
– Господи, напугал, – прижала она руки к груди. – Что-нибудь случилось?
– Случилось, – хмуро обронил Большаков и, слегка отстранив женщину, прошел в комнату. – Не ждала?
– Мы с тобой договорились встретиться завтра, – растерянно произнесла Элеонора.
– Завтра, говоришь, – зло процедил Василий. – А сегодня ты собиралась съезжать из Петрограда со своим хахалем. Как его там? Его сиятельство Левашов, так, что ли? Или я чего-то путаю?
Побледневшая Элеонора буравила Василия строгим взглядом.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – холодно произнесла она.
– Ты меня что, за дурня деревенского держишь? – выкрикнул Большаков. – А это тогда что, по-твоему? – швырнул он на стол два билета. – Они на твое имя и на этого Левашова.
Лицо Элеоноры болезненно дрогнуло. В какой-то момент Василию показалось, что она не выдержит и заголосит в голос по-бабьи. Но нет, дворянская кровь победила. Она сильнее сжала губы и твердым голосом спросила:
– Что с ним?
– На пулю напоролся… А ты что думаешь, мы смотреть будем, когда под носом револьверами размахивают? А про бриллиантики, что я тебе добыл, ты уже не спрашиваешь? Думала прихватить сокровища и с хахалем за границу смыться, а вот не вышло!
– Пошел вон, – тихо процедила Элеонора.
– Что ты там шепчешь?
– Я говорю, пошел вон, чтобы я тебя больше не видела в моем доме!
– Барышня, ты со мной не шали, – строго сказал Большаков, погрозив для убедительности пальцем. – У меня ведь тоже нервы, и они могут не выдержать.
– Может, ты и меня хочешь пристрелить? Тогда стреляй! – подалась вперед Элеонора, распахнув блузку. – Вот сюда!
Его взгляд невольно скользнул по высокой красивой груди, во впадинке тоненькой синей ниточкой протягивалась пульсирующая жилка, и Большаков, взирая прямо на нее, мерно отсчитывающую удары, понял, что готов простить ей любую измену.
– Ну что ты со мной делаешь, – простонал он в отчаянии. – Зачем же ты так? Ты же знаешь, что я не могу без тебя. Ну, скажи, чем он лучше меня? Если хочешь, я стану таким, как он.
– Ты не станешь… Он был великолепным любовником. – Элеонора оставалась прежней, но вместе с тем в ее внешности что-то незримо переменилось. Вроде бы и голос все тот же, только смотрела она с откровенной неприязнью, и по слегка углубившейся черточке между бровей Василий понял, что она окончательно совладала с собой. – И где же саквояж?
– В его квартире мы должны были провести обыск… Я не знал о нем, а вот когда нашел саквояж, тогда все понял. Саквояж пришлось отдать в ЧК Урицкому, он был занесен в протокол.
– Вот оно что, значит, ты по-прежнему нищий? – Радужка глаз неожиданным образом потемнела. – Хочешь заполучить такую женщину, как я, не истратив при этом ни копейки? Полагаешь, что ваши агитплакаты могут заменить мне дорогие платья и меха? Изволь понять! Я из другого теста.
– Элеонора, постой, не торопись, я сделаю что ты хочешь… Ты будешь иметь все, что пожелаешь. Дай только время.
– Я не намерена долго ждать, не хотелось бы гнить где-нибудь в подвалах твоего ЧК. У тебя месяц, я уезжаю за границу, с тобой или без тебя… А сейчас уходи, мне нужно в театр.
Несмотря на август, в Петрограде было прохладно. Уже который день шел дождь, остужая город. А ветер, тянувший с Финского залива, был столь холодным, что пронизывал до самых костей. Не самое подходящее время, чтобы болеть, следует укутаться потеплее. Одевшись в теплое пальто и натянув на самые уши кожаную фуражку, Моисей Соломонович поднял саквояж и скорым шагом вышел из кабинета.
«Мерседес-Бенц», поджидавший его у крыльца, был нарядного белого цвета с кожаным салоном внутри и деревянными вставками в подлокотниках, на сиденьях для пущего удобства имелись подушечки, их можно было положить под голову или просто на них прилечь. Это был один из двенадцати автомобилей, купленных Николаем II незадолго до войны с Германией. Поговаривали, что именно этот автомобиль принадлежал императрице.
Устроившись на переднем сиденье, Урицкий весело спросил у водителя:
– Как дела, Прокопий?
– Все без изменений, товарищ Урицкий, – довольно улыбнулся водитель. – Еще не женился.
– Ну, ничего, у тебя вся жизнь впереди! Езжай давай!
– Куда ехать, Моисей Соломонович?
– На Дворцовую площадь, к Министерству иностранных дел.
Откинув занавеску, Большаков увидел вышедшего из здания Урицкого.
Председатель петроградской ЧК сел на переднее сиденье и, поставив себе на колени саквояж, закрыл дверцу. Машина тронулась, заставив потесниться на обочине группу вооруженных солдат.
Крутанув ручку телефонного аппарата, Большаков поднял трубку:
– Барышня, соедините меня с секретариатом Министерства иностранных дел. – А когда в ответ прозвучал негромкий глуховатый голос, сказал: – Он выехал. Скоро будет, – и, не дожидаясь ответа, положил трубку.
Три часа назад на коллегию иностранных дел прибыл товарищ Троцкий и изъявил желание после совещания встретиться с Урицким. О теме беседы Урицкий догадывался, еще вчера вечером ему под большим секретом передали черновой вариант документа, составленный Троцким и Дзержинским, в котором говорилось о том, что председатель петроградской ЧК проявляет излишнюю мягкотелость к врагам революции. Некоторые из этих строчек он помнил наизусть:
«Ввиду грозного момента и исключительных обстоятельств вынесены следующие постановления… Предложить ЦК партии отозвать т. Урицкого с поста председателя петроградской Чрезвычайной комиссии и заменить его более стойким и решительным товарищем, способным твердо и непреклонно провести тактику беспощадного пресечения и борьбы с враждебными элементами, губящими Советскую власть и революцию».
Вот так, и никак иначе!
Предстояли неприятные разговоры, и Урицкий чувствовал некоторую нервозность.
В раздумьях дорога показалась недолгой. «Мерседес-Бенц» остановился точно перед парадным подъездом. На улице накрапывал небольшой дождь.
– Может, вам помочь с саквояжем? – предложил Прокопий.
– Ничего, как-нибудь справлюсь сам.
Слегка поежившись, Моисей Соломонович уверенно выбрался из автомобиля и раскачивающейся походкой направился к дверям Министерства иностранных дел. Поздоровавшись со знакомыми, он пропустил в распахнутую дверь женщину и только после этого вошел сам. Отряхнув с воротника капли дождя, пересек просторный холл и направился к лифту, где уже стоял тучный швейцар лет пятидесяти.
– Вам на какой этаж, Моисей Соломонович? – поинтересовался он.
Ответить Урицкий не успел. Неожиданно от стены отделился молодой человек лет двадцати пяти и, подняв руку с пистолетом, пошел прямо на Урицкого, нервно приговаривая:
– Вы должны умереть! Вы должны умереть!
Урицкий завороженно застыл. Тонкая рука юноши была некрепкой – пистолет, вытянутый на длину руки, шатало из стороны в сторону. Прежде чем Урицкий что-то успел ответить, раздался выстрел, наполнив помещение пороховыми газами. Голова Урицкого дернулась назад, как случается при сильном ударе, и он рухнул на кафельный пол, далеко в сторону отбросив саквояж.
Молодой человек ошалело посмотрел по сторонам, на швейцара, открывшего от ужаса рот, и закричал:
– Это не я! Это не я!
Размахивая пистолетом, он бросился на улицу и, подхватив стоявший у обочины велосипед, выехал с Дворцовой площади.
– Держите его! – запоздало закричал швейцар, выскочивший на улицу. – Он убил товарища Урицкого!
Вокруг лежавшего Урицкого скапливался народ.
– Надо позвать врача… Где тут врач!
Председатель петроградской ЧК лежал распростертым, слегка согнув колени, словно хотел убежать от возможного преследователя. Кожаная фуражка валялась далеко в стороне, в трех метрах, завалившись на бок, лежал саквояж. Никто из присутствующих не обратил внимания на скуластого человека в галифе и в синей солдатской шинели. Постояв немного подле неподвижного тела, он поднял бесхозный саквояж и вышел из здания.
Глава 11. Интеллигентнейшие люди
К завтраку швейцарский посол Эдвард Одье готовился всегда тщательно (для него это был своеобразный ритуал), будто его ожидала не чашка бразильского кофе (правда, весьма вкусного), а, по крайней мере, торжественный выход в Императорский театр. Надушенный, набриалиненный до неприличия, он торжественно, со снисходительной улыбкой на полных губах, буквально вплывал в столовую, подходил к хозяйке дома Августе Богдановне и, взяв ее за руки, поочередно целовал в правую и левую ладонь, после чего устраивался за стол, где его поджидали тонко нарезанная ветчина, паюсная икра, наложенная небольшой горкой, сливочное крестьянское масло, аккуратно нарезанный хлеб и сдобные маковые булочки, до которых господин Одье был невероятно охоч.