Было бы полной неправдой сказать, что мы их не страшились. Еще как! Кому хочется плестись понуро позади всех? Но Анна Николаевна и не давала плестись.
Вот что она выдумала. Тройку или даже двойку в тетрадь ставила. Но в журнале — только точку, да и то карандашиком. Таких точечников она все-таки оставляла после уроков, но раз класс занимала следующая смена, вела их в учительскую.
Учительская! Ого-го! Пусть там старушки-учительницы на перемене чай даже пьют, а все равно неудобно, будто бы немножечко в зубном кабинете. Тут, конечно, бормашины нет, рот открыть не велят
— скорее, велят рот закрыть, ушами не хлопать и быть предельно собранным, внимательным, четким, ведь Анна Николаевна тебе свое личное время отдает. Чаще всего, конечно же, она оставляла в учительской ребят, у которых арифметика хромала. Берет тетрадку, объясняет, в чем ошибка, какое правило надо вспомнить, на отдельном листке пишет, как правильно похожую задачу решить. Спрашивает: ты понял? Если не понял, еще раз повторит и еще. Дает задачу, предлагает: реши. Ты решаешь. Если правильно, ставит отметку. Потом еще задачу дает. Снова ставит отметку, если решил. Но — обратите внимание — в твоей тетрадке.
Однако только этого учительнице мало. Она задает задачку из прошлого, недельной давности. Еще одну — месячной давности. Еще одну — снова свежую, где запутался. Ежели все идет гладко, не жалея ставит хорошие отметки, например, четверки. Даже после двоек четверку поставит, не побоится. Однако никогда не поставит пятерку после двойки. И мы не ворчим, соглашаемся: это уж было бы слишком.
После таких занятий Анна Николаевна тебя отпускала. Если оставляла группу, того, кто соображал быстрей и увереннее повторял задачки старые и разбирался в новых, отпускала раньше, а другие оставались. Бывало, всех троих-четверых-шестерых экзаменовала вдоль и поперек и не отпускала никого, если даже один не понимал.
Всей кучкой сидели полчаса-час и вздыхали хором, с радостью, когда этот последний, наконец, допер, как надо решать. Зато все из школы выскакивали радостные, не очень-то, конечно, разбираясь, что в этой радости есть некая солидарность с победителем, еще пять минут назад казавшимся побежденным, — ведь кто знает, завтра таким можешь оказаться и ты, и как славно, что ты будешь не один, как не оказался им сегодняшний отставалец.
Испытание учительской надо было непременно попробовать на себе, хотя и не всем, особенно девчонкам, это требовалось. После учительской ты понимал, что у тебя все в порядке. Анна Николаевна, даже не очень-то вглядываясь в тебя, разбиралась в тебе будто какой доктор — запросто выясняла, чего ты не знал или забыл, и повторяла нужное. Да она и была доктором: выясняла твое нездоровье в арифметике. Или в правилах русского языка. Она не запускала наши болезни — вот что, и лечила их, пока они незначительны и не доставляют больших неприятностей.
Был у нее еще один прием: к больным или, скажем лучше, заболевающим она прикрепляла здоровых. В нашем тридцатидушном классе у нее было, самое малое, пять круглых, без дураков, отличников. Точнее-то, конечно, отличниц. И вот она велела им сегодня, например, идти на помощь товарищу. Домой. Как сами выучат уроки, так и идти.
Это был, доложу вам, еще тот приемчик. Девчонки-отличницы смотрят победительно, даже, кажется, облизываются, будто какие овчарки, а те, к кому они должны заявиться после уроков, бледнеют и отговариваются, как могут: я, мол, сегодня на рынок за молоком пойду и меня не будет, или еще про поликлинику соврут. Тогда Анна Николаевна, чуть улыбаясь и не глядя в сторону врунов, говорит:
— Ох, я вижу, мне самой придется к вам в гости зайти.
Лучше уж тогда не рыпаться, а согласиться на отличниц, тут хоть можно дома как-нибудь объясниться: дескать, мы вместе уроки учим! Хорошо девчонка с девчонкой, а если отличница к мальчишке явится, кто в это поверит, во-первых? А во-вторых, если соседские пацаны засекут, еще и дразнить станут, не приведи господи!
Анна Николаевна, конечно, приходила и домой кое к кому, но по другим делам, да об этом позже.
Пока же хочу сказать, что дополнительные занятия в учительской не после того образовались, как Анна Николаевна орден получила, а гораздо раньше. Да честно говоря, они были всегда, начиная со второго класса. А вот после ордена-то Анна Николаевна наша необыкновенная выдумала кое-что поинтереснее.
* * *Но для этого надо вернуться в ночное зимнее утро, когда на партах уже зажжены керосиновые коптилки с самодельными фитилями и редкие свечи.
Дверь привычно распахнулась, и на пороге — сверкающая огнем керосиновая лампа на уровне лица учительницы, так что кажется, у лампы есть ноги и она пришла к нам сама посветить своим светом.
Анна Николаевна повернулась, сделала шаги к столу, поставила лампу на него, и волшебство почти исчезло, хотя осталась полутемная пещера класса, усыпанная почти тридцатью живыми огоньками. Наверное, со стороны мы походили на язычников, которые собрались помолиться своим древним богам. А еще мы походили на звездное небо, если постараться себе это представить: учительская лампа — это луна, а наши огоньки — это звезды.
— Сегодня, — сказала Анна Николаевна, — мы истратим десять минут урока совсем на другие занятия. Дежурный мне поможет.
Дежурным был Вовка Крошкин, круглоголовый мой добрый дружбан. Он нес зеленую эмалированную кружку с розоватой водой — как выяснилось потом, это был слабый раствор марганцовки — и следовал за Анной Николаевной. Про розовый цвет мы узнавали потом, ведь дежурить-то каждому приходилось. Учительница двигалась по рядам, и в одной руке у нее была небольшая, в общем-то, картонная коробочка, в другой же — блестящая старинная серебряная ложечка. Учительница захватывала ложечкой круглую бусинку, велела открыть рот тому, перед кем останавливалась. И требовала:
— Раскуси!
После этого она полоскала ложечку в зеленой кружке и цепляла новый шарик.
В классе возник легкий гомон, требовалось пояснение, и, не отрываясь от своего дела, Анна Николаевна принялась рассказывать, что раздает она обыкновенный витамин С и что это очень полезно, особенно если на дворе зима, а в стране война, и теперь, пока у нее есть деньги, она будет нам давать эти сладкие ягодки.
Вообще-то к своему третьему классу я знал про витамин С. Время от времени мама покупала его в аптеке, потому что он продавался без всяких карточек, хотя и стоил недешево: если мне не изменяет память — пятьдесят рублей коробочка, обтянутая грубой темно-желтой бумагой.
Сперва я думал, про витамин знают все люди, но оказалось, что Вовка, например, не знает, и я приносил ему несколько раз желтые круглые шарики в класс, да еще он угощался, когда бывал у меня в гостях. Так что он следовал в то утро за Анной Николаевной, не выказывая никакого удивления, хотя это его ассистирование закончилось смехом. Но сперва маленькая закавыка произошла со мной.
Учительница приближалась ко мне, а я все не знал, как мне быть. Ведь мама покупала мне витамин С. И я его ел. По-медицински — принимал. А другие не принимали. И мне казалось, что неудобно хрупать витамин в школе, если он есть у тебя дома. И поэтому, когда Анна Николаевна протянула мне ложечку, я мотнул головой.
— Ты что? — удивилась она.
— Я принимаю дома. Мама купила, — сказал я.
Она посмотрела на меня сквозь очки с какой-то
особенной внимательностью. Казалось, поколебалась. Ну и правильно, подумал я, пусть отдаст другому.
— Но ведь это не вредно, как ты думаешь? — строго спросила у меня учительница.
— Нет, — легко согласился я.
— Вот и хорошо, — сказала она и протянула ложечку. — Раскуси!
Я раскусил, и мне стало неловко. Получилось, я просто похвастался, что этот витамин у меня есть дома. У других нет, а у меня есть, и я еще беру у Анны Николаевны.
Закончив угощение, учительница вернулась к столу, спросила, внимательно оглядев класс:
— Я никого не забыла?
— Никого! — почти дружно ответил класс.
И тут подал голос Вовка из-за учительницыной спины:
— А я?
Анна Николаевна всплеснула руками, народ рассмеялся, и Вовка получил за заслуги и в качестве извинения сразу две бусинки. Облизываясь и улыбаясь, будто котенок, он вернулся на парту, соседнюю со моей — нас разделял только проход, — а учительница спросила:
— Знаете ли вы, что за ордена и медали государство платит деньги?
Мы сосредоточились. Никто не знал.
— Не очень большие деньги, — продолжала Анна Николаевна, — но все-таки платит. И за орден Лени-на больше всех.
Когда наша учительница говорила о взрослых вещах, мы притихали сразу, не столько проявляя естественный интерес, сколько отвечая уважением на серьезность. И в тот раз она говорила всерьез.
— Я хочу, чтобы вы знали, что я не считаю вправе тратить эти деньги на себя… Будем на них покупать витамины.
— А я?
Анна Николаевна всплеснула руками, народ рассмеялся, и Вовка получил за заслуги и в качестве извинения сразу две бусинки. Облизываясь и улыбаясь, будто котенок, он вернулся на парту, соседнюю со моей — нас разделял только проход, — а учительница спросила:
— Знаете ли вы, что за ордена и медали государство платит деньги?
Мы сосредоточились. Никто не знал.
— Не очень большие деньги, — продолжала Анна Николаевна, — но все-таки платит. И за орден Лени-на больше всех.
Когда наша учительница говорила о взрослых вещах, мы притихали сразу, не столько проявляя естественный интерес, сколько отвечая уважением на серьезность. И в тот раз она говорила всерьез.
— Я хочу, чтобы вы знали, что я не считаю вправе тратить эти деньги на себя… Будем на них покупать витамины.
В классе было тихо. Наверное, оттого, что мы думали о сказанном, не зная, как это понять. Ведь Анна Николаевна могла и не объявлять, что витамины покупаются на орденские деньги. Просто их давать нам, и все. К тому же она всегда призывала нас к скромности, а тут выходило…
Что же тут выходило, думалось с трудом, какими-то непонятными зигзагами: ведь мы же непременно расскажем про витамин дома, и неясно, как отнесутся к этому родные, то есть, конечно, как отнесутся-то — ясно: с радостью и удовольствием, может, даже кто и сам прикупит такой же витамин своим детям, как моя мама, а ведь могут и засомневаться — надолго ли хватит учительницыных денег на витамины, они же недешевы, да и вообще, разный народ эти взрослые, скажут вдруг — а не хвастается ли учительница-то, не гордится ли, наконец, своей наградой и не желает ли к тому же упрекнуть матерей и бабушек своих учеников в том, что они плохо заботятся о своих детях и внуках?
Но вот что я хочу тут заметить уже из своего взрослого века. Суровые времена очищают людей. Подозрительность и сплетни — признак благополучия, а не тягот. Общие страдания сближают пониманием, и добро звучит бесхитростно.
Совестная учительница наша имела в виду только то, что сказала: она не считала вправе пусть и не густые деньги за награду истратить на себя. От таких наград не отказываются, как бы заметила она нам, а вовсе не нашим родителям, но деньги тут не при чем. И если уж они полагаются, ей, Анне Николаевне, есть на что их истратить: на нас.
И не было в этих словах учительницы, еще церковно-приходской, ни гордыни, ни желания довести свой поступок до родительского сведения. Она только пояснила.
Нам, детям, которых она никогда за несмышленышей не держала. А держала за равных ей людей, только пока что небольшого роста.
Но ведь этот недостаток быстро проходит!
* * *Анна Николаевна не только тратила по десять минут от самого первого урока на витамин С. Она вообще любила тратить время на вроде бы посторонние разговоры. Но только ничего не понимающий дурачок мог признать их посторонними, а трату времени напрасной. Кстати, когда отличница Нинка с убийственной все-таки фамилией Правдина, любившая резать правду даже в глаза взрослым, предложила, чтобы витаминки раздавала не учительница, а дежурный но классу еще до начала урока, Анна Николаевна возразила ей:
— А ну как вы меняться начнете? Витаминку на глупый фантик! Или витаминки на марки? А? Надо, чтобы каждый раскусил, понимаешь? Хрупнул! Тогда польза. А так — пустой труд. И я не уверена, что дежурный с этим справится. Тем более, что витаминок немного…
А тратила время Анна Николаевна, например, чтобы выяснить — кто и что ест дома. На завтрак. На обед. На ужин. Вот мура-то, хотя и забавная!
Поначалу народ наш как-то терялся, даже стыдился своей бедности, но потом мы привыкли и заметили, что бедности и скудости стыдиться грех.
Вовка Крошкин, к примеру, ел почти каждый день одну и ту же завариху — муку, заваренную крутым кипятком, малость подсоленную, и радовался, что у мамки мука пока еще есть — она ее целый мешок выменяла в деревне, где родилась, на отцовские хромовые сапоги.
Разговоры о довоенных богатствах наших семей, конечно же, не шли каждый день, но, видать, в минуты крайние и отчаянные, со слов взрослых, возникали снова и снова, рисуя необыкновенно счастливые, хотя и весьма смутные картины.
По Вовкиным рассказам, до войны у них водились целых четыре пары сапог — по две пары у отца и старшего его брата Степы, который тоже учился у Анны Николаевны, так же как и мать Вовки и Степы — Анастасия Никитична, по-простому — тетя Настя.
Я бывал в Вовкином доме множество раз, тетя Настя встречала наше с Вовкой явление на пороге вытянутой, как пенал, комнаты всегда со словами радости, одобрения и даже восхищения, будто не сын явился после уроков со своим каким-то там приятелем, а солнце взошло!
— Мальчики! — говорила она нездоровым своим, каким-то затрудненным, тяжелым, но радостным голосом. — Наконец-то! А то я тут лежу-лежу, заждалась прямо!
— Мам! — говорил Вовка враз взрослеющим тоном. — Но я же без опоздания, сразу после уроков, что ты!
— А все равно, сынок! — говорила Анастасия Никитична. — Все равно! Долго-го как! Уж как долго!
Я знал по Вовкиным рассказам, что она сильно больна, у нее сердце надорвано, но я, дурашка, бывая в мамином госпитале, больными считал только тех, у кого руки нет, ноги нет, с костылем передвигается, а если кто на своих двоих — значит, выздоравливающий, он понравился и скоро ему опять на фронт. Что же касается больного сердца, то где оно? Как его увидеть? Нет, не думал я в пору своих младых лег, что сердце может болеть всерьез, и очень даже больно болеть. А Вовкина мама хоть и говорила нездоровым, затрудненным, одышливым голосом, но ведь все же ходила, готовила еду и даже работала ночным сторожем в железнодорожной поликлинике напротив их дома.
И никак я еще не мог понять, что в Вовкином доме хоть когда-то был достаток.
— Не-ет, ты не понимаешь, — говорил мне Вовка, — потому что очень ты городской.
— А ты деревенский? — обижался я.
— И я городской, но вот отец наш был деревенский, и он говорил: главное для мужика — сапоги. А тут хромовые, понимаешь! Дорогие! Две пары — для постоянной носки и на выход.
Вовка потом затихал, вздыхал, а я знал, что мать его, получив похоронку на отца, целый год с лишком крепилась, не продавала сапоги, хотя за них немало давали на рынке, а если в деревню поехать, так и вообще там целое богатство выменять можно.
Нескладно у Вовки получалось, но по правде. Только после того, как отца убили и похоронка пришла, разрешалось домашним сапоги продать, раньше нельзя, потому что плохая примета. А разве хорошая примета, когда есть стали получше только после отцовой похоронки? Разве справедливо?
Вовкиного отца убили год назад, с Анастасией Никитичной что-то тяжелое случилось после этого, она лежала в больнице, Вовка жил один, и к нему каждый день ходила Анна Николаевна. Шла из школы домой, по дороге заходила к Вовке, заглядывала, он рассказывал, в кастрюли, иногда варила суп из того, что в доме найдет, наказывала Вовке отоварить карточки, приносила в сумочке стылую картошку со свеклой да изредка морковь и вместе с Вовкой иногда даже обедала, чтоб ему не так одиноко себя чувствовать.
Когда дружбан рассказал мне про то, что учительница ему суп варила и даже ела с ним из одной чашки — есть такой деревенский обычай, — а я то ли восхитился, то ли содрогнулся, — все-таки это не так просто, мне казалось, хлебать со своей учительницей из одной посудины, да и вообще, — он усмехнулся как-то самоуверенно, пожал тощими плечиками и произнес:
— Дак ведь она мамкина крёсна!
Снова услышал я это удивительное, неправильно произносимое, но теперь известное и отчего-то теплое словцо, улыбнулся ему, как знакомому, хоть и недавнему, а симпатичному, ну и заметил Вовке, что и моей тетке наша знаменитая учительница тоже крёсна.
— Ха! — не удивился дружбан. — Да у нее тут пол-народа то крестники, то ученики. — И обвел ладошкой перед собой, обозначая район, к школе прилежащий, а может, и весь город. — Мамка — ее крестница, Степан — ученик, да и я тоже, не видишь, что ли? — усмехнулся он.
В тот момент стукнули в дверь, и на пороге явилась с кирзовой сумкой через плечо почтальонка. Лицом она была некрасива, бледна, с черными полукружьями под глазами, но бесцветные губы растянуты в улыбке.
— От Степы! — крикнула она Крошкину, протягивая фронтовой треугольничек, конвертов ведь тогда не хватало, и солдаты отправляли свои письма, просто сложив их уголком да подоткнув края внутрь.
— Вот и Рита, — кивнул на нее мой всезнающий дружбан, — тоже ученица.
— Анны Николаевны? — переспросила почтальонка.
— Ну да, — без всяких эмоций ответил Вовка, разворачивая треугольник и уже забыв, о чем говорил.
— Да мы тут все, — сказала Рита, — ее цыплята. — И рассмеялась. И повторила Вовкино: — Полнарода.