Ему показалось, что он только заснул, когда дверь скрипнула.
Иван Кузьмич открыл глаза. На лбу его сбежались гневные морщины. В дверях стоял боцман. Мог бы найти другое время.
— В салон просят, — сказал Матвеичев.
— Меня? — приподнялся Иван Кузьмич. — Кто просит?
— Насчет хлеба.
Иван Кузьмич давно ждал этого неприятного объяснения и все же подготовиться к нему не успел.
— Обратись к помполиту, — буркнул он. — Пускай разберется…
— Корней Савельич там. Только без вас невозможно, — настаивал Матвеичев. — Никак.
Иван Кузьмич вошел в салон подтянутый, не по возрасту бодрый. Шестеро матросов сидели перед полными мисками. Возле каждого из них лежало по куску хлеба.
— Что у вас тут стряслось? — с нарочитой беспечностью спросил Иван Кузьмич.
— С хлебом жмут, — поднялся со скамьи Марушко. — Жмут так… спасу нет. Что ни день, пайку уменьшают. Сегодня к обеду дали по куску хлеба, и все.
— Я приказал рыбы не жалеть. — Иван Кузьмич обернулся к боцману.
— На одной рыбе не поработаешь, — заговорил пожилой кочегар. — Мы все отдаем палубе. Сил не жалеем. Но и нам отдайте что положено. И так-то измотались за неделю… Не люди стали.
— Всё? — сухо спросил Иван Кузьмич и обратился к стоящему в стороне Корнею Савельичу: — Вы объяснили команде наше положение?..
— По три раза на день объясняет, — перебил его Марушко. — Все разъяснил. Только разъяснениями брюхо не набьешь.
— И тем не менее, — сухо остановил его капитан, — до возвращения в порт придется работать на сокращенном пайке.
— Какая ж это работа? — проворчал кочегар. — И так-то ноги не держат. Шуруешь, шуруешь у топки. А потом нож в руки и айда на подвахту, шкерить.
— По шестнадцать часов не отходим от рыбодела, — подхватил Марушко.
— Вечером, на смене вахт, соберите общее собрание, — сказал Иван Кузьмич помполиту. — Пускай выскажутся не трое—четверо, а вся команда.
— Нам собрание не нужно! — закричал Марушко. — Мы хлеба хотим!
— Матросу положено восемьсот грамм на день, — настаивал кочегар. — Положите их на стол.
— Как вы разговариваете?! — одернул его Иван Кузьмич.
— Здесь не армия! — дерзко уставился на капитана Марушко. — На губу не посадишь!
— Надо будет — посажу, — жестко оборвал его капитан.
— Сажай! Сам-то поел досыта, побрился с одеколончиком, выспался. А мы щетиной обросли. Гляди. — И Марушко провел ладонью по небритой щеке.
— Я ем то же, что и все, — с трудом сдерживая готовый прорваться гнев, ответил Иван Кузьмич и подумал: “Вот чем ты перетянул людей на спою сторону!”
— Ничего! — Щучий рот Марушко растянулся в злой улыбке. — Вам не хватит за общим столом, так и в каюту принесут…
— Чего болтаешь? — неожиданно вмешалась повариха. — Зря тебя, паразита, из тюрьмы выпустили. Поспешили.
— Слыхали! — Марушко обернулся к выжидающе притихшим товарищам. — Горбатимся, калечимся круглые сутки. И нас еще попрекают!..
Оборвала его резкая трель судового звонка.
Все замерли.
— Тревога! — негромко произнес капитан. — По местам!
Тяжело дыша, пробежал он проход, рубку и выскочил на открытое крыло.
Над траулером кружили три самолета: большой и два поменьше. Солнце уже скрылось за горизонтом. Небо на востоке потемнело. В последних закатных лучах боевые машины казались красными. Не верилось даже, что на красных самолетах… враги.
И, словно отвечая на сомнения Ивана Кузьмича, крайняя машина отвалилась от строя. Слегка накренившись, она плавно разворачивалась на траулер.
В два прыжка Иван Кузьмич оказался в рубке. Не отрывая взгляда от самолета, он положил руку на холодную рукоятку машинного телеграфа.
В мертвой тишине рубки очень четко прозвучал шепот третьего штурмана:
— Торпедоносец.
Иван Кузьмич стиснул холодную рукоятку. Почему-то вспомнилась дымящаяся папироса рядом с белыми пальцами Бассаргина.
Самолет стремительно приближался. Вот он выровнялся. Лег на боевой курс. Капитан скорее угадал — по тому, как дернулся в воздухе самолет, — чем увидел, как от фюзеляжа отделилась торпеда.
— Лево руль! — крикнул он.
И рывком отвел от себя рукоятку машинного телеграфа.
Широкая черная стрелка скользнула по циферблату на “Самый полный”.
“Ялта” круто сворачивала направо. Слева на темном море появился пенистый бурун. Быстро приближался он к носу траулера.
Пальцы капитана стиснули оконный поручень: стиснули с такой силой, что концы их побелели.
Медленно, до жути медленно заворачивала “Ялта”. Казалось, что судно стоит на месте, слегка переваливаясь с боку на бок…
След торпеды показался у носа траулера. Мгновение! Секунда. Еще секунда. Бурун появился справа от носа.
Второй самолет круто снижался на “Ялту”,
“Истребитель!” — отметил про себя Иван Кузьмич и облегченно вздохнул.
Встречая врага, яростно залился над рубкой пулемет, заглушил рев пролетающей над судном машины.
Резко обожгло лежащую на поручне кисть левой руки. Иван Кузьмич отдернул ее, но взглянуть на рану не успел. У форштевня и левее рубки взметнулись высокие курчавые всплески. Бомбы!
И снова нарастает тугой басовый гул. Снова заходит самолет.
Страшной силы удар тряхнул траулер. Нос его подскочил высоко над морем и тут же зарылся в волну.
На палубе кричали:
— В машинное ударила!
— Тонет, тонет! Гляди, тоне-ет!
— Бей пожарную тревогу!
Иван Кузьмич оцепенел. Он ничего не мог понять. Кто тонет? Где пожар? И почему одни голоса звучат на палубе тревожно, почти отчаянно, а другие радостно?
Капитан не видел из рубки, как истребитель, сбросив бомбы, пронесся низко, почти над мачтами. И вдруг он вздрогнул, словно ударился о невидимое препятствие в воздухе и, потеряв и без того незначительную высоту, шлепнулся брюхом о воду; подскочил, ударился еще раз и еще и слился с темным морем. Остальные два самолета устремились на помощь к подбитой машине.
“Спешат спасти пилотов”, — понял Иван Кузьмич и посмотрел на залитую кровью кисть.
Внизу послышался характерный свист стравливаемого пара. Судно быстро теряло ход.
Иван Кузьмич подскочил к переговорной трубке, связывающей рубку с машинным отделением. Вытащил из блестящего медного раструба пробку. Дунул в него.
— Кочемасов слушает.
— Докладывай.
— Бомба ударила небольшая, весом примерно…
— Куда ударила? — перебил капитан. — Какие повреждения?
— Бомба пробила подзор и разорвалась на фундаменте машины.
— Короче.
— Я не стану перечислять повреждения. Их много…
— Не надо, — снова перебил капитан. — Проверьте и доложите; можно исправить машину в море, самостоятельно?
— Нечего и проверять, — ответил старший механик. — Машина разбита. Люди тушат пожар.
— Ясно. — Лишь сейчас Иван Кузьмич заметил стелющийся по палубе дым и закрыл медной пробкой раструб переговорной трубки.
Он увидел в дверях запыхавшегося, красного Корнея Савельича с потертой кожаной сумкой с красным крестом в вытертом белом круге.
— Некогда мне, некогда! — отмахнулся здоровой рукой капитан. — Судно горит! — и выбежал из рубки.
КАТАСТРОФА
Корней Савельич нагнал капитана на открытом переходе, ведущем из надстройки в радиорубку. Протесты Ивана Кузьмича, даже его гнев, не действовали на старого фельдшера. Корней Савельич повидал на своем веку всяких пациентов. И, когда капитан попробовал высвободить раненую кисть из его рук, он грубовато прикрикнул.
— Я спешу больше вас. Может, меня раненые ждут.
Иван Кузьмич стиснул зубы и притих.
В густеющих сумерках с перехода невозможно было разобраться в том, что происходит на палубе. Прежде всего бросилась в глаза черная пробоина над машинным отделением. Из нее вырывался дрожащий столб теплого воздуха. Матросы окатывали из шлангов радиорубку и прилегающие к машинному отделению стены надстройки. Взрыв свалил дымовую трубу, и она закрыла проход на корму.
— Эй! Кто там на корме? — не выдержал Иван Кузьмич. — Руби бакштаги! Трубу за борт!
Возле трубы появились два матроса. Послышались удары, лязг металла о металл.
Из дыма неожиданно вынырнул Анциферов. Легко взбежал он на переход. Протирая тыльной стороной кисти красные слезящиеся глаза, всмотрелся в сторону кормы.
— Кончай поливать радиорубку! — закричал он. — Навались на трубу, пока никого не придавило.
Взгляд его задержался на подвешенной руке Ивана Кузьмича, приметил розовые пятна крови, просачивающейся сквозь марлю.
— В котельную огонь не прорвался, — сообщил он, успокаивая раненого капитана. — В машинном пламя сбили.
Взгляд его задержался на подвешенной руке Ивана Кузьмича, приметил розовые пятна крови, просачивающейся сквозь марлю.
— В котельную огонь не прорвался, — сообщил он, успокаивая раненого капитана. — В машинном пламя сбили.
— Сбили! — ворчливо повторил Иван Кузьмич. — А дым? Хоть лопатой отгребай.
— Маскировка! — с невольно прорвавшейся гордостью ответил Анциферов. — Дымовые шашки у меня всегда были наготове. Для имитации пожара. Как ударила бомба, вахтенный механик сразу запалил их. Чтоб остальные два, — он кивнул вслед удалявшимся самолетам, — нам не добавили.
Лишь сейчас Иван Кузьмич заметил, что дым действительно какой-то не очень едкий.
— На помпе! — закричал Анциферов. — Качай, качай! Рано загорать! — и так же неожиданно скатился по трапу, пропал в дыму.
С протяжным гулом рухнула в воду дымовая труба. Лицо Ивана Кузьмича исказилось. Все летит к чертям! Машина разбита. Замерли грузовые стрелы, руль, лебедка, брашпиль. Стынут трубы паропровода. Омертвела “Ялта”.
— Рука саднит. — Корней Савельич заметил, как изменилось лицо капитана. — Это от холода. Надо бы поглядеть, что в салоне?
— Ступай погляди, — буркнул Иван Кузьмич, разгадавший нехитрую уловку Корнея Савельича. — Мое место здесь…
Перебил его истошный выкрик снизу:
— Вахрушева ранило… В голову!
Корней Савельич подхватил санитарную сумку и неловкой рысцой затрусил на голос.
Иван Кузьмич остался на переходе один. В распоряжения Анциферова вмешиваться не следовало. Командовать двоим нельзя. Это приведет лишь к бестолковщине, к сумятице. И уйти нельзя. Лучше, когда команда видит капитана, пускай даже раненого, но уверенного и спокойного, на месте.
— Иван Кузьмич! — подошла Зоя. — Перед самым налетом я приняла сообщение, что в нашем квадрате укрылся поврежденный торпедными катерами вражеский рейдер.
— Запроси точнее… — Иван Кузьмич беспокойно всмотрелся в лицо радистки. — Ты что?..
— Рация разбита, — тихо ответила Зоя и с трудом добавила: — Аварийная тоже.
Из машинного отделения волоком вытащили кого-то и принялись срывать с него тлеющую одежду.
— Корнея Савельича! — закричали на палубе. — Корнея Савельича к машинному!
Иван Кузьмич почувствовал, что боль в руке усилилась. Придерживая раненую кисть здоровой рукой, он спустился в салон.
— Что делать-то будем! — встретила его бледная Глаша. — Машина разбита. Пара-то не будет. Света-то не будет. Померзнем все. Ни сготовить людям, ни чайку согреть…
— Запричитала! — с досадой перебил ее Иван Кузьмич. — А еще поморка!
— Да я — то…
— Вызови боцмана.
Матвеичев вбежал в салон с закопченным лицом, в опаленной брезентовой куртке. Брови и усы его закурчавились от жара, порыжели.
— Наладь-ка в салоне камелек, — приказал капитан. — Да по-быстрому. Покамест народ работает. Трубу выведи в иллюминатор. Выход обложи асбестом. Чтобы новый пожар не устроить.
Иван Кузьмич проводил боцмана до дверей и обернулся к горестно слушавшей поварихе.
— На камельке ты и рыбки поджаришь и чайку вскипятишь. Да и люди согреются тут после вахты.
— Какая уж теперь вахта! — протянула Глаша.
— Покамест в порт не придем, каждый будет нести вахту, — недовольно остановил ее капитан. — Поняла?
Ответить повариха не успела. Дверь широко распахнулась. Вошел Корней Савельич. За ним боком протиснулся в дверь матрос с тюфяками. Осторожно внесли двух раненых и обожженного кочегара. Последним вошел в салон третий штурман. Он бережно, как ребенка, нес неестественно толстую, забинтованную руку.
— Из перебитого паропровода, — виновато улыбаясь, сказал он капитану. — Сам не заметил, как набежал.
— Стели два тюфяка на полу, — распоряжался Корней Савельич. — Клади людей.
— А если на скамьях? — спросил помогавший ему матрос.
— Узки скамьи, — ответил Корней Савельич. — На полу спокойнее будет.
И придержал дверь, пропуская еще двух матросов с тюфяками.
— Куда их столько? — Иван Кузьмич кивком показал на груду тюфяков.
— В каютах, под полубаком, уже иней на иллюминаторах, — ответил Корней Савельич. — Придется людям располагаться здесь. По очереди, что ли. Да и… — он понизил голос, чтобы слышал его один капитан, — не весело сейчас забиваться по каютам. На людях легче.
— Пожалуй, — согласился Иван Кузьмич.
Освещенный двумя свечами салон казался тесным, и работающие в нем люди — неповоротливыми. Они все время что-то теряли, искали, мешали друг другу.
— Зажги еще свечу, — сказал Корней Савельич Глаше.
— Третью?
— Да.
— Ой, беда, беда! — Повариха растерянно оглянулась. — Не знаю, куда свечи-то сунула. Вот дура-то я беспамятная!
— Найди и зажги, — строго повторил Корней Савельич.
Глаша скрылась в темном камбузе, отделенном от салона легкой дощатой перегородкой. Загремела посуда. Послышались вздохи, жалобное причитание.
Третьей свечи Глаша так и не зажгла. В приметы она, конечно, не верила. Но на всякий случай… Зачем испытывать судьбу? В такое время!
ПОСЛЕ ВЗРЫВА
Темень укрыла подбитую “Ялту”. Прижатая тяжелой свинцово-сизой тучей, светлая полоска над горизонтом тускнела. О работах на палубе нечего было и думать. Только ручные помпы однообразно чавкали, откачивая воду из машинного отделения. Нарушали мертвую тишину шаги вахтенных да мерный всплеск волн у бортов.
Шумно было лишь в машинном отделении. Огромное помещение освещала горящая на стальных переходах промасленная пакля. Багровые отсветы метались по потолку, вспыхивали на истертых ногами до блеска металлических трапах, отражались в прибывающей воде. Едкий запах горелого масла и щелочи от разряженных огнетушителей щипал глаза и горло, мешал дышать.
Матросы, стоя по колено в ледяной воде, загоняли деревянные пробки в мелкие пробоины. Второй механик с Пашей и Оськой силились ввести заостренный конец кола в большую пробоину. Тугая струя била из нее с огромной силой, отбрасывала кол в сторону.
— Дай-ка я вперед стану.
Оська поменялся местами с механиком, встал первым и, жмурясь от бьющих в лицо брызг, подвел острие кола по борту к краю пробоины.
— Товсь! — Он набрал полную грудь воздуха и хрипло крикнул: — Р-разом!
Три сильных тела навалились на кол. Острый конец его врезался в край тугой струи, сплющил ее, раздавил на десятки плоских, плотных струек.
— Еще, еще! — Оська напрягся так, что в пояснице хрустнуло. — Чуто-ок!
Скользя сапогами по металлическому настилу, Оська всем телом навалился на кол. Мелкие струйки били в плечи, грудь, секли разгоряченное лицо, слепили…
Позади глухо бухнула кувалда. Оська не слышал удара, а почувствовал его грудью, руками, всем телом, словно сросшимся с мокрым колом.
— Смелее бей! — прохрипел он.
Еще удар, отдавшийся по всему телу. Еще. Кол входил в пробоину все глубже. Рваные края ее срезались в древесину, отдирая мелкие щепки и вьющуюся стружку.
Кол плотно сидел в пробоине. Оставалось закрепить его и законопатить последние щели.
Оська выпрямился. В груди ныло от тяжких ударов кола. Сердце стучало часто и сильно. Мощные толчки его отдавались в голове тягучим, непрерывным трезвоном.
Рядом матросы крепили пластырь из тюфяка, закрывавший несколько мелких пробоин. Прижали его снаружи дощатым щитом. Между ним и стальной опорой перехода забили толстую доску, намертво прихватившую пластырь.
— Пробоины выше ватерлинии заделаем завтра, — послышался голос старшего механика Кочемасова. — А сейчас… всем, кроме вахтенных, обсушиться, отдохнуть. Вторая вахта остается в машинном. Следите за пробоинами, швами обшивки. Чуть увидите протечку — будите меня. Случится что посерьезнее — бейте водяную тревогу.
Оська тронул Пашу за плечо и сказал:
— Пошли.
Они с трудом втиснулись в переполненный салон и стали в недоумении.
Как и предвидел Корней Савельич, в салоне, освещенном робкими огоньками двух свечей, сбилась почти вся команда. Многие матросы были мокры. Но пробираться в темноте по палубе, а затем искать ощупью одежду и переодеваться в каюте не было сил. И они жались к камельку, излучающему тепло; сбивались вокруг него все плотнее.
Чад от жарящейся на сковородке рыбы смешался с едким дымом махорки, тяжелым запахом спецодежды и рыбацких сапог. Зато было тепло. Тепло и тесно. Невообразимо тесно. Салон походил на бесплацкартный вагон, где никто толком не поймет, как расположиться на ночь.
Иван Кузьмич стоял у дверей, не зная, как держаться в чадном, переполненном людьми салоне. Хотелось ободрить матросов, поощрить отличившихся…
— Пропусти, — шепнули рядом. — Капитан!