— Значит, плохого за ними не тянется? — задала очередной вопрос следователь, директор беспокойно заерзала на стуле и, кривя душой, тихо произнесла? — Нет. А что случилось?
— Извините, Таисия Давыдовна, но вопросы буду задавать я. Что вы скажете о Филковском?
— Знаете, Филковский у нас недавно… относительно недавно, — поправилась она. — Отличник учебы. Помогает товарищам. Вдумчивый, — Таисия Давыдовна склонила голову набок, прищурилась. — Видите ли, Мария Дмитриевна, это по–настоящему одержимый юноша. Постоянно с книгой, но вот беда! — директор фальшиво–тревожно развела руками — Филковский дерзок с учителями, особенно, если они не правы, или урок ему покажется неинтересным. Странный он какой–то, замкнутый. Сошелся только с Шаповаловым.
— Хорошо, Таисия Давыдовна. Это пригодится. А как вы расцениваете их взаимоотношения?
— Хомякова и Филковского? Но что же случилось?
— Случилась большая беда. Хомяков и Веселов избили Филковского.
— Да вы что? — театрально побледнела директор. — Избили? Как?
— Избили жестоко. Заключения медицинской экспертизы еще не приобщили, но по всей вероятности дело будет передано в прокуратуру.
— Странно, — возразила директор. — Я бы никогда не подумала, что Хомяков и Веселов способны на отъявленную жестокость. Виноват скорее Филковский.
— Разберемся.
— Да, это верно, — устало подтвердила директор и как–то неуверенно встала из–за широкого полированного стола. — Так вызвать этих двоих?
…Перед концом занятий в классе знали, что состоится внеочередное комсомольское собрание. Пришла Ольга Петровна Зарина и объявила, чтобы никто не расходился.
Ребята, противясь, сначала загалдели, а поутихнув, зашептались.
Первым узнал о собрании Генка. Еще до объявления, сложив в сумку учебники, он подошел к Филковскому.
— Слушай, Сергей, после уроков будет собрание, — сказал он с озабоченным видом.
— Какое собрание? — переспросил Филковский. Он еще смотрел на доску и чисто машинально, подобно роботу–автомату переписывал формулы и графики.
— Насчет драки, — уточнил Ткачук, — только ты не впадай в панику, я тебя поддержу. Честно говоря, замечал, что они докапывались до тебя, вызывали на драку, видать, досадил ты им чем–то.
В кабинете математики было душно и тесно. Выпускной класс считался многочисленным. Здесь же присутствовали члены комитета комсомола, директор, завуч, некоторые учителя. Впереди за учительским столом стоял комсорг Петров, светловолосый парень, тезка Геннадия. Ткачук знал, что летом Петров поступал в суворовское училище, да не поступил, потому что завалил физику, и хотя в целом учился неплохо, вел общественную работу, Генка понимал, что выбор был не из лучших. А, впрочем, какой выбор. Директор сама предложила его кандидатуру, а ребята проголосовали.
Началось собрание. Разложив на столе бумаги, секретарь стал писать. Филковский чувствовал на себе взгляды одноклассников, следивших за каждым движением. Сергей сидел вполоборота к окну и ковырял пальцем кожу на ладони. Гул голосов утих.
— Давай, комсорг, веди собрание, — посоветовал Григорий Иванович — завуч школы.
В полной тишине Петров подчеркнуто деловым тоном ввел ребят в курс дела, вкратце обрисовал случившееся и, решив, что свою задачу выполнил, окинул пытливым взором класс:
— Кто хочет выступить?
— Мы не совсем разобрались, — с места вставила слово Лепетова, и комсорг сделал ей замечание, чтобы просила разрешение, а не выкрикивала с места. Обиженно надув губы, Лепетова подняла руку.
— Мы не совсем разобрались, — повторила она, кто тут прав, кто виноват, непонятно.
— А ты не расписывайся за всех! — раздался неожиданно Генкин голос.
— А я за всех и не расписываюсь! Тебе понятно, а мне нет.
— А почему? Результат налицо, — встала с места Ольга Петровна. — И спрашивать нужно с Хомякова. Выходи! — обратилась она к Хомякову, — пусть на тебя полюбуются.
Покраснев, Васька вышел из–за парты и предстал перед классом.
— Так–то оно так, — негромко начал он, уткнувшись в пол, — вина есть — пощечина, но я Филковского не бил.
Гул пронесся по классу. Однако Хомяков держался вызывающе:
— Я ни в чем не виноват. Филковский меня оскорбил, а за это я дал ему по губам.
Пока говорил Хомяков в классе возрастал шум.
— Ничего себе заявочки!
— Сам виноват, а на других свалил!
А Генку так и подмывало вскочить, закричать во весь голос, что это неправда, произошла какая–то ошибка, Филковский пострадал, он не виноват.
Возникла гнетущая пауза, и тут ее нарушила Таисия Давыдовна.
— Разрешите мне, — низкая ростом в проходе между рядами, она сделалась как будто еще меньше. Остановившись где–то в середине класса она заговорила десять раз услышанными, заученными фразами. — В девятый класс мы зачисляли лучших из лучших учеников, — нудным размеренным тоном произносила она. — Надеялись, что они оправдают доверие учительского коллектива, будут примером в учебе и дисциплине своим младшим товарищам и ошиблись. Жаль, конечно.
«Жаль, — с горечью думал Генка. — Хомякова и Веселова зачислили, а кое кого выкинули». Он хорошо помнил то время.
Таисия Давыдовна между тем продолжала:
— И теперь мы обсуждаем поступок наших комсомольцев. Василий Хомяков учится у нас давно, но и раньше не отличался примерным поведением. Осенью на уборке картофеля отмечал день рождения со спиртным. Хулиганил. Поломал три фруктовых дерева. Его подвиги можно перечислять без конца. С этим нельзя мириться. Поэтому я выношу предложение: объявить Хомякову Василию по комсомольской линии выговор без занесения в учетную карточку. А Веселова строго предупредить.
Генка негодовал. «Она из потерпевшего сделает виновника и все потому, что ЧП — пятно на школу. А все будут молчать. Кто же выступит против директора?»
— Комсорг, не молчи, веди собрание, — напомнила Ольга Петровна. — Поднимай, спрашивай. Каково, например, твое мнение?
Комсорг замялся: — Мне разобраться… трудно. Об этой …истории я мало знаю.
— Что же у тебя своего мнения нет?
— Почему же? Есть, но я согласен с Лепетовой, прежде надо выяснить подробности. К тому же до сих пор никто не знает за что они дрались.
«Их интересуют пикантные подробности, — иронически подумал Генка, — а своего мнения у них нет. Как у Маяковского: мнение — это имение, его потерять не страшно. Как это мерзко!»
Руку подняла Светлишина.
— Я учусь с Васей третий год, — затараторила она, — и не верю, чтобы он решился на хулиганский поступок. Виноват Филковский, просто так Вася драться не станет.
— Филковского побили и правильно! — запальчиво подхватил Куредин. — Потому что… потому он подхалим!
Ткачук передернулся и повернулся к Куредину.
— Ну–ка, ответь перед классом, в чем проявилось подхалимство?
Не ожидавший отпора Куредин смешался, растерянно заморгал и оперся на заднюю парту.
— Это то, что он занимался с отстающими. Помогал им и тебе в том числе в учебе? Ты это считаешь подхалимством? — Генка смотрел на него в упор, чувствуя, что теряет самообладание. — Нет, ты скажи перед классом. Ответь за слова!
Не проронив ни слова, Куредин сел.
— Нет, ты постой!
— Ткачук! Веди себя приличнее! — раздраженно одернула Генку директор.
Ольга Петровна подняла Шаповалова. Все знали, что они с Филковским дружили. Шаповалов вставал нерешительно, и Хомяков смотрел ему в глаза твердо и тяжело, намекая на последствия. Шаповалов смешался.
— Насколько мне известно, конфликтов у них не было. Да, мы вроде и не ссорились, всегда вместе. Вася и Сережа по–моему друзья. Может они что не поделили?
«Размазня», — оценил Генка поступок товарища. А ведь с его слов получалось, что Филковский — крути ни крути — виноват, и Хомяков не зря затеял драку.
В класс заглянула Зинаида Борисовна — преподаватель алгебры. В руках она держала стопку тетрадей с проверенными контрольными работами и классный журнал.
— Что у вас Ольга Петровна? Собрание? Я тут хотела с ребятами поговорить по поводу прошедшей контрольной работы.
— Хорошо, хорошо, подождите. Саша? У тебя все?
Руку поднял Игорь Самохвалов.
— Я говорю сразу, никого защищать не буду, обвинять тоже. Потому что Вася, Женя Веселов и Сергей мне друзья. Может я не прав…
«О, куда загнул. Как цыганка, не верь глазам своим, а верь моей совести. В глаза одно, а за глаза другое», — еще одну характеристику дал Генка.
А Самохвалов говорил, что это обыкновенная, мальчишеская драка, поэтому следствие — бессмыслица, зачем пятно на школу, до выпускного — месяц. Можно как–то пережить, решить вопросы в тесном кругу.
— Ну уж нет! — взорвался Генка и быстро вышел вперед. — Вы кого осуждаете? Их? — Он показал на Хомякова и Веселова. — Или Филковского? У нас что? идет разбор персонального дела Филковского — нашего товарища, или мы собрались для того, чтобы вынести решение о хулиганской выходке двух комсомольцев? — Он сжал пальцы в кулак. — Я поражаюсь, честно говоря, зачем мы тут? Если комсорг не знает своих членов, то их знают другие. Знают! Но почему–то молчат!? Боятся что ли?!
Он обвел взглядом класс. — И не подхалим он. Слышь ты, Куредин? Это ты про себя. Сергей никогда не был высокомерен, просто учился лучше некоторых, — при этом Генка посмотрел на Светлинишу, и та опустила глаза, покраснев. — Тут Самохвалов предлагал замять дело, но вы видели, что Хомяков всегда задирался. Так вот… пускай с ними в милиции разбираются по–своему, а здесь им что–то вольготно живется. Гнать их из комсомола надо в три шеи! И позор будет школе если не накажем. Предлагаю исключить из рядов ВЛКСМ/
Генку поддержала Зинаида Борисовна.
— Вы ведь знаете, ребята, что я выступать не собиралась, зашла мимоходом контрольные раздать и оказалась на собрании. Верите, нет, я была поражена, я была о вас, выпускниках, лучшего мнения. Честное слово не ожидала. Поймите меня правильно, разве дело в оценках? Разве в том, что кто–то старается, а кто–то бездельничает, сейчас вопрос о серьезном. Учительский долг научить вас, воспитать достойными гражданами, воспитать чувство товарищества, доброту, великодушие. Хомяков и Веселов — это наши, учительские ошибки и недоработки. Но позвольте, кто же, если не вы противопоставите злу добро? Кто? Вас уже по семнадцать. Раньше с седьмого класса люди шли на производство и работали, да еще как. Они были разуты и раздеты, а у вас есть все… Подумайте.
Класс молчал. Слово оставалось за комсоргом.
— Выговор…
Генка был растерян, когда его вызвали в кабинет завуча. Раньше ему никогда не приходилось бывать в этом кабинете, стоять, краснеть за двойки или плохое поведение. И сейчас он был весьма озадачен срочным вызовом.
— Разрешите, — постучавшись, спросил Ткачук, открывая дверь.
— Входите, — Григорий Иванович указал на стул и потянулся к накрахмаленному вороту рубашки. Он долго расстегивался, бормотал «м-м», кашлял. Пальцы нервно теребили связку ключей.
Генка смотрел на завуча, прикидывая, зачем мог понадобиться вечно занятому Григорию Ивановичу. Но глаза его все время куда–то исчезали. Завуч не мог начать этот лживый, тяжелый разговор. Он превосходно изучил Ткачука, Филковского, Хомякова и никогда бы не отважился на этот шаг, будучи по характеру человеком нерешительным, но он не смел перечить директору и согласился. Теперь он винил себя за трусость, из–за которой предстояло защищать неблаговидные поступки, ругать Генку, которого он уважал, как ученика, изворачиваться, избегать этих проницательных глаз, в которых отражался весь его внутренний мир. Раскачиваясь на стуле, завуч специально оттягивал разговор, обдумывал план, выверяя каждое слово, чтобы убедить юношу; наконец, оставив в покое ключи, констатировал:
— М–м–м. Не годится.
— Что не годится? — изумился Генка.
Завуч заволновался сильнее, сцепил пальцы на животе и закачался еще больше. — Понимаете, Ткачук, вы только вступаете на бесконечную дорогу жизни. Впереди у вас тысяча трудностей, вам нужна хорошая поддержка, характеристика. Я ведь в курсе, вы собираетесь поступать в военное училище, а там нужно слушать старших, исполнять приказы командиров. К тому же вам нужны хорошие оценки, впереди экзамены. А вы участвуете в нехороших делах, связались во дворе с сомнительной компанией, шумите вечерами под окнами. Зачем вам неприятности?
— Неприятности?
— Да. Вы хотите впасть в немилость к директору школы?
Ткачук мысленно поставил рядом с завучем старшего лейтенанта Груце. Какая широкая, непреодолимая спираль Бруно лежала между ними. Так они были непохожи, антиподы, воюющие армии. Он понял, зачем его вызвали, понял и то, чего от него хотят, и то, какую роль здесь играет Григорий Иванович, но отступить не мог.
— Вы должны извиниться перед Таисией Давыдовной, — менторским тоном выкладывал завуч очередной тезис своего плана. — Скажете, что инцидент оценили необдуманно, что больше этого не повторится.
— Григорий Иванович, — перебил Генка. Ему хотелось бежать из кабинета от липких, противных фраз, но он одергивал себя.
— Разве я плохо сделал, что честно сказал свое мнение о хулиганской выходке одноклассников? Разве за правду бьют?
— Ах, Ткачук! Все мы люди, все мы человеки. Мы не идеальны. Но вы с Хомяковым учитесь с пятого класса. Разве можно так, перед последним звонком. Вы же хотели поломать ему судьбу.
«Ломал или нет — это еще вопрос. Но то, что поломать надо, это точно». — Григорий Иванович, они совершили хулиганство. Я никогда не откажусь от своих слов.
— Ткачук! Ты и Филковский — главные виновники этой злосчастной истории. Вы все врете и врете прямо в глаза, как вам совесть позволяет?
— А вы мою совесть не трогайте!
— Да, вчера, Ткачук, на собрании не было еще одного человека, свидетеля Троицкого. А сегодня директор встретила его, поговорила и получается, что виноват Филковский.
— Григорий Иванович, да здесь не надо долго думать.
Троицкого не было в школе целую неделю. За это время они с Хомяковым могли договориться о чем угодно.
— Ткачук, не считай себя умнее других! Да, да, не считай. Что ты делаешь удивленные глаза? Я уверен, что здесь разберутся и без тебя, а я, как завуч школы, обязан знать правду.
— Вы меня пугаете?
— Не пугаю, а предупреждаю. Твои необдуманные действия запятнают школу. Чего ты добиваешься?
— Филковский в школу не ходил неделю. Рука в гипсе, а в даже не спросили, как он себя чувствует. Вам лишь бы дело замять.
— Ткачук! Не дерзи! — вскричал Григорий Иванович, и пальцы опять затеребили связку ключей.
— Не кричите, пожалуйста, Григорий Иванович!
— Как?! Ты мне еще указываешь? Выйди вон…
Генка выбежал из кабинета, от хлопнувшей двери задребезжали стекла. А завуч вдруг с тонкой завистью подумал: «Эх, если б я знал, что мой сын в трудную минуту будет также упорно защищать своего отца, как этот юноша своего одноклассника, умирать не страшно».
В эти дни Генкой владело лишь одно чувство: любой ценой отстоять правоту Филковского и добиться, чтобы Хомякова, за спиной которого стоял заботливый директор школы, все–таки наказали. Его не пугали предостережения завуча. Негодование внутреннего «я» было куда пострашнее его гнева. Генке почему–то казалось, что в случае неудачи к чертям полетят прочно сложившиеся принципы. В самом деле, о какой гармонии говорить, если жизнь распоряжается по–своему; если пять лет директор неустанно твердила, что нужно говорить правду, а в один день вдруг перечеркнула все жирным «нельзя». Это как–то не укладывается.
Конечно, он мог на все плюнуть. Тем более, что с Филковским его ничего не связывало, кроме ежедневного приветствия, да и заступничество не принесли ничего хорошего. Однако он, словно застигнутый врасплох водитель, мчался на огромной скорости и на повороте, щадя неосторожного пешехода, отвернул в сторону, по всем правилам полетел в кювет. Выбора не было. Но почему только выбора? Это не все. Этого мало. Должно быть, он перерастал самого себя, о чем случайно заикнулся в разговоре с Груце. А разве случайно? Говоря, что нет таких случайностей, за которыми бы не прослеживалась закономерность. Воспитанный на честности, бескорыстности, он стал чутко реагировать на карябающие душу честного человека негативные моменты жизни. И поэтому также, как музыкант, услышав фальшивую ноту, не лег спать, пока не сыграл правильно, так и Генка, услышав фальшь жизни, не успокоился, а взбунтовался.
— Что случилось, Геннадий? — Юрий Владимирович откинул газету на журнальный столик и посмотрел на сына. Под отцовским взором Генка смолчать не смог, но и прямо говорить не решался, хотя без конца размышлял о случившемся и спорил сам с собой.
— Да так…
— Естественно. Что так? Я редко ошибаюсь, рассказывай, что у тебя на душе, — отец пододвинул стоящее рядом кресло ближе.
— Садись.
Сын неуклюже, от той же задумчивости и растерянности, упал в кресло.
— Честно говоря, отец, — Генка запнулся, потеряв исходную точку, но в следующую минуту ему стало ясно, почему трудно говорить с отцом. Перед ним будто отворилась еще неведомая дверь и, озарившее его открытие, он выразил в словах:
— Ты знаешь, отец, а мне, между прочим, семнадцать. И чем больше живешь, тем больше убеждаешься, насколько жизнь сложна и запутанна. А мы с тобой еще, честно говоря, ни разу, по–мужски не говорили. Конечно, ты не молчал все это время. Когда прикрикнешь, — Генка улыбнулся, — когда мораль прочитаешь, но по–мужски…