— А я не теряю надежды. Помнишь, как мы встретились в этой беседке? — вдруг спросила Лена и зарделась. — Странно. Я тогда не могла бы объяснить свое поведение.
— А я тогда проиграл на соревнованиях. Честно говоря, сломался. Получилось как–то самой собой.
— А Серега обиделся, даже хотел тебя в разборы втянуть. В принципе, он хороший парень. Правда, учился плоховато и в школе хулиганил, но в жизни и дома он другой, совсем другой. Дома постоянно по хозяйству, и сварит, и постирает и в комнате приберет. Теперь вот в армии.
— Я вполне с тобой согласен. Филин простой парень. Я уверен, он и в армейском коллективе найдет общий язык.
— Странно, — завидую вам, Гена. Я бы с удовольствием на два года, да подальше от родных мест. Только тогда, пожалуй, поймешь смысл слов — Родина, мать, друг — Лена хотела добавить еще слово, Генка уловил какое по интонации. «Но почему она не сказала? — спросил себя Генка и тут же нашел ответ, чувствуя от него удовлетворение, значит, сомневается, будет ли искренним последнее…» Мучил вопрос об Олеге. Генка хотел спросить, но все не решался и старался смеяться над зародившейся ревностью: «Что я мальчишка?» Но любопытство взяло верх. Он потер углом сжатого кулака подбородок.
— Извини, а этот Олег, кто он?
— Гена, прошу, не повторяй большей этого имени. Оно принадлежит Ходаничу. Вспомни дискотеку… Двуличен и большой подлец.
Генка успокоился. Искренний ответ его удовлетворил. «Если она сказала «подлец»; и общего у них быть ничего не может», — и, не давая Лене углубиться в воспоминания, атаковал вопросами.
— А как тебе мои ребята? Понравились?
— И получил ответ: «Довольно забавные», начал вдохновенно потешать девушку.
Поздно вечером Геннадий «сдал» Лену терпеливо ожидающим родителям, извинившись за беспокойство. Теперь он бежал домой и готовил успокоительные речи для мамы.
Под вечер в комнате Хомякова вновь зазвонил телефон. «Это опять Ходанич», — морщась от нежелания разговаривать, подумал Васька. С самого зарождения их союза Ходанич занял главенствующее положение, бесцеремонно оттеснив Ваську в тень. Хомяков противился возникшей власти, но под властным нажимом покорился. Сейчас он не хотел снимать трубку, но телефон звони и звонил, и Васька вынужден был ее снять.
— Ты что, идиот, спишь там?! — орал Ходанич, зная как злится Хомяков при этом.
— Да-а, — для вида зевнув, соврал Васька, хотя внутри клокотал злой огонь
Ходанич чопорно загоготал: — Слышь, Хомяк, пока ты там харю мочил, я провернул одно дельце.
— Опять очки?
— Смеешься?
— Джинсы?
— Нет.
Васька представил лоснящееся от удовольствия лицо Ходанича.
— А что же, не тяни?
— Тут стишки подвернулись. Въехал? В такой синенькой обернутой тетрадочке. Почерк — сплошная каллиграфия. Ягодка, — Ходанич опять загоготал. — Какая буря чувств! Хоть вешайся. Да ты послушай, умрешь, если прочитаю.
— Валяй, — брезгливо поддакнул Хомяков. Сморщился. Его коробило, когда читали что–что чужое, чистое и сокровенное, однако не потому что его заедала совесть, хотя среди десятка оставшихся в нем чувств, мелькала частица и этого. Он внутренне не принимал предложения Ходанича из–за страха, что и его личное когда–нибудь могут безжалостно выкрасть, растоптать, посмеяться, а Васька по–прежнему собирал марки и кое–что выписывал из специальной литературы.
— Ты слушай, брат лихой! — все больше распалялся Ходанич.
К сердечной ране подорожник не приложишь,
Любовь ушла, его теперь не приворожишь.
Но есть на свете приворотная трава,
Но есть на свете приворожные слова.
— Чуешь, абориген! Кому адресует она свои слезные излияния?
Но Хомяков не дослушал его и бросил трубку: — Урод!
А утром Ходанич читал перед классом душевные творения Елены, лицемерил, размахивал руками, подобно страдающему влюбленному. И высокие, страстные слова, вылетавшие из уст холеного, с иголочки одетого наглеца, попахивающего «Консулом», превращались в грубые и пошловатые.
Когда Лена зашла в класс, то долго не могла понять, почему все смотрят на нее. Сознание еще не воспринимало смысла комментариев, ошметьями срывавшихся с губ Ходанича. Она обводила взглядом каждого сидящего и везде читала настороженность, немой вопрос. И тогда она увидела Ходанича, вернее синенькую тетрадочку в его руках. Парты, доска, учительский стол мгновенно полпыли перед ней, навернулись слезы. В ту тетрадку она годами заносила самое–самое, дорогое и близкое сердцу. Пошатнувшись, она рассеянно протянула бесчувственную руку и, шагнув к Олегу, прошептала:
— Я прошу тебя… отдай.
Он грубо и больно оттолкнул ее: — Не мешай! Искусство должно принадлежать массам.
Она повторила просьбу. Он куражился.
— Я прошу тебя, — сквозь сазы шептала она, — отдай. Ну, отдай, пожалуйста. Я прошу тебя.
Ходанич торжествовал. Он кривил рот в иронической насмешке и бросал ей в лицо оскорбление за оскорблением.
— Шмара, таскаешься вечерами по барам! По дискотекам! Веселишься в компании всякого сброда! Крутишь роман с Хомяковым из соседней школы. По нему колония плачет! И ты еще смеешь говорить о чести?! Гнилой базар! Ты потеряла ее! Давно! Так давно, что сама забыла: где, с кем и когда. Высокие слова! — он артистически подпер локтем бок.
Лена продолжала стоять с протянутой рукой перед ним, возвышающимся на кафедре в надменной позе и все молила сквозь слезы:
— Отдай, пожалуйста. Отдай. Я прошу тебя.
— Да ты же ничтожество! — орал Ходанич на потеху окружающим. — Не смей говорить — пожалуйста! Ты недостойна.
Он швырнул тетрадку к ее ногам. — Держи Цветаева! Исчезни. Что ты здесь стоишь после этого? — он высоко вскинул голову и зашагал между рядами парт.
Всхлипывая, Лена подняла дневник, бережно расправила края, стряхнула пыль, и, убегая из класса, отчаянно смяла ее в маленьком кулачке…
Целыми днями Геннадий готовился к экзаменам и не выходил из дома. Никогда еще так тяжело он не переносил разлуку с кем–либо. Геннадий даже не подозревал о том, что в него может вселиться такая непреходящая грусть по человеку. Для него стало очевидным новое, еще не пережитое чувство — внезапно родившаяся любовь к девушке, теперь уже настоящая. Он не строил планов на будущее, не мечтал, просто было необходимо видеть Лену, говорить с ней, быть рядом…
Наконец экзамены начались…
… Он влетел домой. А еще через час, несуразно отвечая на вопросы озабоченной мамы, выходил из квартиры. Вот и знакомый, ставший родным двор. Он ворвался в подъезд, вызвал лифт, но не дождался и побежал наверх, перепрыгивая через три ступеньки. Дверь открыла Лена. В ее чудно вспыхнувших глазах Генка увидел неподдельную радость… Он засмеялся, осознав вдруг, каким мокрым стоял перед ней от беготни, сообразив, что забыл цветы и представив свой вид со стороны. Пробурчав что–то нескладное, Геннадий хлопнул себя ладонью по лбу и искренне, с улыбкой огорчения, виновато опустив восторженные глаза и также виновато, но для смеха заводил носком кроссовок, промычал: — Ну и башка же дырявая у меня! Забыл, честно говоря, самое главное и элементарное. Извини, так хотел тебя скорее увидеть, что все остальное упустил, — и таинственно, как будто от этих слов зависело нечто важное, прошептал, весело озираясь по сторонам, — забыл цветы…
Лена мило, всепрощающе улыбнулась: — Ничего, ничего. Это тебе цветы преподносить нужно… Как успехи на школьной apeне?
— Я отвечал на экзаменах с именем дамы сердца на устах, — низко поставленным голосом, грозно сдвинув брови, важно произнес он и рассмеялся, увлекая своим смехом Лену.
— Странно, я почему–то подумала, что не увижу тебя сегодня, — погрустнела Лена. — Тут меня развлекал один идиот из соседнего массива, приходил и признавался в любви; увидел, говорит, забыть не может. Я ему столько высказала, что хватило бы на десятерых. Бесполезно, просто маньяк какой–то! Жаль, что тебя не было.
— Может поговорить с ним, объяснить товарищу?!
— Нет, он вроде безобиден.
Геннадий опять почувствовал, как вспыхнула ревность и ненависть к этому незнакомцу. Если бы Лена сказала, что тем был Хомяков…
Они на цыпочках пробрались в коридор и тихо стали одеваться, но бдительность мамы усыпить не удалось.
— Вы уже уходите?
— Да, мама, в кино…
— Опять до утра? — она выглянула из двери кухни.
Генка отрешенно пожал плечами; но пообещал, что постараются возвратиться пораньше…
— Значит так, — перебила его кругоплечая женщина, — пораньше — понятие растяжимое. В школу еще все–таки ходите. В одиннадцать уж будьте добры…
— Ладно, пусть возвращаются в полдвенадцатого, — раздался из комнаты усмехнувшись голос отца.
— Ладно, пусть возвращаются в полдвенадцатого, — раздался из комнаты усмехнувшись голос отца.
Двери лифта закрылись, и они медленно поехали вниз.
— А у тебя отец, честно говоря, более лоялен, либерал! — давясь от смеха, заключил Генка.
— Он у меня пока не забыл молодость. Интересно, какой у нас план?
— Только вперед!
Проходя мимо городского Дворца пионеров, Генка случайно вспомнил, что его новые друзья проводят дискотеку, и заманчиво предложил:
— А что? Если есть желание, можно зайти к ребятам, вот в это прекрасное здание, — он кивком показал на Дворец. — Там сегодня дискотека. Правда, для детишек. Но увидишь многих, кто был на дне рождения, оценишь их музыкальные способности.
— С удовольствием. Я так давно не была здесь, а ведь тут прошло мое детство. Занималась в танцевальной студии.
Они свернули и пошли по аллее огромных каштанов к парадному подъезду, украшенному мраморными львами. Старые массивные двери с затейливым орнаментом недовольно заскрипели. Они поднялись на второй этаж; легкая музыка витала по высоким сводам просторных коридоров. Прошли на ее зов в огромный зал битком набитый детьми. За растрепанными головами Генка рассмотрел Алексея, вцепившегося в микрофон обеими руками. Его голос, пропущенный через километры проводов мощного усилителя и колонки, было не узнать. Четверка приятелей компактно разместилась в уголке за ударными, клавишными и гитарными инструментами.
Дождавшись короткого перерыва между песнями, Генка и Лена пробрались к ним…
— Жаль, Геныч, что некогда поболтать, как видишь толпа сегодня требовательная, — шутя, говорил Леха. — Как бы тебе это… Если есть время, подождите, через полтора часа закончим, тогда посидим где–нибудь.
— Не торопитесь разгонять публику, мы, честно говоря, пришли послушать еще не признанный талант, — здороваясь с остальными, ответил Генка.
Через три танца объявили пятнадцатиминутный перерыв. Леха подскочил к Генке с Леной, приходившими в себя после крутого рок–н–рола.
— Ну, Геныч, как экзамены? Можно поздравить?
— Да, цветы в машину, пожалуйста, — утвердительно кивнул Ткачук и рассмеялся.
— Чепуха, не расстраивайся, будет и машина, и цветы. — Леха достал из кармана синюю фирменную пачку сигарет, ловко открыл и протянул Генке. — Ты еще не начал курить?
— Нет, уволь.
— А дама? — Лена аккуратно вытянула сигарету.
— Спасибо, от хорошего табака иногда не отказываюсь, — сказала она, лукаво улыбаясь.
Алексей показал рукой на выход, пропустил вперед девушку. Генка попросил идти без него, заявив, что хочет поговорить с ребятами. Они вышли. Ткачук постоял на месте, потом нашел друзей, но в разговор не вступал, только изредка, когда было необходимо, кидал короткие фразы. Он не мог разобраться, почему упало настроение. Или опять проклятая ревность к «шустрому балаболу» Лехе, или ему не нравится, что Лена курит? Раньше он относился к курящим девушкам безразлично. А тут? «Но это не просто девушка. Отбрасывая первое, он убеждал себя во втором.
Пока не было Алексея, ансамбль сыграл спокойную вещь. Лена подошла незаметно, и Ткачук не успел прикрыть улыбкой своей думчивости и опечаленности. Она все поняла и положив теплую, мягкую руку ему на плечо, пригласила на танец. Генка молчал.
— Ты злишься? — как бы между прочим спросила Лена.
— Нет, — процедил он.
— Я вижу — злишься. Но не стоит, я не курю, просто хотела посмотреть, как ты к этому отнесешься. А если думаешь, что я пошла из–за Леши, то это глупо.
— Посмотрим…
— Странно. Мне приятно твое небезразличие, — она осторожно положила голову ему не плечо. — Хочешь, убежим незаметно от Алексея? Я думаю он поймет.
Генка удивился ее умению отгонять плохое настроение и дурные мысли. Ревность, кипевшая в нем, бесследно исчезла, и он уже ничего не находил в себе, кроме спокойствия и теплоты, которую бескорыстно дарила Лена.
В один из восхитительных янтарных вечеров июня, когда дремлющий, накаленный за день воздух разгонял живительный ветерок, Генка и Лена, обнявшись, кружили по запутанным улочкам города. Смеясь, они неслись наперегонки, запыхавшись, тащили друг друга по очереди по крутым дорожкам парка. Чуть кружило голову счастливое забытье. Генка чувствовал себя необыкновенно легко, словно долго нес непосильную ношу, а теперь скинул ее с плеча и потерял собственный вес.
Отшумел выпускной бал, позади десять незабываемых, интересных и немного грустных лет учебы в школе; аттестат — путевка в жизнь на руках. И тысячи дорог вдруг сомкнулись в одну, и каждый устремился вперед, к единственной теперь цели, боясь опоздать, исключая иные, прежде приемлемые маршруты.
Не хотелось расставаться, но они решили придти вовремя. «порадовать родителей». Громада дома притаилась гигантским пауком, освещая двор и беседку бесчисленными огнями, распространявшимися из дьявольски желтых оконных глазниц. Но две маленькие фигурки еле угадывались рядом с его могучим телом.
— Видеться будем реже, — тихо произнес Генка. — Завтра и послезавтра, честно говоря, дел под завязку… Готовлюсь к отъезду. К обеду заскочу в агентство за билетом, потом позвоню.
Нежные слабые руки девушки лежали на его горячих крепких ладонях. Они стояли рядом, умиленные взоры их сошлись, каждый стремился прочесть в них, открытых и лучистых, все то, что скрывалось там. Пустые слова были не нужны. И он, и она чувствовали и понимали друг друга. И каждый видел признание в любви, мысленно произнесенное другим. Внезапно девушка показалась такой близкой, ее чуть приоткрывшиеся алые губы такими горячими, а легкое дыхание ощутимо настолько, что он, поддавшись необъяснимой силе влечения, припал к ее губам, и они слились в страстном трепетном поцелуе.
Когда поднялись на четвертый этаж и остановились у двери квартиры, Генка невольно обжегся о взгляд Лены, который показался выцветшим, грустным, поразительно пытливым, задумчиво устремленным в глубину его глаз. Потухла всегда мечтательная, доверчивая улыбка, на лицо набежала землянистая тень; казалось, она порывалась что–то сказать. Геннадий бережно погладил белые локоны, еще нежнее коснулся губами ее алых губ и решительно отстранился.
— Ну все, Лена, тебе пора, — сказал он тихо голосом влюбленного; перебирая рукой по гладким перилам, он медленно спускался по лестнице, не отрывая глаз от девушки. Она прислонилась к двери, положив руку на кнопку звонка, но не нажимала ее.
— Странно, Гена, у меня почему–то такое ощущение, что мы видимся в последний раз.
— Не выдумывай. Что может случиться в наш бурный двадцатый век? Звони, звони, малышка, — улыбаясь, шутливо подмигнул Генка.
Лена опустила руку: — А почему принято провожать нас?
— Потому что так делали испокон веков.
— Разве? А я хочу проводить тебя. Ну, пожалуйста, — попросила Лена, — я только выйду на крыльцо, посмотрю, как ты пойдешь. Сколько минут ты будешь различим, столько лет нам быть вместе.
— Это такая примета?
— Да.
Генка пожал плечами, взял руку Лены, и они покинули подъезд. Внизу он нежно коснулся указательным пальцем носика девушки, быстро поцеловал ее и кивком головы и глазами попросил разрешения идти. Таким же движением головы она отпустила его.
Генка побрел по дороге. Метров через сто он оглянулся. Лена стояла на прежнем месте и смотрела вслед.
Весь день Генка мотался по городу. Дело упиралось в авиабилет и прочие необходимые документы, поэтому в назначенное время он не позвонил Лене. Вечером Генка несколько раз набирал номер ее телефона, однако длинные гудки не прерывались. Видимо, дома никого не было.
На следующий день, осчастливленный тем, что он, наконец, обладатель драгоценного билета, Генка взялся звонить к Лене домой, но там постоянно было занято.
«Что за чертовщина?» — думал Ткачук и замечал, как сжималось сердце в непонятной тревоге. Он продолжал настойчиво набирать номер, но все безрезультатно. «Может испорчен или отключен?» — скользнула успокоительная мысль.
Потеряв надежду поговорить по телефону, Генка собрался и вышел из дома. Он чувствовал, что не вынесет больше этой неизвестности.
Вот и огромная, прорезанная окнами стена здания. За несколько метров до нужного подъезда дорогу перебежал черный кот. Непонятная тревога охватила еще сильнее. Генка прибавил шаг, в подъезд почти вбежал и начал подниматься вверх.
Пахло свежепиленным деревом. Этот запах напомнил Геннке что–то неприятное, но что именно он еще не определил. Вот и прямая лестница, ведущая на площадку, где жила Лена. Остановиться, чтобы отдышаться. В висках постепенно умолкал стук возбужденной крови. И вдруг он явственно расслышал женский истерически–судорожный плач. Сердце сжалось сильней. Он взвился по лестнице, но прежде, чем кинуть взгляд на дверь в глаза бросилась красная ткань, присмотревшись, он увидел крышку гроба и какую–то высотой выше метра тонкую четырехугольную пирамиду. Горло сжало. Генка глянул на приоткрытую дверь. «Может у соседей?», но соседняя дверь плотно закрытая, словно уверенная в себе, молчала, а плач доносился из квартиры Лены.