Засунув в меня граммов двести деликатеса за раз, Маня убегала на работу, ей на смену являлся Александр Иванович с кастрюлькой, в которой лежала слегка недожаренная телячья печенка. Никакие мои вопли и стоны на тему: «Терпеть не могу печень, никогда ее не ела и есть не стану», – на него не действовали.
Со словами: «Надо, Федя, надо», муж утрамбовывал в меня «лакомство» и уезжал на факультет.
Не успевал он выйти в коридор, как в палате возникал его ближайший друг, Вовка Цехновичер, вместе с женой Катькой. Катерина специализировалась по рису с овощами, Вовчик выступал в роли кондитера.
– Ну-ка, – сюсюкали они, разворачивая свертки и вытаскивая банки, – сначала риску, диетического, с морковочкой, а уж потом пирожные.
– Сам пек, – сообщал Вовка, – крем из рыночного масла с яичками, просто пух. Давай, Грушка, ням-ням…
Мой рост составляет всего один метр шестьдесят два сантиметра, я привыкла есть мало, кошачьими порциями, но ни Вовка, ни Катька, ни Машка не собирались меня щадить. И вообще все вокруг были уверены, что Грушенька должна есть, как портовый грузчик.
Я давилась рисом, глотала пирожные. Вовка с Катькой умилялись, целовали меня и убегали.
Дверь тут же распахивалась, и появлялись другие посетители. Народ шел ко мне, как в былые времена в Мавзолей к Ленину. Все волокли жратву. Коллеги Александра Ивановича, его аспиранты, мои ученики и их родители. Из «Молодой гвардии» прислали ящик книг, соседи по дому приволокли кипу журналов, знакомые подруги, друзья приятелей… И каждый вливал в меня сок, впихивал фрукты, мясо, сыр, йогурты, салаты…
Завершался день всегда одинаково. Появлялась Оксана в сопровождении кого-нибудь из своих сыновей, проводила ревизию в моей тумбочке и резюмировала:
– Хорошая еда, но без витаминов, на-ка немедленно ешь осетрину по-монастырски…
Или – «говядину под соусом», «рагу из овощей», «ризотто из цыпленка», «форель с лимоном»… Оксанка великолепно готовит, блюда каждый день были разные, запивать все следовало свежеприготовленным соком. Оксана, человек обстоятельный и предусмотрительный, приволокла с собой сокодавку и установила в палате.
– Отличная вещь, – радовалась она, вытаскивая фрукты, – чик-чирик, и готово, сплошной витамин.
Через неделю на двери отделения появилось объявление: «К Донцовой больше восьми человек в день не пускать», но поток не иссяк. Единственное, от чего мне удавалось отбиться, это от букетов. Они издавали такой аромат, что у всей палаты начался кашель. Самое интересное, что у меня ничего особо не болело, так, сущая ерунда, левая рука не поднималась выше плеча, а ноги не держали. В основном же все шло просто прекрасно, я валялась в постели и ела, ела, ела, ела…
Когда в десять вечера палата погружалась в сон, я лежала с раскрытыми глазами, уставившись на белую стену. Я очень хорошо знала: сейчас, когда останусь в одиночестве, появятся видения, вернее, я перенесусь куда-то в параллельный мир. Он не похож на настоящий, но я живу там, и мне там очень хорошо.
В конце концов раздвоение личности стало меня пугать, и я решила посоветоваться с мужем. Он выслушал меня и очень серьезно спросил:
– Картина, которую ты видишь, всегда одна и та же?
Я заколебалась, но потом ответила:
– Да.
– Опиши мне ее, – потребовал муж, – с самого начала.
Только он произнес эти слова, как передо мной возникла новая картинка, невиданная до сих пор.
– Ну начинай, – поторопил Александр Иванович.
И я начала:
– Я много раз выходила замуж, и каждый раз неудачно… Но, очевидно, начав, трудно остановиться.
Слова лились потоком, картины сменяли друг друга, я торопилась, проглатывала концы фраз, боясь потерять нить повествования. Когда наконец я добралась до конца рассказа, стемнело. Я, только что бегавшая по Парижу, вновь очутилась в палате, соседки давно спали. Муж смотрел на меня молча.
– Это шизофрения? – робко поинтересовалась я. – Я похожа на сумасшедшую? Меня перевезут в Кащенко и станут лечить электрошоком?
– Это книга, – ответил муж, – детективная история о женщине и ее семье, о Даше Васильевой. Теперь ты должна ее записать.
– Как? – удивилась я.
– На бумаге, – сказал Александр Иванович, – помнишь, ты рассказывала мне, что в семидесятые годы относила в «Юность» криминальный роман, а тебе сказали: «Бабы детективы не пишут».
Я кивнула:
– Точно.
– Но теперь, – убеждал меня муж, – времена иные, вон у твоих соседок на тумбочках лежат Маринина, Полякова, Дашкова, сейчас женщины вовсю пишут криминальные истории. Времени у тебя навалом, начинай!
– Все-таки это ненормально, видеть сначала картину, а потом «влезать» в нее и жить в Ложкине, – пробормотала я.
– Ложкино? – удивленно переспросил муж.
Я осеклась, он ведь не знает, что историй очень много.
– Кто сказал тебе, что писатели нормальные люди, – усмехнулся Александр Иванович и ушел.
На следующее утро он принес мне пачку бумаги, десяток самых простых ручек «Корвина» и книгу «Двенадцать подвигов Геракла», яркое издание большого формата, предназначенное для детей.
Я села в кровати, подпихнула под спину подушку, положила на колени книгу и за четыре дня написала повесть «Крутые наследнички».
Я не могу объяснить вам, какое это наслаждение – писать. Я словно раздвоилась. Одна часть меня, превратившись в Дашу, жила и действовала в Париже и Москве, другая, полусидя в кровати, быстро водила ручкой по бумаге. Фразы вырывались на страницы, буквы путались, строчки сливались. Я бежала по Парижу, разыскивая убийцу Наташки и Жана Макмайера. Прыгала с лестницы, кокетничала с комиссаром, жила в огромном доме, гладила Снапа и Банди. Я была так счастлива, что у меня нет слов, чтобы описать вам это состояние.
Поставив последнюю точку, я отложила рукопись. Одна из моих соседок, Танюша, с любопытством спросила:
– Что ты там настрочила?
– Хочешь, возьми почитай, – сказала я и провалилась в сон.
Часа в три меня разбудил хохот. Танюшка, вытирая слезы, дочитывала последние страницы.
– Класс, – простонала она, – а продолжение будет? Дико интересно, что с этой идиоткой Дашей случится.
– Будет, – кивнула я, хватаясь за ручку, – непременно.
«За всеми зайцами» тоже родилась в больнице. Как наркоман, подсевший на иглу, я уже больше не могла не писать, меня влекло к бумаге и ручке, словно алкоголика к бутылке.
Впрочем, днем особого времени писать не было, оттягивалась я после отбоя. Игорь Анатольевич Грошев сначала сердился и упрекал меня:
– Вы же мешаете остальным спать!
Но мои соседки в один голос кричали:
– Нет, нет, пусть пишет!
Ночью я писала, а днем читала соседкам по палате вслух, потом стали подтягиваться женщины из других палат, им тоже было интересно. В конце концов Игорь Анатольевич сдался и отдал мне со своего стола маленькую лампочку на прищепке, которую я прикрепляла в изголовье кровати.
Теперь, когда ко мне приходили друзья и родственники, я быстро, не сопротивляясь, проглатывала очередные котлеты и стонала:
– Устала что-то!
– Ты поспи! – заботливо восклицали посетители и тут же испарялись.
Я, не испытывая ни малейших угрызений совести, вытаскивала рукопись и уносилась в Ложкино.
Один раз Димка, пришедший меня навестить, решил вывезти больную во двор. Я отказалась садиться в кресло на колесиках, оперлась на его руку и, звякая банкой, потащилась на улицу.
Мы прошли метров сто и наткнулись на Игоря Анатольевича. Хирург шутливо погрозил мне пальцем:
– Ох, Агриппина Аркадьевна, только из реанимации вышли, а уже с молодым человеком роман крутите.
Я хихикнула:
– Точно, нельзя же терять квалификацию!
Димка внезапно обиделся. Он то ли не понял, что врач шутит, то ли решил, что смеяться вовсе не над чем, и сердито заявил:
– Вы с ума сошла! Это же моя мама!
И тут я зарыдала. Игорь Анатольевич, перепугавшись, побежал в корпус за инвалидным креслом, Димка доволок меня до скамейки, усадил на деревянное сиденье и сурово спросил:
– Отчего у нас истерика?
Я молча лила сопли. Отчего истерика? Да от умиления. Димка всегда называл меня Груней, я и предположить не могла, что мальчик в душе считает мачеху родной матерью.
Наконец меня отпустили домой. Александр Иванович торжественно привез меня в квартиру, уложил на диван и сказал:
– Мы все убрали!
– Замечательно, – кивнула я.
– Может, поспишь? – поинтересовался муж.
Я поняла, что ему не терпится удрать на работу, и кивнула:
– Правильная мысль, я очень устала.
Он мигом убежал. Я осталась одна и незамедлительно принялась изучать обстановку. Меня не было в родных пенатах три месяца, и с первого взгляда стало понятно, что без хозяйки все пришло в упадок.
Правда, муж и дети постарались, как могли. Зеркало в ванной было покрыто грязными разводами, по нему явно водили мокрой тряпкой. Раковину отмыли до блеска, но краны были покрыты ржавым налетом. Середина гостиной сияла чистотой, под диваном и креслами серым одеялом лежала пыль, пуделиха выглядела словно худой валенок, кошка потускнела, а тефлоновые сковородки кто-то от души поскреб железной мочалкой. Следовало, засучив рукава, приниматься за работу.
Я распахнула холодильник и покачала головой. Все полки девственно-чисты, только на одной лежало яйцо, шоколадное, киндер-сюрприз. Я захлопнула дверцу и увидела на подоконнике гору пустых лоточков, очевидно, мои домашние питались лишь быстрорастворимой бурдой под названием «Обед Магги».
Сдерживая гнев, я позвонила мужу и спросила:
– Папа, а где продукты?
Повисло молчание, потом Александр Иванович воскликнул:
– Господи, я так и знал, что мы не обо всем вспомнили!
Ситуация напоминала известный анекдот про молодых родителей, которые приходят к педиатру и жалуются:
– Мы моем ребенка каждый день, гуляем с ним, читаем ему книги, а малыш отчего-то все худеет.
– Сколько раз в день кормите младенца? – поинтересовался доктор.
Муж повернулся к жене и с укоризной воскликнул:
– Ведь говорил же, что мы забываем какую-то процедуру!
Повздыхав, я вытащила сумку на колесиках и почапала на рынок. Вообще-то мы жили от него в двух шагах, еще в апреле месяце я долетала до торговых рядов в одно мгновение, но в тот день ползла туда больше часа.
Потом началась химиотерапия. И уж тут я во всей красе столкнулась с такой вещью, как бесплатная медицина. Меня прикрепили к диспансеру на улице Лизы Чайкиной. Обстановка в этом месте была гнетущая. Врачи злые как собаки. Ежу понятно, что в онкологический диспансер на уколы химии не станут ходить симулянты. На мой взгляд, к людям, тихо сидевшим в километровых очередях, можно проявить хоть каплю жалости, но нет, бабы в белых халатах кривились, на их лицах явно читалось: вам давно всем помирать пора, чего заявились?
Оказавшись впервые в длинном хвосте страждущих, я была беспредельно удивлена, когда часов в одиннадцать утра дверь кабинета распахнулась, оттуда вышла толстая тетка в мятом халате, оглядела ряды ждущих приема людей, гаркнула: «Скоро приду!» – и исчезла за поворотом коридора.
Через полчаса я стала проявлять беспокойство, но более опытные больные мигом ввели меня в курс дела.
– Она чай ушла пить, – прошелестела бабуся в платочке, – через час вернется. Хорошо бы всех приняла, а то ехать далеко, сил никаких нет!
– Надо пойти к главврачу и рассказать о безобразии, – возмутилась я.
– А то он не знает, – вздохнула бабушка, – сиди, дочка, а то она обозлится и лекарства не даст.
– Права не имеет! – возмутилась я.
Бабуся махнула рукой:
– Молодая ты! Скажет, что в аптеке ампулы кончились, и все. Нет уж, нам только терпеть осталось.
Терпеть надо было и в процедурном кабинете. Медсестра, увидав меня на пороге, орала:
– Живо, там людей полно, повернулась задом!
Укол она вкатывала, не давая пациентам лечь. Через секунду начиналась дикая боль, ногу сводило, и я, еле-еле ковыляя, выпадала в коридор. Вскоре мне стало ясно: если я встречаю в диспансере сильно хромающего человека, он бредет из процедурного кабинета.
Не лучше обстояло дело и в лаборатории. У онкологических больных в процессе химии надо тщательно следить за уровнем лейкоцитов в крови. Если он падает, уколы прекращают.
Я, естественно, аккуратно сдавала анализы, потом мне стало плохо, и Оксана, качая головой, предположила:
– Наверное, лейкоциты обвалились, сходи на анализ.
Я послушно сбегала в лабораторию, получила выговор за то, что явилась не в срок, и бумажку, из которой явствовало: полный порядок, кровь как у космонавта. Но Оксана, повертев клочок бумаги в руках, отвезла меня к себе в больницу, и мы выяснили: лейкоциты просто на нуле.
Очевидно, сотрудницы лаборатории перепутали пробирки или не захотели со мной возиться.
Химиотерапия самое неприятное, что мне пришлось испытать в жизни. Тем, кому предстоит такое лечение, могу лишь посоветовать сцепить зубы и думать о том, что рано или поздно это кончится.
Тошнило меня ужасно от всего. Любая еда вызывала судороги, запах жареной картошки доводил почти до обморока, вид фруктов заставлял птицей лететь к унитазу. Я пожаловалась врачу-химиотерапевту, та презрительно прищурилась:
– Скажите пожалуйста, какая нежная! От уколов циклофосфана ей плохо! Нечего выдумывать! Небось зоофран хотите!
– Это что такое? – поинтересовалась я.
– Лекарство от тошноты, – свысока бросила врачиха, – вам оно не положено, их дают только тем, кому на самом деле плохо! А вы притворяетесь, я знаю, от циклофосфана так не тошнит!
Но мне было дико плохо, и Александр Иванович ухитрился где-то за бешеные деньги достать ампулы зоофрана. Стало чуть полегче.
В разгар лечения я зашла в магазин «Сад и огород», уж не помню, что меня туда привлекло. Кажется, моя дочка Маня собралась пересаживать пальму, и я явилась за землей. Первое, на что наткнулись глаза в торговом зале, был мешок с надписью «Циклофосфан. Яд для борьбы с садовыми грызунами».
Я пощупала бумажную упаковку и усмехнулась, значит, меня травят, как крысу.
Потом я сильно простудилась, не сумела вовремя прийти на укол, химиотерапевт наорала на меня так, что я чуть не упала в обморок. Узнав про это, Оксана, откуда-то добыв все лекарства, заявила:
– Пошли они на фиг, сволочи. Сама тебе курс проведу.
И тут я сделала потрясающее открытие. Оказывается, если ты лежишь и циклофосфан вводят медленно, укол не превращается в мучение, ногу не сводит…
Тридцатого августа я, проснувшись утром, пошла в ванную, глянула в зеркало и заорала от ужаса. На меня смотрела абсолютно лысая женщина. Понадобилось минут пять, чтобы сообразить: это носатое, жуткое существо – я. Никогда не думала, что отсутствие волос способно до такой степени изуродовать внешность.
Из ванной я вышла, замотав башку полотенцем, тюрбан не сняла и тогда, когда села пить кофе. Было воскресенье, Маруся выглянула из своей комнаты и спросила:
– Почему ты в этой тряпке?
Я поколебалась мгновение и сдернула розовую ткань. Дочь ойкнула и убежала. Я осталась наедине со своими горькими раздумьями. Спустя минут двадцать Машуня влетела в квартиру, неся кудрявый светло-каштановый парик.
– Мусик, – завопила она, – померяй!
Я хотела было оказать сопротивление, но дочка мигом натянула мне на голову парик и затрещала:
– Великолепно, лучше не бывает! Тебе так идет!
Я глянула в зеркало и не сумела сдержать смех. Больше всего в этот момент я походила на нашу пуделиху Черри. Из шапки мелко завитых кудрей торчит длинный нос. Мне стало очень жаль себя. Ах бедная Грушенька! И тошнит ее, и шов болит, и рука плохо поднимается, и волос теперь нет, как жить дальше?
Внезапно жалость сменила злость. Именно жить дальше, в любом состоянии, с тошнотой, лысиной и неработающей рукой! Я только теперь сообразила, что имел в виду доктор Грошев, предупреждая меня:
– У вас будет иное качество жизни.
Но ведь я не умерла, мои дети не плачут на могиле матери, нужно посмотреть на ситуацию иначе, не жалеть себя, а радоваться. Нечего завидовать здоровым людям!
– Не смотри на тех, кому лучше, гляди на тех, кому хуже, – говаривала Фася.
Я топнула ногой и сама себе показала кулак. Хватит, милая, ты дышишь, двигаешься, давай-ка выходи на работу, ученики заждались, нечего из себя инвалида корчить. Все будет хорошо, волосы вырастут, рука поднимется. Вперед и с песней на службу. Больше к теме онкологии я на страницах этой книги возвращаться не стану, но мне кажется, что, пройдя через все испытания, уготованные онкологическим больным, я могу давать советы тем женщинам, которые только что услышали из уст врача диагноз: «рак молочной железы». Это не смертный приговор – рак успешно лечится, и большинство из вас через какое-то время вновь станут здоровыми людьми.
Узнав о том, что результаты пункции плохие, немедленно соглашайтесь на операцию. Чем раньше попадете на операционный стол, тем лучше. Ни в коем случае не идите к экстрасенсам, хилерам, колдунам и бабкам-шептухам – упустите время. Да, хирурги люди жесткие, если не сказать грубые. Они с обескураживающей простотой сообщают: «Отрежем «верх», а может, «низ», потом пройдете химиотерапию, облучение, сядете на гормоны…»
Воображение рисует толстую, лысую, изуродованную тетку, в которую вы должны неизбежно превратиться после операции. И тогда очень многие кидаются к тем, кто обещает с ласковой улыбкой: «Дорогая, я просто повожу вокруг тебя ручками, и болезнь сама пройдет». Вот так человек и попадается на крючок.
Не верьте, сам по себе рак молочной железы не пройдет. Если явитесь к докторам на начальной стадии заболевания, то почти со стопроцентной гарантией выживете. Если позже – ваши шансы уменьшаются, и не дай бог вам обратиться к врачам совсем поздно. Вы наверняка слышали от кого-нибудь фразу: «Ох уж эти хирурги! Не сумели спасти Анну Ивановну, скончалась бедняжка!» Извините за грубость, но, скорее всего, несчастная Анна Ивановна сама виновата, запустила болезнь. А умереть можно и от аппендицита, если ждать, пока разовьется перитонит.