– Взвесьте мне четыре штуки. – И потом быстро добавляла: – Тяжело нести полную сумку.
Мне очень не хотелось, чтобы кто-нибудь догадался, до какой нищеты я дошла. Прожить на шестьдесят рублей в месяц вместе с ребенком тогда было невозможно. Получив свои заработанные копейки, я шла в гастроном и покупала крупу, макароны и чай. Колбаса, сыр, сливочное масло, фрукты, мясо – все было мне не по карману. Одно яблоко я делила Аркашке на два дня, мандарины случались лишь на Новый год. Но если прокормиться все же как-то удавалось, то одеться прилично не получалось. В семидесятые годы в советской стране не было магазинов секонд-хенд, за новую юбочку следовало выложить рублей сорок, обувь вообще стоила запредельных денег, сапожки тянули на сто двадцать целковых. Очень скоро я превратилась в оборванку.
На лето у меня имелись парусиновые тапки на резиновом ходу, которые быстро потеряли приличный вид. Я стирала их каждый вечер, утром надевала полувысохшими и бежала на работу. Потом, вспомнив рассказ Лили Брик о том, как она в 20-е годы приводила в порядок свою обувь при помощи разведенного зубного порошка, я купила его в аптеке и нанесла на серую парусину белую жидкость. Тапочки просто засверкали, выглядеть они стали великолепно. Обрадовавшись, я надела их и побежала на работу. И тут, как на грех, пошел проливной дождь. Я неслась к метро, оставляя за собой белые потеки, от красоты не осталось и следа.
Осенью и весной я носила жуткие коричневые ботинки, которые коллеги по «Вечерке» называли «чемоданы».
– Отчего бы тебе не купить себе сапоги? – недоумевала очень обеспеченная, вся из себя разодетая Марина М. – Сейчас есть вполне приличная советская обувь!
Сама Марина, жена преуспевающего режиссера, не испытывала материальных трудностей, а мне не хотелось говорить ей правду, поэтому я презрительно морщила нос и заявляла:
– Много ты понимаешь! Такие ботинки на пике моды! Да они стоили мне двести рублей! Италия! Фирма!
Когда сотрудники отдела информации отправлялись в столовую, я оставалась за столом. Комплексный обед стоил сущую ерунду, пятьдесят копеек, но он был мне не по карману. Если же Нелли М., вполне обеспеченная, благополучная, замужняя женщина, начинала приставать ко мне со словами: «Пошли перекусим! Эй, чего сидишь, вставай!» – я, чтобы она отвязалась, фыркала: «Фу! В столовке жуткая гадость! Не могу такое есть, лучше попозже схожу в Дом литераторов, в ресторан!»
Потом, где-то часа в три, когда столовая пустела, я прибегала туда, хватала пару кусков хлеба, который давали бесплатно, и, сказав кассирше: «Вот черт, решила бутербродиков похомячить, колбаску с сыром нарезала, а батон прихватить забыла», уносилась назад.
Хлеб я быстренько съедала в коридоре и со счастливым выражением на лице возвращалась в комнату. Самое интересное, что окружающие мне верили. Груню Васильеву в «Вечерке» считали вполне обеспеченной писательской дочкой с легкой придурью в голове. Никто не замечал дырок на кофточках, впрочем, я моментально вышивала на прохудившемся месте цветочки. Для того чтобы сэкономить на колготках, я никогда не носила юбки и не пользовалась косметикой. Отсутствие духов я объясняла аллергией. Хуже всего мне пришлось зимой 1980 года. Дубленка, привезенная из Сирии, окончательно развалилась, и у меня осталась лишь коротенькая, до пупа, курточка из искусственной собачки. Как назло, в том ноябре ударили на редкость жестокие морозы. Натянув «собачку», я неслась к метро, чувствуя, как немеет нижняя часть тела. В вагон я влетала, ощущая себя эскимо, и тихо оттаивала до станции «Улица 1905 года», потом мне предстоял еще один марш-бросок до здания, где располагалась «Вечерка». Куртенку я всегда оставляла в общем гардеробе, там, где раздевались посетители, просто не могла в этом наряде подняться в кабинет и повесить ее около красивых пальто с меховыми воротниками, которые принадлежали коллегам.
Наверное, я притворялась весьма успешно, потому что ко мне как-то раз подошла одна дама из отдела литературы и искусства. Понизив голос, она спросила:
– Груня, не хочешь купить шубу? Я привезла дочери каракулевое манто, да просчиталась с размером, ей мало, тебе как раз будет.
Я моментально отреагировала:
– Каракуль старческий мех, я предпочитаю норку, люблю пушистое.
Дама кивнула:
– С твоими объемами можно надеть все!
Это было правдой, я весила в те годы сорок два килограмма.
Вообще говоря, худенькой я была всегда, исключая один год, когда набрала семьдесят пять килограммов. Случилось это со мной во время первой беременности.
Вам и представить себе трудно, сколько я ела в тот период. Рот у меня просто не закрывался. Сначала я завтракала, потом шла к Машке, перекусывала у нее, возвращалась домой и прилипала к холодильнику. В сумочке лежали шоколадки, ночью я бегала на кухню и огромной ложкой наворачивала овсяную кашу, сваренную для пуделихи Крошки, потом брала батон, разрезала его пополам, мазала маслом, посыпала сахаром и шла в кровать с «бутербродом».
Результат не замедлил сказаться. Когда, вернувшись из роддома, я встала на весы, стрелка закачалась возле отметки 75. Начав обжираться, я уже не могла остановиться и продолжала ночные набеги на холодильник. Толстой себя я не считала, на диету садиться не собиралась. Но потом случилась встреча, заставившая меня взглянуть на себя со стороны.
Один раз я гуляла с Аркашкой по Переделкину и столкнулась с одной писательской женой, дамой редкой тучности. Она стала присюсюкивать при виде младенца, делать ему «козу» и сказала:
– Какой очаровательный малыш, а ты, Грушенька, похорошела, пополнела. Я тоже до первых родов походила на сушеную воблу, а после появления дочки приобрела свои формы и теперь живу красавицей.
Я уставилась на приветливую даму и ощутила ужас. Слоновьи ноги растут из огромной колыхающейся задницы, на животе лежит подушкообразная грудь, шея отсутствует, голова покоится прямо на жирных плечах, руки напоминают окорока… Одним словом, сильнее потрясения я в своей жизни не испытывала.
Домой я явилась в глубокой депрессии и, поразмыслив над ситуацией, поняла, что совершенно не хочу походить на помесь бегемота с доменной печью. Нужно похудеть, но как? Шел 1973 год, никаких книг по лечебному голоданию в СССР не водилось, о Брэгге и Шелтоне мы не слыхивали, о «кровавой» диете не имели понятия. Женские журналы, коими считались «Крестьянка» и «Работница», усиленно пропагандировали на своих страницах мысли о том, что в первую очередь следует хорошо трудиться, строя социалистическое общество, а уж фигура дело десятое.
Я, желая как можно быстрее избавиться от «бубликов» сала, пребывала в растерянности: с чего начать? И тут я вспомнила о близкой маминой подруге, польской писательнице Кристине Живульской, легендарной личности, еврейке с голубыми глазами и ярко-рыжими волосами. Редкий для семитки «окрас» спас ей жизнь. В начале 40-х годов фашисты отправили Кристину в лагерь смерти Освенцим. Там ее, приняв за польку, не сожгли сразу, как всех евреев, в крематории, а отправили в барак. Кристина, болезненная женщина, все детство игравшая на скрипке, оказалась человеком с удивительно сильным характером. Она выжила в аду и еще спасла свою подругу Стефку. Тетя Стефа, тоже бывавшая у нас в доме, рассказала мне эту историю.
– Я заболела тифом, – повествовала Стефа, – и меня поместили в больницу. Там, естественно, никого не лечили, просто бросали на нары по пять – шесть больных, и все.
Стефа тихо ждала смерти. Ночью к ней прокралась Кристина и сказала:
– А ну вставай!
– Не могу, – простонала Стефка. – Да и зачем?
– Понимаешь, – объяснила Кристина, – сегодня на плацу я встретила Беату Ковальскую, она тоже тут, в Освенциме, работает в администрации. Если мы сейчас явимся к ней, Бетка найдет наши регистрационные карточки и переправит возраст.
Стефа уставилась на подругу.
– Переправит возраст? – переспросила она.
– Ага, – кивнула Крися. – Мы с тобой 1907 года рождения, а станем 1917-го. Вместо тридцати пяти лет – двадцать пять! Это же отлично!
– Крися, – простонала Стефа, – я умираю от тифа и голода в лагере смерти, мне совершенно все равно, в каком возрасте я окажусь в печи крематория.
– А мне нет! – рявкнула Кристина, спихнула лучшую подругу с нар и вытолкала во двор.
Пришлось Стефе ползти на животе по жидкой осенней грязи через плац, к зданию администрации. Но самое интересное состояло в том, что, добравшись наконец до Беаты и став на десять лет моложе, Стефка поняла: тиф испарился без следа. Ну такого просто не могло быть! Она вылезала из ревира[5] с температурой сорок, а вернулась назад совершенно здоровой, болезнь, очевидно, испугавшись сумасшедшей Кристины, испарилась без следа!
Потом они обе стали литераторшами. Кристина – мастер смешных рассказов, но имелась у нее и книга «Я пережила Освенцим», написанная, вы не поверите, с юмором.
Потом они обе стали литераторшами. Кристина – мастер смешных рассказов, но имелась у нее и книга «Я пережила Освенцим», написанная, вы не поверите, с юмором.
Так вот, когда в нашем доме за столом собирались тучные писательские женушки, разговор неизменно скатывался к одной теме: кто на какой диете сидит.
– Ах, – закатывали глаза дамы, – ну ничегошеньки не едим! А результата нет!
Кристина, ставшая один раз свидетельницей подобного разговора, спокойно сказала:
– В нашем бараке тучных не было. Жри меньше, должно помочь!
Решив использовать ее книгу воспоминаний в качестве пособия по голоданию, я внимательно изучила страницы, где описывался рацион заключенных. Собственно говоря, много времени я не потратила. Меню оказалось кратким. На день выдавали сто двадцать граммов серого хлеба и три кружки кипятка, естественно, без сахара. По воскресеньям рацион дополнялся супом из одной капусты.
Я отправилась в булочную, купила кирпич ржаного, поделила его на несколько частей и приступила к голодовке.
Сейчас понимаю, какого дурака я сваляла, не вздумайте последовать моему примеру. Только лошадиное здоровье позволило мне выйти из «эксперимента» без потерь.
Утром я пила кипяток, им же обедала, а на ночь съедала кусок хлеба. Через неделю мне начала сниться еда. Я глотала во сне огромными кусками котлеты, ела половником кашу и истребляла десятками пирожные. До сих пор не понимаю, каким образом мне удалось продержаться на таком рационе три месяца. Еще хорошо, что на дворе стояло лето и организм не тратил калорий на обогрев тела.
Мама в то время находилась в командировке, я села на диету после ее отъезда. Когда 30 августа я встретила ее на Белорусском вокзале, от меня осталась бледная тень весом в сорок девять килограммов.
Тамара вышла из вагона, скользнула по мне взглядом и сердито сказала Вахтангу Кикабидзе:
– Ну, Груня, вот безголовая! Ведь я звонила, напоминала ей, просила встретить! И, пожалуйста, нет ее!
Я кашлянула:
– Мама, здравствуй!
У Тамары в глазах заплескался такой ужас, что Буба Кикабидзе мигом сказал:
– Спокойно, Тома, сейчас все лечат!
С тех пор я больше никогда не толстела, мой вес плавает между сорока восемью и пятьюдесятью одним килограммом.
Но в годы работы в «Вечерке» он упал ниже нижней отметки, и я по виду напоминала лыжную палку.
Поняв, что могу просто умереть с голода, я решилась на отчаянный шаг, надумала попросить помощи у папиного друга Михаила. Этот человек, в то время главный редактор одного толстого журнала, часто бывал в нашем доме, правда, после смерти отца его визиты прекратились, но, изредка сталкиваясь со мной на дорожках Переделкина, он всегда раскрывал объятия и говорил:
– Деточка, если тебе нужна помощь, сразу приходи. Я ведь председатель комиссии по литературному наследству Аркадия Николаевича.
Дойдя до крайней точки, я решилась позвонить Михаилу. Секретарша долго не допускала меня к своему начальству: «Занят, позвоните завтра», «Уже уехал, будет во вторник», «Пожалуйста, через неделю». Домой к нему я стеснялась идти, но потом набралась смелости и услышала от его жены:
– Обращайся на службу.
Наконец недели через две я отловила Михаила, подстерегла его у подъезда, где располагалась редакция журнала, и буквально кинулась в ноги со словами:
– Помогите!
Он нахмурился и сухо спросил:
– Что случилось?
– Мне надо с вами поговорить.
– Слушаю.
Я растерялась:
– Прямо на улице?
Михаил постучал пальцем по часам:
– Меня ждут в ЦК.
Захлебываясь словами, я изложила ему свои беды и попросила:
– Устройте, пожалуйста, меня на работу с постоянным окладом.
На лице Михаила застыла гримаса. Он молча оглядел дочь умершего друга и сказал:
– Понимаешь, в моем журнале свободной штатной единицы нет!
После чего он нырнул в черную «Волгу» и укатил, а я осталась стоять на тротуаре, с трудом переваривая услышанное. Ведь я не просилась к нему в издание…
Следовало понять, что помогать мне не станут, но я была наивна и предприняла еще одну попытку. На этот раз я обратилась к другому папиному другу, Генриху Г. Вот уж кто любил Грушеньку. Всегда обнимал в ЦДЛ и приговаривал:
– Какая ты красавица!
Генрих в отличие от Михаила принял меня сразу, выслушал мой рассказ и спросил:
– Ты к Мише обращалась? У него полно возможностей.
Пришлось рассказать историю предыдущего похода.
– Какой мерзавец! – возмутился Генрих. – Сволочь! Не волнуйся, отольются ему твои слезы. Будь спокойна, устрою тебя очень хорошо, на двести пятьдесят рублей, пойдет?
Услыхав невероятную цифру, я не сумела вымолвить ни слова, только закивала головой, словно китайский болванчик. Бог мой! Две с половиной сотни! Мы с Аркашкой станем феерически богаты!
– Значит, так, – деловито сказал Генрих, – звони мне через неделю, и пойдешь на службу.
Как на грех, мне именно в тот день выдали зарплату. Я полетела в «Елисеевский» и накупила вкусного, того, что давно уже не позволяла себе. В кошельке осталось всего два рубля, но это меня не пугало. Впереди маячило богатство.
Через неделю жена Генриха сообщила мне:
– Он уехал, будет через девять дней!
Следующие два месяца я безуспешно отлавливала его, он просто испарился. Наша встреча произошла совершенно случайно, на выставке, которую открыл один из музеев. Явившись в качестве корреспондента на вернисаж, я обнаружила в зале Генриха, торжественно разрезавшего ножницами красную ленточку.
Улучив момент, я дернула его за рукав.
– А, деточка! – обрадовался Генрих. – Что же ты не звонишь?
– Но вас никогда нет!
– Глупости!
– Как насчет моей работы? – робко поинтересовалась я.
– То место уже занято!
Я чуть не заплакала:
– Вот досада!
– Сама виновата! Не нашла меня, вот я и решил, что необходимость в службе отпала.
Из моих глаз закапали слезы.
– Ерунда, – стал утешать меня Генрих, – устрою тебя на лучшее место! Триста пятьдесят рубликов в месяц? Пойдет?
Я молча смотрела в его простовато-хитрые глазки. Наконец-то до наивной «чукотской» девушки дошло: помощи ждать неоткуда.
– Позвони через десять дней, и выйдешь на службу, – деловито закончил тот, кто считался папиным другом.
Я молча двинулась к двери. Похоже, в этой жизни нельзя никому верить, и ничего ни у кого просить не надо.
– Груня, – раздалось за спиной.
Я обернулась. С выражением отеческой заботы на лице Генрих сунул мне в руки десять рублей.
– Ты купи своему мальчику фруктов, – сказал он, – детям нужны витамины!
В полной прострации я спустилась в метро и села на скамейку. Жизнь казалась конченой. Ни денег, ни работы, ни помощи, ни мужа… Чувство страшной безысходности охватило меня. Я встала, подошла к краю платформы и заглянула в черную дыру. Прыгнуть под поезд – и все закончится, больше не могу бороться с обстоятельствами. Если сказки про тот свет правда, значит, я встречу там папу и снова стану счастливой.
По ногам пробежал сквозняк, состав вырвался из тоннеля. Я отшатнулась от края платформы. Господи, страшно-то как, и потом, наверное, больно погибать под колесами. Может, купить водки, выпить и рухнуть на рельсы? Не хочется мучиться перед кончиной, но и жить больше не могу.
Наверное, с полчаса я маячила у края платформы. Дело происходило на станции «Киевская»-кольцевая, народу кругом колыхалось море. С каждой минутой мне становилось все хуже и хуже, и наконец с мыслью: «Пора» – я встала у того места, где из тоннеля вылетает поезд, зажмурилась, вздохнула и… почувствовала, как сильные руки резко отдергивают меня в сторону.
– Ты что придумала? – гневно спросила абсолютно незнакомая женщина лет пятидесяти. – С ума сошла?
Я тупо мотнула головой:
– Нет.
– Из-за любви, что ли? – вздохнула она.
– Нет.
– Что случилось-то?
Как было объяснить ей? Да и не хотелось заводить разговор.
– Ты замужем? – не отставала спасительница.
– Нет.
– Дети есть?
– Да, мальчик семи лет.
Внезапно на мою щеку обрушилась пощечина.
– Ты дрянь! – заявила незнакомка. – А ребенок? Представляешь, каково жить в детском доме? Сволочь! Иди домой.
Я очнулась. Господи, я совсем забыла про Аркашку! Лицо горело огнем, но я была благодарна тетке, спасшей мне жизнь.
– Спасибо, – пролепетал язык, – сама не знаю, что на меня нашло, спасибо, что остановили.
Лицо женщины разгладилось, она поправила на мне кофточку и сказала:
– Вот и ладно, беги к сыночку, заждался маму. Ты знай, из каждого безвыходного положения обязательно найдется два выхода.
Я не знаю, как звали ту женщину, она спасла незнакомую девушку от смерти и растворилась в толпе, но последняя сказанная ею фраза осталась со мной навсегда. С тех пор я абсолютно уверена: безвыходных положений не бывает, просто никогда не надо сдаваться.