в том, что человек пишет, говорит, читает, рисует, отражена тема смерти и/или депрессии;
высказывает предположение, что, если он умрет, никто и не заметит;
наносит себе телесные повреждения;
недавно потерял друга или родственника, в том числе по причине самоубийства;
внезапно стал хуже учиться;
имеет проблемы с едой, сном, мучается головными болями;
употребляет (или стал употреблять больше, чем обычно) вещества, изменяющие сознание;
теряет интерес к сексу, своим увлечениям и прочей деятельности, которая ранее доставляла ему удовольствие.
У Аляски было два признака из списка. Она потеряла мать, хотя и довольно давно. Пила она всегда много, а в последний месяц жизни стала пить еще больше. Она говорила о смерти, но всегда как будто в шутку.
— Я тоже постоянно шучу на тему смерти, — отметил Полковник. — На прошлой неделе, например, говорил о возможности повеситься на галстуке. Но я на тот свет не собираюсь. Так что это не считается. К тому же она ничего не раздала и уж к сексу интерес однозначно не утратила. Это же какое либидо нужно, чтобы на твой тощий зад позариться.
— Как смешно, — сказал я.
— Знаю. Боже, я гений. И училась она хорошо. И не припоминаю, чтобы она говорила о самоубийстве.
— Один раз было на тему сигарет, не помнишь? «Ты куришь, потому что тебе это доставляет удовольствие. А я — потому что хочу умереть».
— Это шутка была.
Но после того, как Полковник меня поддел, я, быть может стараясь доказать ему, что он не прав и что я помню Аляску такой, какой она была на самом деле, вспомнил все те случаи, когда у нее резко портилось настроение, когда она отказывалась отвечать на вопросы со словами «как», «когда», «почему», «кто» и «что».
— Она иногда бывала очень озлобленной, — размышлял я вслух.
— И что, я тоже бываю! — возразил Полковник. — Я очень злой, Толстяк. Да и ты в последнее время не образец безмятежности, но ты же не собираешься руки на себя наложить. Погоди, или подумываешь?
— Нет, — ответил я. — Но, возможно, дело было исключительно в том, что Аляска не умела притормозить, когда надо, а я не могу надавить на газ. Может, в ней просто была какая-то отвага, которой недостает мне… но в целом — нет.
— Рад слышать. Так вот, да, у нее случались резкие перепады настроения, она кидалась из огня да в полымя. Но отчасти это все было из-за истории с Марьей. Понимаешь, Толстячок, когда Аляска с тобой обжималась, она явно о смерти не думала. А потом она уснула, а разбудил ее телефон. Значит, либо она приняла решение о самоубийстве в период между этим звонком и непосредственно аварией, либо это все же был несчастный случай.
— Но зачем ехать умирать за десять километров от кампуса? — спросил я.
Он вздохнул и покачал головой:
— Она любила казаться таинственной. Может, ей так захотелось.
Я рассмеялся, Полковник спросил:
— Что такое?
— Да я подумал: с какой радости она могла на полной скорости влететь в полицейскую тачку со включенными фарами? Да просто из ненависти к представителям власти.
Полковник тоже засмеялся:
— Ой, смотрите-ка, Толстячок прикололся.
Все казалось таким обычным и повседневным, а потом вдруг время от этого самого события до сегодняшнего дня куда-то исчезло, и я снова почувствовал себя так, будто я сижу в спортзале и впервые слышу о том, что произошло, и у Орла слезы капают на штаны… Я перевел взгляд на Полковника и подумал о том, что мы последние две недели только и делаем, что сидим на нашем истертом диванчике, подумал о той жизни, которую она разрушила. Я был так зол, что даже плакать не мог, и высказался:
— Блин, я из-за этого лишь ненавидеть ее начинаю. А я не хочу ненавидеть. В чем смысл, если это только к ненависти ведет?
Аляска все еще отказывалась дать нам ответы на вопросы «как» и «почему». Ей все еще важно было сохранять ауру таинственности. Я наклонился, свесив голову между колен. Полковник положил мне руку на спину:
— Смысл в том, Толстячок, что ответы на все вопросы — есть. — Потом он громко выпустил воздух между сжатыми губами, и, когда он это повторил, его голос дрогнул от недовольства. — На все вопросы есть ответы. Просто надо быть поумнее. В Сети говорится, что самоубийцы, как правило, руководствуются тщательно продуманным планом. Так что это, очевидно, не было самоубийством.
Мне было неловко из-за того, что прошло уже целых две недели, а я чувствовал себя все таким же разбитым, в то время как Полковник, похоже, более стойко переносил этот удар судьбы. Я распрямил спину.
— О’кей, — согласился я. — Значит, не самоубийство.
— Но думать, что это был несчастный случай, тоже как-то не получается.
Я заржал:
— Да, далеко мы ушли.
Наши размышления прервала Холли Моузер, старшеклассница, которую я знал в основном по обнаженным автопортретам, которые мы с Аляской нашли, когда все разъехались праздновать День благодарения. Она тусовалась с выходниками, поэтому прежде я с ней не более чем парой слов обмолвился, но теперь она вдруг вломилась без стука и заявила, что у нее был мистический ин-сайт — она почувствовала, что Аляска здесь, рядом.
— Я сидела в Вафля-хаусе, и вдруг погас свет, всюду, только надо мной осталась мигать одна лампочка. Она, типа, горела секунду, потом на время гасла, потом еще пару секунд горела, а потом снова погасла. Понимаете, я поняла, что это Аляска. По-моему, она азбукой Морзе пыталась мне что-то сказать. Но я вообще-то не знаю азбуки Морзе. Она, наверное, не в курсе была. Ну вот, в общем, я вам решила рассказать.
— Спасибо, — резко сказал я, она какое-то время постояла, глядя на нас, периодически открывая рот, наверное чтобы еще что-то добавить, но Полковник смотрел на нее пристально, хоть и прикрыв глаза, челюсть у него выпятилась вперед, и вообще он практически не скрывал своего недовольства. Я его понимал: я не верил в духов, которые приходят сказать что-нибудь морзянкой человеку, который им и при жизни-то не был симпатичен. К тому же мне не нравилась мысль, что Аляска пришла утешить кого-то другого, а не меня.
— Господи боже, таким людям вообще надо запретить жить, — высказался Полковник, когда она ушла.
— Да, крайне глупо.
— Да непросто глупо, Толстячок. Как будто Аляска могла явиться к Холли Моузер. Боже мой! Не терплю людей, которые притворяются, будто горюют. Сука тупая.
Я чуть было не сказал, что Аляске бы не понравилось, что он кого бы то ни было из женщин сукой обзывает, но ругаться с ним смысла не было.
через двадцать дней
В ВОСКРЕСЕНЬЕ МЫ с Полковником решили, что ужинать в столовке не хотим, и ушли из кампуса на другую сторону трассы 119, к «Солнечной палатке», где насладились прекрасно сбалансированным блюдом, проще говоря, взяли по два овсяных печенья с кремовой прослойкой. Семьсот калорий. Этого человеку на полдня хватает. Потом мы сели на бордюр перед магазинчиком, и я в четыре укуса прикончил свой ужин.
— Завтра я позвоню Джейку, чтоб ты знал. Взял у Такуми его номер.
— Отлично, — ответил я.
За спиной зазвенел колокольчик, я повернулся к открывшейся двери.
— Чего вы тут сидите? — Это была та самая тетка, у которой мы только что купили печенье.
— Мы едим, — объяснил Полковник.
Тетка покачала головой и приказала нам, словно шавкам каким-то:
— Валите.
Мы зашли за палатку и сели у вонючей мусорной кучи.
— Толстячок, хватит мне уже этого твоего «отлично». Это смешно. Я позвоню Джейку, запишу все его показания, а потом мы сядем вместе и обмозгуем.
— Нет. Действуй сам. Я не хочу знать, что между ними произошло.
Полковник вздохнул и достал из кармана пачку сигарет, купленную на средства из фонда Толстячка:
— Почему?
— Потому что не хочу! Тебе что, нужен глубинный анализ всех принятых мной решений?
Полковник прикурил сигарету от зажигалки, за которую заплатил я, и затянулся:
— Ладно. Это нужно понять, и мне потребуется твоя помощь, потому что мы с тобой довольно хорошо ее знали. И точка.
Я встал и посмотрел на него сверху вниз. Полковник, самодовольно развалившись, выпустил дым мне в лицо, и я решил, что с меня хватит:
— Мне уже надоело тебе подчиняться, придурок! Я не хочу обсуждать с тобой деликатные моменты ее отношений с Джейком, черт возьми. Понятнее уже не скажешь: не желаю этого знать. Я хочу знать только то, что она мне сказала, и я это уже знаю, а больше меня ничего не интересует; ты можешь сколько угодно козлиться и воображать, будто ты чем-то лучше меня, но я не буду рассуждать на тему, как до хрена она любила Джейка! И отдай мне мои сигареты.
Полковник бросил пачку на землю, мигом взлетел, схватил меня за свитер, пытаясь опустить меня до собственного роста, но не мог.
Полковник бросил пачку на землю, мигом взлетел, схватил меня за свитер, пытаясь опустить меня до собственного роста, но не мог.
— Да ты о ней даже и не думаешь! — прокричал он. — Ты окончательно сдвинулся на этой своей дебильной фантазии о том, будто у вас с ней был тайный говнороман и будто она собиралась уйти от Джейка к тебе, после чего вы зажили бы счастливо. Толстячок, Аляска многих целовала. Мы оба знаем, что, если бы она была еще здесь, она бы осталась с Джейком, а с тобой бы просто тянула эту мелодраму, без любви, без секса, ты бы просто бегал за ней, а Аляска бы просто время от времени кидала: «Толстячок, какой ты милый, но я люблю Джейка». Если бы она к тебе что-то испытывала, разве бы она уехала? И если бы ты так уж ее любил, разве ты помог бы ей это сделать? Я-то пьяный был. А ты что можешь сказать в свое оправдание?
Полковник выпустил мой свитер, я наклонился и взял сигареты. Я не кричал, зубы у меня не скрежетали, вены на лбу не пульсировали, я спокойно — спокойно — посмотрел на Полковника сверху вниз и сказал:
— Иди на хер.
Только позже я закричал, и вены запульсировали. Я бегом пересек трассу, зону общаг, футбольное поле, по грунтовке добежал до моста и спустился в курильню. Я схватил пластиковый стул и швырнул его о бетонную стену, удар эхом разлетелся под мостом, стул упал набок, я лег на спину, свесив ноги над обрывом, и заорал. Я орал, потому что Полковник был самодовольным, напыщенным ублюдком, а также потому, что он был прав — я действительно хотел верить в то, что у нас с Аляской тайный роман. Она меня любила? Она ушла бы от Джейка, чтобы быть со мной? Или это был просто очередной ее импульс? Нет, мне было мало того, что я оказался последним человеком, с которым она целовалась. Я хотел быть последним, кого она любила. А я понимал, что это было не так. Понимал и ненавидел ее за это. Ненавидел за то, что ей было на меня плевать. Ненавидел за то, что она в ту ночь уехала, и себя ненавидел, и не только за то, что отпустил ее, но и за то, что, если бы ей было со мной достаточно хорошо, она бы и не захотела куда-либо ехать. Она могла бы просто лечь рядом, рассказать мне все и поплакать, а я бы слушал и целовал слезы в ее глазах.
Я повернул голову и посмотрел на лежавший на боку маленький синий стульчик. Я гадал, наступит ли день, когда все мои мысли перестанут вертеться вокруг Аляски, следует ли мне надеяться, что она как можно скорее станет лишь воспоминанием. Что я буду думать о ней лишь в годовщину ее смерти, а может, даже и гораздо реже.
Я осознавал, что в жизни меня ждут и другие смерти что-то значащих для меня людей. Куча трупов будет расти. У меня в памяти хватит места на всех или отныне с каждым днем я буду по чуть-чуть забывать Аляску?
Однажды, когда мы с ней спустились к Норе-курильне, еще в начале учебного года, Аляска запрыгнула в речушку прямо в шлепках. Она дошла до другого берега, шагая медленно, осторожно пробуя, на какой из поросших мхом камней наступить не опасно, и выдернула палку, воткнутую в затопленный водой берег. Я сидел на бетонной плите, ноги свисали над водой, а она переворачивала этой палкой камни и показывала на спасающихся бегством раков.
— Их варят, а потом высасывают мозг, — возбужденно говорила она. — Самое крутое — в голове.
Всем, что я знаю о раках, поцелуях, розовом вине и поэзии, я обязан ей. Она сделала меня другим человеком.
Я закурил и плюнул в речушку.
— Нельзя так — изменить человека и смотаться, — сказал я ей вслух. — Аляска, у меня же и до этого все шло отлично. Я был собой, я интересовался предсмертными высказываниями великих людей, у меня какие-то друзья в школе имелись, все было отлично. А ты сделала меня другим человеком, а потом взяла да и умерла. Нельзя так… — Она олицетворяла это мое Великое «Возможно», благодаря ей я поверил, что правильно поступил, оставив старую, не очень значительную жизнь в поисках чего-то непонятного, но более великого. А теперь ее самой не стало, а вместе с ней — и моей веры в это «Возможно». Я мог говорить «отлично» на все, что предлагал и творил Полковник. Я мог пытаться делать вид, что мне теперь все равно, но это уже никогда не будет искренне. — Аляска, нельзя занять такое важное место в чьей-то жизни, а потом умереть, потому что во мне начались необратимые изменения, да, мне очень жаль, что я тебя отпустил, но решение же было твое. Ты оставила меня жить с «Невозможно», бросила в этом твоем чертовом лабиринте. Я ведь теперь даже не знаю, захотела ли ты выйти из него сама — быстро и по прямой, оставив меня тут одного нарочно. Получается, я тебя никогда и не знал на самом деле, да? Я не смогу тебя запомнить, потому что и не знал.
Я встал, собираясь пойти домой и помириться с Полковником, и попытался представить себе ее на этом стуле, но не мог вспомнить, скрещивала ли Аляска ноги, когда сидела. Я все еще видел, как она улыбается мне своей полуухмылкой Моны Лизы, а вот руку с сигаретой четко увидеть не мог. Я вдруг решил, что мне надо узнать ее лучше, потому что я хотел помнить ее долго. Прежде чем начнется этот омерзительный процесс забвения всех «как» и «почему» ее жизни и смерти, я должен все узнать. «Как». «Почему». «Когда». «Куда». «Что».
Когда я вернулся в сорок третью, после быстренько принесенных и принятых извинений Полковник сообщил:
— Мы приняли тактическое решение отложить звонок Джейку. Для начала мы отдадим приоритет другим задачам.
через двадцать один день
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, когда в класс мелкими шажками заходил доктор Хайд, Такуми подсел ко мне и написал на полях своей тетради: Обедаем в «Макнесъедобнальдсе».
Я накорябал «ОК» в своей тетради, а потом открыл чистый лист — потому что доктор Хайд начал рассказ о суфизме, мистическом течении в исламе. Учебник накануне я просмотрел лишь бегло — теперь я занимался ровно столько, чтобы получить хотя бы минимально необходимые оценки, но во время этого беглого просмотра наткнулся на отличное предсмертное высказывание. Нищий суфий в тряпье зашел в ювелирную палатку богатого торговца и спросил его: «Знаешь ли ты, как умрешь?» Богач ответил: «Нет. Никто не знает, как умрет». А суфий возразил: «Я знаю». — «Как же?» — поинтересовался хозяин лавки.
Суфий лег на землю, скрестил на груди руки и сказал: «Вот так». И умер. И торговец раздал свое богатство и сам стал бедняком, стремясь к такому же духовному богатству, каким обладал умерший суфий.
Но доктор Хайд выбрал другую притчу, которую я пропустил.
— Карл Маркс назвал религию опиумом для народа, это очень знаменитое высказывание. Буддизм, особенно как он понимается большинством практикующих, обещает лучшую жизнь за счет очищения кармы. Ислам с христианством обещают истинным верующим вечную жизнь в раю. И такая надежда на лучшую жизнь определенно является сильным опиатом. Но у суфиев есть притча, опровергающая марксистскую точку зрения о том, что верующим нужен лишь опиум. Рабия аль-Адавия, суфий и великая святая, бежала по улицам своего города, Басры, с факелом в одной руке и ведром воды — в другой. Когда кто-то поинтересовался у нее, что она делает, женщина ответила: «Водой я залью адское пламя, а с помощью факела подожгу врата рая, чтобы люди чтили Господа не из-за стремления попасть в рай или страха оказаться в аду, а потому что Он — Бог».
Она сильна, если хочет сжечь ад и затопить рай. Аляске бы эта Рабия понравилась, записал я в тетради. Но даже несмотря на это, загробная жизнь меня интересовать не перестала. И рай, и ад, и реинкарнация. Я не только хотел знать, как погибла Аляска, но и где она теперь, если она вообще где-нибудь есть. Мне нравилось воображать, что она на нас смотрит, не забывает, но это было скорее фантазией, потому что чувствовать этого я не чувствовал — ну, как сказал Полковник на похоронах, ее нет с нами, и нигде больше нет. Я, по сути, мог теперь представить ее себе только мертвой, как она гниет в земле Вайн-Стейшн, а все остальное — это лишь призрак, живущий исключительно в наших воспоминаниях. Я, как и Рабия, уверен, что люди должны верить в Бога не из-за рая или ада. Но я не считал нужным рассекать с факелом. Выдуманное место не сожжешь.
После уроков, пока Такуми ковырялся в картошке в «Макнесъедобнальдсе», выбирая самые зажаристые кусочки, я вдруг ощутил полноту потери, у меня до сих пор голова кружилась от мысли о том, что ее не только в этом мире больше нет, но и ни в каком другом тоже.
— Ты как вообще? — спросил я у Такуми.
— М-м… — промычал он, поскольку его рот был набит картошкой. — Так себе. А ты?
— И я так себе. — Я откусил кусочек чизбургера. Я взял «Хеппи-мил», и мне попалась пластмассовая машинка. Она лежала на столе, и я покрутил колесики.
— Я по ней скучаю, — признался он, отталкивая поднос, отказавшись от недожаренной картошки.