– И мы ничего не помним. Почему? Если даже принять версию, что мы прокляты, то разве наказываемый не должен знать, за что он наказан?
– Вот мы постепенно и узнаем.
– Не верю, – упрямо повторил Адам, глядя на распиленное пополам лицо своего двойника. – Чушь. Бред. Не может быть.
– Ну давай пойдем в рубку. Осмотрим пилотов тщательней, чем в прошлый раз.
– Ты еще предложи следственный эксперимент. Выгрызть кусок из руки трупа и сравнить следы… – Его передернуло.
– Я ни на чем не настаиваю, Виктор…
– Не называй меня так!
– Двигатель не работает, топливо на нуле, корабль неуправляем, и весь экипаж мертв, – устало перечислила она. – И мы заперты здесь без выхода и надежды. А верить или не верить – это твои трудности.
– Ну ладно, – беспомощно пожал плечами Адам. – В рубку так в рубку. Все равно я не знаю, куда идти и что делать дальше.
И они снова поднялись в рубку. Свет здесь по-прежнему не горел, но у Адама возникло твердое ощущение, что фонарик, уже почти было разрядившийся, стал светить ярче. Это уже не укладывалось ни в какие разумные объяснения – уж его-то точно ни от каких батарей не подзаряжали.
Адам остановился перед креслом первого пилота (первый – тот, что слева, всплыло из глубин отрезанной памяти), внимательно осмотрел с фонарем изуродованные руки трупа, затем направил луч ему в лицо, на которое в прошлый раз бросил лишь беглый взгляд (а Ева, кажется, на это лицо вообще тогда не смотрела).
– Что ты там говорила насчет близнецов? – хрипло спросил он.
Ева встала рядом, не веря собственным глазам. Если не брать в расчет царапины, выломанные зубы и отсутствие шва на лбу, на нее смотрело закатившимися глазами то же самое лицо, что и в медпункте.
– Ничего не понимаю, – пробормотала женщина. – Который же из них ты?
– Я – это я! – агрессивно рявкнул Адам, тыкая себя в грудь. – А эти… я не знаю, кто они такие! Может быть, – добавил он уже более рассудительным тоном, – может, в экипаже действительно были братья? Или, что более вероятно, клоны…
– Никто не пошлет клонов в дальнюю экспедицию, – возразила Ева. – Там нужны разные специалисты, а не копии одного и того же.
– Но клоны, как и природные близнецы, похожи только внешне, а специальности у них могут быть разные…
– Все равно. Их наличие на борту может породить психологические проблемы, – обрывки когда-то читанных наставлений по космической психологии всплывали в ее сознании. – Начиная от обычной путаницы, в том числе злонамеренной, и кончая…
– Но даже если твоя безумная версия верна и я умер, я же не мог умереть два раза!
– Не знаю. Теперь уже ничего не знаю. Все это кажется каким-то мороком…
– Я реален, черт подери! – заорал Адам и с размаху ударил труп кулаком в лицо. Несколько плохо державшихся зубов провалились в мертвый рот, один из них повис под губой на кровяной прожилке. – Слышишь, ты, дохлятина?! Реален! Реален!.. – Он молотил снова и снова, а в голове его билось осознание того факта, что лица всех обнаруженных здесь мертвецов были либо не видны, либо обезображены, либо искажены и запачканы. И все-таки, даже несмотря на это, он мог бы обратить внимание на сходство раньше – если бы его подсознание не противилось до самого последнего момента, пока его не ткнули носом. – Я не хренов призрак!!!
– Виктор! Адам! Прекрати! – Ева пыталась хватать его за руки, но он отшвырнул ее. Живая женщина, не удержав равновесия, упала на колени мертвой, сидевшей в правом кресле, и та от толчка уронила ей голову на плечо, клацнув зубами. Адам ударил беспомощный труп пилота еще дважды, затем бессильно уронил руки. В разбитом лице мертвеца теперь уже трудно было узнать его собственное, но это не спасало. Приступ ярости схлынул так же внезапно, как и начался, уступив место чему-то куда более страшному – гигантской и неотвратимой, как цунами, волне отчаяния. Самого черного и беспросветного отчаяния, многократно превосходившего, он был в этом совершенно уверен, любые горести его прежней забытой жизни. И чувствуя, как эта волна обрушивается на него всей своей тяжестью, он побрел прочь из рубки – не видя, куда идет, шатаясь как пьяный.
– Адам! – Ева выбралась из объятий покойницы и нагнала товарища у выхода из рубки. Почти силой она развернула его, чтобы он не уперся лбом в полузакрытую дверь.
И тут в тишине раздался звук, которого они менее всего могли ожидать. Открылись двери лифта.
Адам и Ева, едва не столкнувшись головами, уставились в просвет между дверями рубки. В освещенном проеме лифтовой кабины, привалившись к его краю, стоял человек. Босой, в грязном и окровавленном нижнем белье.
Тот, кого здесь никак не могло быть. Просто потому, что он был двенадцатым.
Впрочем, простоял он недолго, какую-то долю секунды. А затем повалился вперед и, никак не попытавшись смягчить падение, грянулся на пол. Звук, с которым его лоб с размаху ударился об пол, заставил вздрогнуть обоих свидетелей.
Адам первым протиснулся между дверями и присел рядом с упавшим. Затем поднял безнадежный взгляд на Еву.
– Мертв? – поняла та.
– Причем давно. Видимо, застрял в лифте, когда отрубилось питание. И так и умер, привалившись к дверям, которые не смог открыть.
Говоря это, Адам смотрел на лицо мертвеца. Лицо, которое он видел уже как минимум трижды, включая отражение в зеркале.
Но Ева уже смотрела на другое.
– Господи… Ты только взгляни на его руки!
Адам посмотрел. Потом тяжело поднялся и заглянул в кабину лифта, которая все еще стояла открытой, ибо ноги покойника оставались между дверями.
Все стены кабины изнутри были исписаны красным. И это уже не были отдельные фразы крупными буквами. Это был сплошной текст (не разделенный даже знаками препинания), покрывавший стены по спирали, начиная от высоты, до которой писавший мог дотянуться, и почти до самого пола. А на полу валялись куски того, что он использовал вместо фломастера.
– Он откусывал себе пальцы, – констатировал Адам. – По кускам. Чтобы написать это. Когда кровь переставала течь, наступал черед следующей фаланги… А последние фразы, – он всмотрелся в широкие и размазанные, почти нечитабельные буквы в считаных дюймах от пола, – мне кажется, он дописывал языком. Макая его в кровь, текущую из запястий.
– И… по-твоему, это ответ? – спросила Ева, испуганно глядя на кривые строки.
– Думаю, да.
– Мне так страшно… мне кажется, нам не надо это читать!
Но Адам, конечно, уже шагнул внутрь кабины. Начало текста, видимо, обозначала большая клякса, от которой протянулась вниз засохшая струйка почти по всей высоте кабины – на тот момент у писавшего было еще много «чернил»:
отчаяние тьма это действительно тьма темная энергия отчаяние единственный смысл и суть вселенной боже бога нет есть только отчаяние создавшее мир какие мы идиоты мы ничего не поняли когда стали загибаться исследовавшие зонд мы верили только приборам даже когда оно сожрало обезьяну слишком поздно сдавать назад сказали ошибка компьютера только изменили численность все равно биосинтезатор два идиота добровольца спасают престиж программы ради науки дебилы дебилы лучше бы мы в самом деле были дебилами хотя не поможет оно в итоге поглотит все ибо оно есть альфа и омега закон возрастания отчаяния
Для Адама это отнюдь не было бессвязной тарабарщиной. С каждым прочитанным словом стена в его сознании рушилась с треском и грохотом прорванной плотины, истина неудержимо рвалась наружу, и он говорил, говорил, даже понимая, что не должен этого делать, что обрекает Еву, то есть Линду, на преждевременную – хотя все равно неизбежную – муку, но его собственная мука не позволяла ему остановиться, и вскоре ему уже даже не нужно было смотреть на кровавые буквы, один вид которых наполнял болью шрамы на пальцах…
– Мы называли это темной энергией. Энергией вакуума, рождающего частицы и античастицы. Силой, препятствующей разбеганию галактик. В общем-то все это так. Но ее истинное имя – Отчаяние. Сущность Вселенной и ее основополагающая сила. Когда-то люди считали, что главный закон мироздания – закон неубывания энтропии. Но будь это так, была бы невозможна никакая эволюция, никакое движение от простого к сложному, от межзвездного газа – к звездам и планетам, от неорганических молекул – к живым клеткам и организмам. Тогда было постулировано, что процессы самоорганизации могут протекать в незамкнутых системах, где есть приток энергии извне. Но тогда выходило, что и сама Вселенная – незамкнутая система, иначе откуда может черпать энергию она? Теперь мы знаем, что это за энергия и какой закон мироздания действительно является главным. Закон возрастания отчаяния. Можно сказать, что отчаяние – это сила, заставляющая галактики в ужасе жаться друг к другу…
– Но разве галактики могут что-то чувствовать? – перебила Ева, чье сознание все еще противилось воспоминаниям. – Они же не живые!
– Это всего лишь вопрос терминологии. Можем ли мы сказать, что камень чувствует жару или холод? Но ведь они действуют на него вполне объективно, заставляя трескаться или даже плавиться… Но действительно, неодушевленные предметы неспособны ощутить отчаяние в полной мере. Поэтому все процессы во Вселенной протекают в конечном счете в направлении эволюции жизни и разума. Ибо жизнь и в особенности разум есть не что иное, как отчаяние, способное осознать себя. И тем замкнуть положительную обратную связь и реализовать единственную цель и смысл существования Вселенной – достижение абсолютного, бесконечного отчаяния…
– Но ведь отчаяние – это просто эмоция! Возникающая в нашем мозгу в ответ на удары судьбы. Оно субъективно! Как оно может быть какой-то фундаментальной космической силой?!
– Если сильно ударить человека по голове, он увидит краткую вспышку. Пресловутые искры перед глазами. Это – субъективная иллюзия, но она не значит, что объективного света не существует. Вот аналогия того отчаяния, что мы испытывали в быту. А теперь сравни эту вспышку с необходимостью смотреть глазами, лишенными век, глазами, не способными ни моргнуть, ни отвести взгляд – смотреть на солнце… нет, на тысячи, на триллионы солнц, разом на все звезды Вселенной! По сравнению с этой мукой, с силой отчаяния, на сто двадцать порядков превосходящей силу гравитации, любые самые страшные физические страдания – лишь желанный способ хоть как-то отвлечься, хоть на миг получить облегчение! И мы сами, сами приближали это! Развивая науку, совершенствуя наш разум, стремясь постигнуть мир – то есть постигнуть отчаяние… Хотя мудрецы еще в древности чуяли неладное и предупреждали, что во многом знании – много печали. И статистика четко показывала, что самый высокий уровень самоубийств – в наиболее высокоразвитых странах. Но мы не сделали выводов даже тогда, когда вернулся «Гиперион-1». Очередной триумф земной науки… автоматика отработала безупречно… а потом ученые, работавшие с вернувшимся зондом, начали один за другим кончать жизнь самоубийством, сходить с ума или впадать в кому. Это при том, что они ощутили лишь остаточные эманации темной энергии. Но приборы не зафиксировали никакой угрозы для жизни за все время полета, и даже имевшиеся на борту образцы простейших, червей и насекомых были в порядке. Их организмы были слишком примитивны, чтобы испытать отчаяние… Поэтому, конечно же, участь ученых предпочли замять «во избежание шумихи в желтой прессе и урона имиджу программы», объяснив все серией трагических совпадений. Но все-таки, прежде чем посылать к звездам людей, отправили еще один зонд, на борту которого был шимпанзе. И «Гиперион-2» бесследно исчез. Если бы он вернулся с мертвой или безумной обезьяной, вероятно, наш полет все же не состоялся бы. Но он просто исчез, и никому не пришло в голову, что дело могло быть в живом существе, не имевшем никакого доступа к системам управления. Все списали на сбой бортового компьютера. Запуск «Гипериона-3» был уже слишком широко разрекламирован, в проект были вложены огромные средства, отступать было поздно. И все-таки из-за этой череды несчастных случаев в программу полета были внесены изменения. С самого начала планировалось, что люди не будут высаживаться на слишком массивные планеты Глизе 581. Эта роль была отведена биороботам, создаваемым и модифицируемым в соответствии с возникающими задачами прямо на борту, в биосинтезаторе с запасом протоплазмы, размещенном на втором снизу уровне. Чудеса земной генной инженерии… Экипаж должен был лишь обрабатывать собираемые и доставляемые ими данные. Но под давлением скептиков, говоривших об опасности полета для людей, было решено, что большая часть этих данных будет обработана на Земле. Корабль был уже спроектирован и построен в расчете на одиннадцать членов экипажа, но полетели только двое… Ты все еще не вспомнила, Линда? Здесь не двенадцать трупов, а гораздо больше, этот корабль набит ими. Но на самом деле здесь нет никого, кроме нас!
– Ты… хочешь сказать, все эти мертвецы – биороботы?
– Нет, нет, все гораздо хуже! Наши технологии не позволяют нам создавать точные копии человека! Биологические модели, на которые рассчитан наш синтезатор, намного примитивнее. Но ему не требуется посредник в виде синтезатора, ибо оно само есть сила, творящая жизнь. И оно не отпустит нас…
– Оно?
– Отчаяние! Чем ты слушаешь? Отчаяние! Оно способно организовать жизнь из неживой материи, но на это уходят миллионы лет, ибо оно само не обладает никаким разумом. Но с таким подарком, как готовая протоплазма, все происходит гораздо быстрее. Все эти ползучие твари – жизнь, самозародившаяся у нас на борту! Поэтому они такие уродливые и неуклюжие – они не проходили естественного отбора, кажется, большинство из них даже не способны питаться и размножаться… Но главное – это мы, Линда, мы! Микрокосм есть подобие макрокосма! Душа на самом деле существует, и это вовсе не бесплотный ангел с крылышками. Это устойчивая матрица темной энергии, или, что то же самое, структурированное отчаяние… Все то время, что мы пытались исследовать темную энергию в глубинах космоса, она была в нас самих! Но точности наших приборов не хватало, чтобы ее заметить, – мы ведь искали лишь гравитационную составляющую, которая в десять в сто двадцатой степени раз слабее истинной сущности… Понадобился генератор Калкрина, чтобы перевести нас в состояние темной материи и тем ввести наше отчаяние в резонанс с великим отчаянием Вселенной. Теория предсказывала, что при отключении генератора произойдет самопроизвольный возврат в исходное состояние, но это было верно лишь для неодушевленного зонда. Когда на борту есть одушевленные существа, генератор Калкрина лишь запускает процесс, который затем становится самоподдерживающимся. В темном состоянии нам не нужно ни есть, ни пить, ни даже дышать – темная энергия питает нас напрямую…
– Я дышу! – перебила женщина.
– Я тоже, потому что рефлекс – но не уверен, что теперь нам это действительно необходимо. Это как парусный корабль, на который поставили мотор… И все системы звездолета питаются энергией нашего отчаяния, поэтому когда оно растет, свет становится ярче и включается то, что ранее отключилось…
– Но трупы…
– В том-то все и дело! Мы не можем умереть! Мы пытались уже множество раз! Но всякий раз, когда мы убиваем тело, по матрице нашей души воссоздается новое! Закон возрастания отчаяния не позволит нам ускользнуть! Ни нам и никому другому. Рано или поздно в отчаяние провалится все. Сначала – экипажи межзвездных кораблей вроде нас, потом – целые цивилизации, чей разум достигнет такого уровня, чтобы войти в резонанс с вселенским отчаянием напрямую. Наверное, рано или поздно до того же самого доэволюционируют даже звезды и галактики, и во Вселенной не останется ничего, кроме темной материи, объятой бесконечным отчаянием… То есть на самом деле этот процесс уже ближе к концу, чем к началу, – темной материи уже вчетверо больше, чем той, которую мы считаем обычной…
– А повязки? – Линда цеплялась за соломинку. – Ну, допустим, мы воскресали без одежды, это логично, но кто-то же нас перевязывал? И почему мы вообще в этом нуждались?!
– Это не повязки, – вздохнул Виктор. – Это мертвая кожа. Наше подсознание пыталось спасти нас от правды, представляя это просто присохшими повязками… Смотри! Смотри на них внимательно!
Женщина поднесла к глазам перевязанную руку. Теперь она видела, что края «бинтов» на самом деле представляют собой уродливые шелушащиеся рубцы, а на трупно-серой поверхности самих «повязок» можно разглядеть поры и отдельные невыпавшие волоски. Значит, и ее голова… ее лицо на самом деле не было замотано – оно превратилось в эти жуткие лоскуты…
– Душа – это не просто личность, – продолжал объяснять Адамсон. – Энергетическая матрица хранит информацию и о теле, иначе воскрешение было бы невозможным. Естественно, никакой информации об одежде там нет, и о гнилостных бактериях тоже – поэтому тела здесь не разлагаются… Небольшие ранения не затрагивают эту матрицу, но действительно серьезные и причинившие особо сильную боль отражаются на ней – поэтому мы воскресаем с мертвой кожей или как минимум со шрамами на месте таких ран. Однако и это не позволит нам умереть. Мы пытались. О боже, сколько раз мы пытались…
Линда вздрогнула и со стоном рухнула на колени, сжимая руками голову. Теперь и она не могла спастись от хлынувших потоком воспоминаний. Воспоминаний, как она разрывала себе лицо и выдавливала глаза… изо всех сил отталкивалась ногами от пола, насаживая себя животом и грудью на трубы… вырезала чертеж проклятого корабля на собственном теле… висела, растянутая на проволоке, в то время как человек, говоривший сейчас с ней, медленно сдирал с нее кожу…
– Ты помнишь, как распинал меня? – глухо спросила она.