Сцена 2
Большая темная комната. В глубине открывается дверь, в освещенном прямоугольнике появляется Зельда, за ней Этьен и Дорис. Этьен чиркает зажигалкой, проходит через всю комнату и открывает настежь окно справа. Комната наполняется светом. Это большая заброшенная спальня: стеллажи, кровать, два кресла, туалетный столик — все в чехлах.
Этьен (оборачиваясь к Зельде): Ну как? Обрати внимание: вместо Булонского леса ты будешь здесь любоваться панорамой соседнего двора.
Зельда (с порога): Я знаю, это же была моя девичья комната.
Зельда медленно проходит в глубь комнаты. Дорис сдергивает чехол и садится на краешек кресла. Этьен садится на кровать. Зельда останавливается у камина, проводит по нему пальцем.
Боже мой, какая пыль… Серая-серая, легкая-легкая… Я и забыла, как это поэтично — пыль.
Дорис (насмешливо): Я тоже.
Зельда (отряхивая палец): Смешно, но я три года не видела ни пылинки.
Этьен: Еще бы! Клиника, к тому же швейцарская…
Зельда (разглядывая свой палец): А правда, что за чудо эта пыль! Нежная, неуловимая, трогаешь ее и не чувствуешь, как будто ничего нет. Нельзя представить себе пыль горячую или цветную. Нет, просто — пыль, запятая, то, чем мы станем, когда умрем, точка. С ума сойти…
Дорис: А ты веселая.
Зельда: Но ведь это так и есть, Дорис. Посмотри на себя, посмотри, к примеру, на свою правую руку: она вся бело-розовая, она шевелится, что-то из себя строит, делает вид, что приносит пользу. Но вот однажды… Или нет, лучше посмотри на свой ноготь на указательном пальце, ты покрасила лаком ноготь этого месяца…
Дорис: Почему этого месяца?
Зельда: Потому что этот ноготь совсем не тот, что был у тебя три месяца или месяц назад. Он новенький, от корня и до середины; он лишь недавно вырос из твоего пальца, из твоего тела. Он вылез на свет божий и все продолжает расти, разрастается, становится все больше. Скоро он дорастет до самого кончика пальца, потом перерастет его, будет красоваться под лаком, прелестный, сверкающий, острый, короче, сплошное загляденье. И вдруг — такая напасть! Он впадает в немилость, становится совершенно бесполезным, ненужным. Тогда он в отчаянии начинает за все цепляться: за твои чулки, за волосы, за мебель. И чем больше он старается, тем больше вызывает раздражения. И вот в один прекрасный день появляются ножницы: щелк! — внезапная смерть. Или пилка — долгая продолжительная болезнь. В любом случае конец один — падение, забвение, «в прах обратитесь», все такое… (Дергает занавеску.) Дорис, тебе это ничего не напоминает? Трагическая и поучительная история ногтя твоего правого указательного пальца?
Дорис: Я знаю, Зельда, у тебя просто дар вести бесполезные разговоры, но нам некогда. Зачем тебе нужна эта комната? Эта мрачная пустыня? Тебя уже десять дней ждет твоя комната, настоящая, привычная, напротив спальни Этьена, окнами на лес, полная солнца, цветов. Твой туалетный столик, твои шкафы, твоя одежда, твой телефон, твой звонок. Можешь ты мне объяснить, зачем тебе переселяться сюда, в самый конец бесконечного коридора, за несколько километров от гостиной, в это запустение, без телефона, со всеми этими чехлами?
Зельда: У тебя тоже дар вести бесполезные разговоры. Я прекрасно понимаю преимущества одной комнаты перед другой, но эта лучше.
Дорис (сдерживаясь): И чем же она лучше?
Зельда: В ней есть очарование. Пыль и очарование. И еще запах… Ты ничего не чувствуешь, Этьен?
Этьен: Чувствую: припахивает плесенью, а оттого немного пахнет прошлым. В запертых комнатах всегда пахнет прошлым.
Дорис: Так ты действительно хочешь поселиться здесь, несмотря на то что внизу тебя ждет благоустроенное жилье? Ты уверена?
Зельда (продолжая расхаживать по комнате): Милая Дорис, по причинам, о которых ты, конечно, догадываешься, любое благоустройство наводит на меня ужас. Мне невыносимы слова, частью которых является «благо». «Благоустроенный», «благополучный», «благожелательный». Я не хочу комнаты, благоустроенной для моего же блага. Мне нужна просто комната. Как эта — большая, темная, печальная.
Этьен:…И которую ты сама выбрала.
Зельда: Возможно, правда, возможно… Никто не знает, что кроется в глаголе «выбирать», пока не лишится такой возможности. А мне всегда были отвратительны удовольствия, соль которых становится ясна, так сказать, только после того, как они, эти удовольствия, становятся тебе недоступны. Это как с людьми, которые понимают, что влюблены, только после того, как их бросят. Им недостает воображения. Мне тоже явно его недоставало, пока я была свободна. Как я могла знать тогда, что выбирать между двумя комнатами, колебаться, не решаясь выбрать что-то одно, что сам этот факт может быть таким наслаждением? (Не переставая говорить, она ходит взад-вперед по комнате, трогает покрытую чехлами мебель, подходит к кровати и ложится на нее с края, противоположного тому, где сидит Этьен.)
Дорис (поднимаясь): Значит, я распоряжусь, чтобы твою комнату привели в порядок. (На ходу приподнимает один из чехлов.) Боже, в каком это все, должно быть, состоянии…
Зельда (резко): Не трогай чехлы!
Дорис: Ты что, собираешься все так и оставить? Разве можно жить среди чехлов?
Зельда: А что? Ты-то сама как живешь? Да оставь ты наконец в покое это кресло! А то оно похоже на толстяка, которого раздевает шлюха.
Оскорбленным жестом Дорис поправляет чехол. Этьен смеется.
Зельда: Почему ты смеешься?
Этьен: Не знаю, это нервное. Мне представилась Дорис в виде шлюхи, как она снимает одежду с толстяка, а тот не дается…
Этьен и Зельда смотрят на Дорис, представляя себе эту картину, затем оба хохочут.
Этьен (всхлипывая от смеха): Дорис в чулках в сеточку…
Зельда: И говорит ему: «Ты не забыл про подарочек для меня?»
Этьен и Зельда хватаются за бока, плачут от смеха. Дорис невозмутимо, с презрением смотрит на них, потом выходит, хлопнув дверью.
Этьен (шмыгая носом): Ну вот, разозлилась. Разозлилась, потому что ее трудно представить себе в виде шлюхи… Если бы было наоборот, ее это тоже разозлило бы, надеюсь… Здо́рово она меня рассмешила… В кои-то веки Дорис меня смешит.
Зельда (мечтательно): Знаешь, я совсем забыла, как мы хохотали вот так, вместе, заражаясь друг от друга… Я поддавалась смеху, скатывалась в него вместе с тобой… Правда, мы ведь много смеялись. Но всегда над другими, да?
Этьен: Вообще-то не всегда. Не преувеличивай. Ты что, стыдишься этих воспоминаний?
Зельда: Нет, скорее удивляюсь им. Я вдруг увидела нас — как мы смеемся за каким-то ужином; увидела, как ты смотришь на меня, прищурившись от смеха… Странно.
Пауза.
Этьен (тихо): Знаешь, у нас ведь есть и другие воспоминания.
Зельда (очень быстро, отчетливо): Знаю, но они не станут ни с того ни с сего набрасываться на меня со стен, как чужие. Те воспоминания, о которых ты говоришь, Этьен, я наблюдала, разглядывала, изучала в течение трех лет и давно выбросила их вон.
Этьен (холодно): Очень жаль. Ты всегда была такой красивой, Зельда.
Зельда (холодно): Ты так считаешь?
Они смотрят друг на друга, сидя на разных краях кровати, потом Зельде становится как будто скучно, и она отворачивается.
С кем ты жил?
Этьен: Со всеми и ни с кем.
Зельда смотрит на него.
Ну, с одной девицей, довольно юной, студенткой. Смешная. Молодая и свободная, свободная, как я. Хорошее поколение. Они инстинктивно делают то, на понимание чего нам понадобилось двадцать лет.
Зельда: А ты что, что-то понял? Я — нет. Правда, надо сказать, что я никогда и не пыталась, кроме того, у меня и данных-то для этого не было, отсюда и… (Стучит себе по голове.)
Этьен: Не надо путать, дорогая: ты никогда не была дурой, ты была сумасшедшей, а это совершенно разные вещи. Сумасшествие — это страшнее, но не так унизительно, как глупость.
Зельда (садится на кровати, будто очнувшись): А тебе не кажется странным, что все это время я была сумасшедшей? Невероятно… Я чувствовала себя пьяной, тупой, аморфной, пустой, совсем пустой, но сумасшедшей, не в своем уме — нет. И все же… Более того, я и сейчас не чувствую себя «выздоровевшей», как раньше не чувствовала себя «больной».
Этьен: Может, оставим эту тему?
Зельда: Ты прав. Эту тему лучше не трогать, я должна потренироваться. Сумасшествие — это как сифилис, да? На тебя вечно будут поглядывать с подозрением, тебе никогда не удастся окончательно отмыться. Люди вроде бы согласны, что тебе лучше, что сумасшествие — эта одновременно смешная, пугающая и неприличная штука — тебя отпустило, но все равно относятся к тебе с опаской. Эта болезнь так далека, так чужда им, она им будто бы совсем не грозит! Они боятся ее и в то же время презирают, потому что она не заразна. Она им непонятна! Есть две болезни, о которых говорят вот так, понижая голос. Во-первых, рак — о нем говорят тихо, с жалостью; и во-вторых, сумасшествие: тоже тихо, но чуточку весело. «Вы знаете, такая-то сошла с ума, вот бедняжка». И произносят это с таким забавным выражением, как будто сказали непристойность, но непристойность смешную, да еще и по секрету. Здоровые стыдятся смерти и потери рассудка гораздо сильнее, чем неприличных болезней. Сифилис, например, можно где-то подцепить, потом он проходит — тут дело в невезении или неосторожности, короче, это «нормально». А вот сумасшествие и смерть приходят извне, падают с огромного пустого неба. Во всяком случае, тут обходится без обнадеживающего контакта.
Этьен: Похоже, дорогая, ты много думала там, в Брабане. Раньше, позволь заметить, твои речи не достигали таких высот, они были проще.
Зельда: Что значит «проще»?
Этьен: Ты говорила о платьях, о путешествиях, о любви, о мужчинах, о мужчинах — особенно…
Зельда: И ты говоришь, что это просто? Но послушай, это же все было очень серьезно, мой бедный Этьен. Это сегодня мои речи, мои мысли пусты и бессмысленны. Будто бесконечные узоры, которые плетет, вышивает ограниченный, одинокий разум — мой разум. Плетет, вышивает часами напролет, сидя у озера… А все же, Этьен, как все это произошло?
Пауза.
Этьен: Ты имеешь в виду три года назад?
Зельда: Да, три года назад. У меня такой туман в голове. Я думаю о той весне и ничего не могу вспомнить. У Дорис я не могу спросить: она засыплет меня точными фактами, всякими полицейскими протоколами, медицинскими заключениями! А вот ты знаешь настоящую правду, живую? Этьен, я же обо всем тебе рассказывала, правда?
Этьен: Да, обо всем, что тебе было противно…
Зельда поднимает руку, чтобы остановить его.
Зельда (твердым голосом): Этьен, мне ничего не было противно. Мне было весело или неприятно, только и всего. Ты, должно быть, путаешь меня с Дорис или с самим собой.
Этьен (скучающим тоном): Ну, скажем, что ты говорила мне о том, что тебе было неприятно. В ту весну ты была влюблена в Дюбуа, Жана Жака Дюбуа, ты помнишь его?
Зельда: Да. Я? Влюблена в Дюбуа?..
Этьен: Ну да. Удовольствие ты получала только рядом с подонками, но влюблялась только в порядочных людей. Это случалось редко, но тут тебе это было нужно.
Зельда: Дальше.
Этьен: Дюбуа был женат и влюблен в свою жену, дурочку Анн Мари. Ты все сделала, чтобы его заиметь, ты даже купила дом в Солони, рядом с ним, потом ты этот дом, напившись, проиграла в покер. Дорогая вышла история…
Зельда: Не будем об этом…
Этьен (саркастически): «Не будем»… Ты не желаешь, никогда не желала говорить о презренной материи. И ведь находились дураки, которые считали это твоим особым шармом. А кстати, скажи, как мне говорить о тебе — в настоящем или прошедшем времени?
Зельда: Какая разница? Думаю, при чужих — в прошедшем. Я ведь выздоровела, да? И что дальше?
Этьен: Ничего. Он тебя не хотел. Тогда ты соблазнила его жену. Дюбуа чуть не помешался от ревности, а ты пила, накачивалась амфетаминами, скрывалась от Анн Мари, которая тебя преследовала, и гонялась за Дюбуа, которому нужна была Анн Мари. Замкнутый круг.
Зельда: Но ведь не всех же отвергнутых женщин сажают в лечебницу, правда?
Этьен: Когда они с четырех углов поджигают свою комнату, предварительно проглотив шесть упаковок снотворного, а перед этим за два дня умудряются еще и угробить три машины, это, знаешь ли, начинает внушать определенное беспокойство…
Зельда (тихо): Ничего не помню.
Этьен: Три года назад ты не могла вспомнить, что происходило днем раньше, ты все забывала… Одним словом, в тот вечер Анн Мари бродила, как обычно, под твоими окнами и хныкала, она увидела пламя, подняла тревогу, позвонили пожарным, в «скорую помощь», ну и так далее. На рассвете ты очнулась и больше никому не сказала ни слова. Врачи высказались весьма определенно, даже Шарвен, единственный, кому ты доверяла и кто априори был против помещения в лечебницу, даже он был категоричен. Ты стала потенциальной самоубийцей — больше, чем обычно. И тогда…
Пауза.
Зельда (легким тоном): А почему на три года?
Этьен (таким же тоном): А вот тут, моя милая, мне ничего не известно. Могу только сказать, что твои энцефалограммы были по сто раз читаны и перечитаны всеми психиатрами Франции и Америки, специально собиравшимися на консилиум ежемесячно в течение всех трех лет. И больше двух лет не было никакого улучшения.
Зельда: Надо же какая смешная история! Какой-то Жан Жак Дюбуа, какая-то Анн Мари — и целых три года сумасшедшего дома из-за этой парочки. Особенно из-за него. Он был очень занудным?
Этьен: До безумия. О, прости…
Они смеются вместе.
Зельда: Но как же так? Почему я ничего этого не помню? Что мне дали в тот момент? Что со мной делали все эти три года? Я помню всю свою жизнь, понимаешь, Этьен? Все вплоть до той весны. Помню, что Дюбуа всегда нагонял на меня скуку. Что же случилось?
Этьен (презрительно): Любовь, моя милая.
Зельда (задетая его тоном, смотрит на него): Любовь сильнее скуки? Невероятно. И правда, похоже на сумасшествие… (Тут Зельда понимает, что будет мстить. Она зажигает сигарету и начинает расхаживать по комнате, время от времени быстро поглядывая на Этьена.) А ты?
Этьен: Я играл свою роль, дорогая: был вежлив, терпелив, утешал Анн Мари, успокаивал Дорис, присматривал за тобой, вернее, пытался.
Зельда: Ты несчастлив?
Этьен: Я? Нет, уже давно нет.
Пауза. Зельда подходит к нему, берет его за подбородок, смотрит на него.
Зельда: Так ты был несчастлив? Но мы этого не предусмотрели — возможности такого непредвиденного несчастья…
Этьен (спохватившись): Ну, несчастлив — это не совсем то. Страдала главным образом гордость. Ты не особенно стремилась соблюдать приличия, жила, как говорится, на полную катушку. Впрочем, в нашем браке это было моим делом, моей заботой — соблюдать приличия. Я убирал за тобой, чистил, исправлял все вместо тебя, стирал повсюду твои отпечатки, прятал твои руки под золотыми перчатками, которые ты унаследовала от деда.
Зельда: Мне следует в чем-то извиниться?
Этьен: Нет! Мы поженились из-за денег, это был брак по расчету. Нам обоим заплатили: ты получила гарантию безопасности, я — необходимый мне образ жизни. Я был богатым молодым человеком, богатым, но разорившимся. Бедность пугала меня, была неприятна мне больше, чем бесчестье или опасность оказаться в смешном положении. Поэтому твой дед меня и выбрал, ему так было спокойнее. Ты же считала это недостойным. Ты говорила, что спесь богача сочетается у меня с униженностью бедняка. Ты говорила так с первых дней нашего знакомства, и если бы твой дед не умер, как в мелодраме, умоляя тебя перед смертью выйти за меня замуж, ты никогда бы этого не сделала.
Зельда: Знаю, знаю, я помню. Помню даже, как дедушка говорил о чести имени. О чести имени завода… Только подумай! Все это понятно, а вот после…
Пауза.
Этьен: После? Как все было после? То есть после пожара, после дороги, Брабана?
Зельда: После… Летом — после, и в другие времена года — после… О, тут тоже все перепуталось. Что-то видится очень четко — из-за швейцарского солнца и электрического света — и в то же время мутно, смазанно — из-за лекарств, наверное. Руки, лицо, походка — все у меня застыло, ничто не шевельнется, не дрогнет ни в комнате, ни в коридорах, ни в общей гостиной, огромной гостиной на первом этаже, обставленной в стиле ридженси и выходящей окнами на озеро Леман. Ты не представляешь себе, Этьен, какие разговоры велись в этой гостиной по вечерам. Сплошные любезности, изысканные и бессвязные, — разговоры местных сумасшедших. Как во сне. Каждый день, как сон, разбитый на части каплями, таблетками, уколами; все — в определенное время, швейцарское время. Тысяча восемьсот двадцать пять белых пилюль, тысяча восемьсот двадцать пять голубых, которые иногда, конечно, перемежались розовыми или зелеными. Тысяча восемьсот двадцать пять уколов и тысяча восемьсот двадцать пять порций капель, падающих из одной и той же капельницы в небьющуюся стопочку с незамутненной водой. А потом… (Пауза. Затем Зельда продолжает радостным, ликующим тоном.) А потом — чудо. Все эти убийственные элементы в сумме дали одну выздоровевшую — меня, Зельду, которая сейчас чинно и благородно говорит со своим мужем о своем же прошедшем сумасшествии. Нет, что ни говори, а швейцарцы все же молодцы!