Лоранс: У Этьена было время. Он был рядом.
Зельда: У Этьена была своя жизнь. Он не лил слезы у домашнего очага, дожидаясь, когда я вернусь. Конечно, он не так спешил, как я, и не был таким фантазером, если только мое больное воображение можно назвать фантазией.
Лоранс: Так, значит, этот привлекательный молодой мужчина женился по расчету и до сих пор состоит в браке с женщиной, которая все это время выставляет его на посмешище, изменяет ему, унижает его перед всеми — перед друзьями, матерью, любовницами и им самим, в конце концов! Зельда, кроме любви существует еще и мужская гордость, чувство собственного достоинства. И что, кроме любви, могло помешать Этьену сразу же вас бросить, хотя бы для того, чтобы сохранить хоть каплю самоуважения?
Зельда не отвечает.
Молчите? Пожалуйста, Зельда, скажите, что, кроме любви, могло удерживать Этьена рядом с вами?
Зельда (устало): Послушайте, Лоранс, все очень просто: были две крупные фирмы, которые всю жизнь были связаны между собой. Их наследники оказались оба выродками, ну, во всяком случае, не желали иметь ни малейших забот о будущем, при этом эстетически и социально абсолютно подходили друг другу. Их решили поженить, они по беспечности своей согласились, и ни один из них не стал от этого ни счастливее, ни несчастнее. Поверьте, это все правда.
Лоранс: Я не верю.
Зельда (раздраженно): Ну ладно, вполне возможно, что Этьен и правда меня любил и что какое-то время я заставляла его страдать от этого. Может быть, я и вела себя по отношению к нему как хищная тварь, но я таких случаев не помню. У меня было много жертв повсюду, и они гораздо больше интересовали и забавляли меня. Впрочем, за это я понесла наказание…
Лоранс: Не надо, Зельда! Знаете, я ужасно не люблю такие разговоры…
Зельда (смеясь): Не беспокойтесь, я тоже. Я никогда не верила, что кто-то в том или ином смысле может понести наказание за что бы то ни было — или заслужить его. Только не спорьте, Лоранс. Вы любите Этьена, он любит вас, и это главное. Но все же, вы полюбили его не за то, что он был рогоносцем с разбитым сердцем, правда?
Лоранс: Не знаю.
Зельда: То есть?
Лоранс: Все не так просто, конечно. Я познакомилась с Этьеном, потом увидела его таким, каким его видят все: блестящий, остроумный циник, привлекательный, без иллюзий и т. д. и. т. п., образец сорокалетнего мужчины, само совершенство. Потом мы переспали вместе, и я думала, что это будет история на один уикэнд — и из-за меня, и из-за него. Знаете, мы, современные девушки, циничны… Вы читали «Мари Клер»?
Обе смеются.
Зельда: А потом?
Лоранс: А потом, в воскресенье вечером, Этьен рассказал мне о вас, о себе, обо всем, чего я не знала — чего никто не знал.
Зельда: Да, знаю, вернее, могу вообразить, что говорилось о нашем браке через пять лет. Вы мне расскажете или лучше я это сделаю сама?
Лоранс: Честно говоря, если уж вообще об этом надо говорить, то я предпочла бы, чтобы это сделали вы.
Зельда: Хорошо. «Вот Этьен д’Уши́, который женат на внучке Ван Пеера, ну, знаете, заводы Ван Пеер. Совершенно чокнутая, нимфоманка, да еще и алкоголичка в придачу. Бедный молодой человек, он столько вытерпел, но все равно дело кончилось Брабаном». Точка. Я не ошиблась?
Лоранс: Ни единым словом… Так вот, Этьен рассказал мне о вас, о том, какой вы были, о вашем обаянии, о вашем уме и о том, что его терпение, о котором все говорили, на самом деле было вовсе не терпением, а настоящей пыткой для хорошо воспитанного человека, невыносимой пыткой. Возможно, это противоречие между блестящим сорокалетним красавцем и мучеником и стало настоящей причиной, почему я его полюбила. Я не говорю здесь о роскоши, которой окружен Этьен, о его безбедной жизни, которые тоже имели для меня определенное значение. Я ведь родилась в небогатой семье, приличной, но очень стесненной в средствах.
Зельда: Ну так что же вы еще хотите узнать, Лоранс? От меня вы вряд ли узнаете что-то новое, наоборот, это вы мне открыли глаза на некоторые вещи, например на то, что мой муж был одной из моих жертв. Мне очень жаль, хотя теперь, пожалуй, поздно жалеть. (Внезапно переходя на светский тон.) Я очень тепло отношусь к Этьену, он и правда отлично держится. Вы знаете, он же провел несколько лет в Итоне. Что бы там ни говорили, а эти англичане умеют воспитывать молодых людей…
Лоранс открывает рот, чтобы что-то возразить, но Зельда уже повернулась к ней спиной, и Лоранс оставляет попытку. Пауза.
(Звонким голосом.) Внимание, внимание, Лоранс… Вставайте! Бежим! На нас надвигается Дорис, одетая как труженица полей, с кошелкой в руках. Вы знаете, что она каждую субботу ездит в Вильфранш на базар за овощами? Они там дешевле, чем в магазине.
Лоранс подходит вслед за ней к окну, и они со смехом смотрят куда-то наружу. Зельда кладет руку Лоранс на плечо.
Она берет автофургон, прихватывает с собой нашего беднягу-дворецкого, а тот — такой сноб — терпеть не может открытые рынки, ему подавай лучших гастрономов. Она привозит тонны, десятки ящиков. Помните, я говорила вам, что мой дедушка оставил ей четверть своего состояния? Так вот, это все же четыре или пять миллиардов, знаете ли… Я пошла одеваться.
Лоранс: А я спасаюсь бегством.
Они выходят, каждая в свою дверь. Появляется Дорис. На ней и правда брезентовая ветровка, на голове платок. У нее румяные щеки и довольный вид. Входя, она кричит во весь голос.
Дорис: Репка… Репка на два с половиной кило, дыни по шесть фунтов каждая, топинамбуры просто гигантские — я таких никогда не видела! В этом году творится что-то невероятное! Огромная репка, шестифунтовые дыни, топинамбур гигантский…
Дорис говорит все тише, потом и вовсе замолкает, заметив, что в комнате никого нет. Она закрывает сумку, которую держала раскрытой, с разочарованным видом садится у чайного подноса и нехотя съедает несколько тостов. Входит Этьен в халате.
Дорис (вновь обретя голос): Дыни по шесть фунтов каждая… (Снова открывает сумку.) Топинамбуры просто гигантские, репка на два с половиной кило… Представляешь, Этьен?
Этьен (твердо): Нет, дорогая Дорис! Нет и нет! Только не сейчас! Я не сомневаюсь, что ты открыла новые чудеса природы, только, умоляю, не делись своими открытиями со мной! Меня никогда не прельщали овощи, никогда. Правда, Дорис, не с утра! (Садится рядом с ней и тоже вяло грызет тост.)
Дорис (закрывая сумку): Ты не понимаешь, как это приятно — потрудиться в поте лица, чтобы семь потов сошло…
Этьен: Дорис, передо мной лежит газета, и там написано, что акции «Энджинз энд компани» поднялись еще на три пункта. У тебя в сейфе этих акций целая пачка. Так зачем мне рыдать над твоими хозяйственными проблемами? Я согласен, все это очень мило, наивно, я даже сказал бы, что это милое ребячество, я даже могу — с натяжкой — признать это поэтичным, но полезным и захватывающим — уволь!
Дорис (очнувшись): «Энджинз» поднялись на три пункта? Дай-ка сюда газету. А «Скотланд»?
Этьен (протягивая ей газету): Знаешь, вот такой ты мне гораздо больше нравишься.
Дорис (уткнувшись носом в газету): Ты представляешь, что там сейчас творится, на американском рынке? Черт ногу сломит! А ты и правда удачно распорядился своими «Скотланд». Сколько они у тебя дают? Тридцать процентов?
Этьен (довольно): Тридцать два.
Пауза. Дорис читает газету.
Дорис (опуская газету): Ох! Вот это да… Этьен, Шарвен умер!
Этьен: Что?
Дорис (читает): «Вчера вечером в Женеве после тяжелой и продолжительной болезни внезапно скончался выдающийся швейцарский психиатр, знаменитый профессор Шарвен».
Этьен (прочитав в свою очередь): Рак, конечно. Он очень похудел, это точно. Мне показалось, что он как будто стал меньше… Чего не скажешь о его гонорарах…
Дорис: Да-да, ладно, не будем об этом.
Этьен: А кстати, это его решение выписать Зельду, вот так, одним махом, — тебя это не удивило?
Дорис: Знаешь, три года — это так долго. И потом, появились новые законы о содержании в психиатрических лечебницах, очень и очень жесткие.
Этьен: Да, знаю, но учитывая, что он каждый месяц получал за это целое состояние…
Дорис: Он практически не вылезал из казино: Канны, Довиль, Лондон — везде побывал. Просто с ума сошел!
Дорис (уткнувшись носом в газету): Ты представляешь, что там сейчас творится, на американском рынке? Черт ногу сломит! А ты и правда удачно распорядился своими «Скотланд». Сколько они у тебя дают? Тридцать процентов?
Этьен (довольно): Тридцать два.
Пауза. Дорис читает газету.
Дорис (опуская газету): Ох! Вот это да… Этьен, Шарвен умер!
Этьен: Что?
Дорис (читает): «Вчера вечером в Женеве после тяжелой и продолжительной болезни внезапно скончался выдающийся швейцарский психиатр, знаменитый профессор Шарвен».
Этьен (прочитав в свою очередь): Рак, конечно. Он очень похудел, это точно. Мне показалось, что он как будто стал меньше… Чего не скажешь о его гонорарах…
Дорис: Да-да, ладно, не будем об этом.
Этьен: А кстати, это его решение выписать Зельду, вот так, одним махом, — тебя это не удивило?
Дорис: Знаешь, три года — это так долго. И потом, появились новые законы о содержании в психиатрических лечебницах, очень и очень жесткие.
Этьен: Да, знаю, но учитывая, что он каждый месяц получал за это целое состояние…
Дорис: Он практически не вылезал из казино: Канны, Довиль, Лондон — везде побывал. Просто с ума сошел!
Этьен: Этой зимой он, наверное, сорвал неплохой банк, раз решил вот так, в одночасье, отправить нам обратно Зельду.
Дорис: Не будь циником, Этьен. В конце концов, что бы он там ни сделал, Зельда совершенно успокоилась. Я боялась, что она сразу пулей помчится в то же Монте-Карло, или на Таити, или в Сан-Франциско, и что бы мы тогда стали делать? Нет, честно, что? Ан нет, она сидит в Каренаке, и вид у нее совершенно довольный, так что нам просто повезло.
Этьен: Да-да, повезло. Она и правда довольна, сидя здесь со своим юродивым садовником. Молодчина Поль, мастер золотые руки. Кто бы мог подумать? Сумасбродка Зельда укрощена каким-то крестьянином… Как ты думаешь, Дорис, он что, как-то особенно хорош в постели?
Дорис: Меня это не касается. Ты же знаешь, я терпеть не могу разговоры на такие темы.
Этьен: Это правда: я ничего не знаю о твоей сексуальной жизни, правда и то, что она меня совершенно не волнует, даже если допустить, что она у тебя есть…
Дорис: Так вот, я считаю, что этот парень просто прелесть. Спокойный, вежливый, да и Зельде от него одна польза…
Этьен (повышая голос): Ого! С каких это пор тебя заботит, что Зельде полезно, а что нет?
Дорис: С тех пор, как она снова стала жить с нами, с тех пор, как она вылечилась.
Этьен (насмешливо): Вылечилась? Ты так думаешь?
Пауза.
Дорис (тихо): Вылечилась от своих сумасбродств, скажем так. Что с тобой, Этьен? Ты какой-то нервный. У тебя не все в порядке с Лоранс?
Этьен: Ах, прошу тебя, не впутывай Лоранс в эту историю! Лоранс не имеет никакого отношения к Ван Пеерам, да и к д’Уши́ тоже. Слава богу, Лоранс тут не живет.
Дорис: Погоди-погоди, а где же она, твоя Лоранс?
Этьен: Лоранс в Парме, вместе с Сансавериной и Стендалем. Лоранс бродит по улочкам Арля вместе с Ван Гогом. Лоранс живет в ностальгической любви Пруста. Лоранс в моих объятиях, представь себе, и я ее не выпущу.
Пауза. Дорис пристально смотрит на него и вдруг улыбается.
Дорис: Верно. Теперь самое время. Самое время.
Этьен: Самое время для чего?
Дорис (зло посмеиваясь): Самое время купить себе Антигону, милый Этьен, Антигону с маленькой ножкой; нищую студенточку из Сорбонны, которую пока еще приводят в восторг твои «бентли» и утомление жизнью. Не каждый может себе позволить Зельду, настоящую Зельду Ван Пеер. И все же, между нами говоря, Зельда Ван Пеер во всей красе — это совсем не то же самое, что какая-нибудь Антигона из Латинского квартала. Вот ты всегда говоришь о «породе»… Не скажу, что тебе ее недостает, этой породы, нет, тут другое: просто ты слишком много стал о ней говорить.
Этьен (сквозь зубы): Ты дорого заплатишь за это, малышка Дорис, очень дорого. Я всегда знал, что время от времени ты срываешься и показываешь свое истинное лицо, как другие срываются и напиваются в стельку, но обещаю, на этот раз похмелье у тебя будет тяжелое.
Дорис (довольно смеется): Ага, значит, я попала в точку?
Этьен: Нет. То, что ты до сих пор пускаешь восторженные слюни от Зельды, — твое дело. Но знаешь, все это уже несколько старомодно, все это отдает тридцатыми годами, китчем, да, все это окончательно вышло из моды, безнадежно устарело. Дорис, это уже смешно, даже вульгарно, если хочешь знать, вся эта история с Зельдой.
Дорис: А что тут такого вульгарного?
Этьен: Да все: молодая невротичка, богачка проводит три года в дорогой частной клинике и, подлечившись, выходит оттуда под ручку с каким-то чернорабочим. Лично мне эта история представляется вульгарной.
Дорис: Эта история, может быть, и выглядела бы вульгарной, если бы у нее не было другой стороны, которая, кстати, пришла в голову именно тебе.
Этьен: Она пришла в голову мне, а ты ее быстренько подхватила. Мы с тобой хорошие сценаристы, умеем подправить слабый сценарий.
Пауза.
Дорис (нежным голосом): Почему Зельда тебе так мешает? В чем она тебе мешает? Серьезно, Этьен, почему?
Этьен: Я тебе только что сказал почему — из эстетических соображений. Мне не нравится, когда по моему дому разгуливает мужлан, пусть даже в качестве успокоительного средства.
Дорис: Но ведь твой дом это и ее дом тоже? На самом деле тебе не нравится, что с этим мужланом Зельда счастлива. Ты ненавидишь ее. Она тебя унизила, и ты ее ненавидишь. Ее счастье для тебя, как нож острый, ты даже дурнеешь от этого. Да-да, Этьен, обрати внимание, злоба тебя уродует.
Этьен: Ну что ж, комплимент за комплимент. Ты тоже последи за собой, Дорис. Только ты не дурнеешь, а пухнешь. Пухнешь от чувств, которые не решаешься назвать своим именем, вечерами они бросаются тебе в лицо, твоя прелестная шейка краснеет, тебя раздувает, пучит. Хочешь, я помогу тебе подобрать им название?
Дорис (обороняясь): Не понимаю, о чем ты.
Этьен: Все ты понимаешь. Вот сидишь ты тут, на диване. Жарко, как сейчас, рядом с тобой сидит твой дорогой, всем довольный Том. Том — символ твоих личных достижений. Том — вторая пешка в примерном сообществе, в счастливой семейной паре, в этом образце стабильности. Твоя семейная жизнь, тоскливая и несокрушимая, — это твое единственное преимущество перед Зельдой, единственное, в чем ты ее перещеголяла в глазах общества.
Дорис (задрав подбородок): Да, мой брак в самом деле оказался удачным и долговечным, и я горжусь этим. Я действительно считаю, что лучше быть счастливой в браке с умным честным человеком, чем до конца своих дней гнить в лечебнице вместе с несчастными психами, набитыми золотом.
Этьен (не слушая ее): Так вот, сидишь ты тут на диване, в жару, и видишь Зельду, видишь, как она идет через комнату в своем потрясающем пастельном костюме или в рубашке и брюках, видишь ее непринужденность, изящество, видишь, как она с удовольствием пьет из запотевшего бокала, видишь, каким взглядом она смотрит на своего мужлана — взглядом, полным самых нежных ночных воспоминаний (потому что — увы! — впервые в жизни ее взгляд полон нежности)… Так вот, когда ты видишь Зельду, свободную, счастливую оттого, что она свободна, видишь, как она ходит по гостиной, ты думаешь, как целых три года она ходила кругами по комнатушке четыре на четыре метра, между выкрашенных краской стен, где температура зависела от кондиционера, и тогда, Дорис, в тебе поднимается что-то, и это «что-то» мешает тебе, стоит комком в горле, и ты начинаешь страстно желать, так страстно, как никогда ничего не желала, чтобы грянула молния или что там еще может грянуть из этого безоблачного неба, пролетела через всю комнату и убила бы Зельду — пусть только она исчезнет, потому что видеть ее ты больше не можешь.
Дорис (покраснев): И ты тоже.
Этьен и Дорис смотрят друг на друга вне себя от бешенства, но на этот раз Дорис побеждена.
Этьен (с улыбкой, ласково): Тебя мучит совесть, Дорис.
Дорис (раздраженно): Меня? Совесть? Ничего меня не мучит. То, что я сделала, я сделала для общего блага, ради тебя, ради Тома, ради завода, да, в сущности, и ради самой Зельды!
Этьен: Не для блага… для благосостояния.