— Так молись про себя!
— Чего вы так запаздываете? — заорал из кладовой Зверюга. В связи с экзекуцией ее освободили от хлама. Мы приближались к зоне смерти. Это чувствовалось даже по запаху.
— Не дергайся! — огрызнулся Гарри. — Что это ты такой нетерпеливый?
— Молюсь. — Губы старика изогнулись в неприятной улыбке. — Молюсь о терпимости, всего лишь о терпимости друг к другу.
— Вообще-то Биттербак — христианин. Так он говорит, — докончил я прерванную фразу. — И его вполне устроит баптистский священник из Тиллман-Кларка. Его фамилия Шустер. Мне он тоже нравится. Шустрый такой, не дает им совсем уж расклеиться. Вставай, Два Зуба, на сегодня ты уже достаточно помолился.
— Шагаю. — Старик поднялся. — Снова шагаю, снова шагаю, снова шагаю по Зеленой миле.
Даже ему, при его невысоком росте, пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой дверь в дальней стене моего кабинета. Мы же просто согнулись. В ситуации с настоящим заключенным это был наиболее опасный момент, поэтому я удовлетворенно кивнул, взглянув на возвышение со Старой Замыкалкой и увидев Зверюгу с револьвером наизготовку. Так и надо.
Два Зуба спустился по ступеням и остановился. Складные стулья, числом сорок, уже стояли на положенных местах. Биттербака повели бы к возвышению по дуге, подальше от сидящих. Во избежание эксцессов при казни число надзирателей увеличивалось на полдюжины. Командовал ими Билл Додж. У нас еще ни разу приговоренный к смерти не нападал на присутствующих при казни… и мне хотелось, чтобы так продолжалось и дальше.
— Готовы, парни? — спросил Два Зуба, когда у ступеней мы все вновь выстроились в прежнем порядке. Я кивнул, и мы зашагали к возвышению. Я часто думал, что мы более всего напоминаем конвой знаменосца, забывшего захватить с собой знамя.
— А что должен делать я? — полюбопытствовал Перси из щитовой, приникнув к оконной решетке.
— Наблюдай и учись, — ответил я.
— И не лапай рубильник, — пробормотал Гарри.
Два Зуба его, однако, услышал и хохотнул.
Мы подвели старика к возвышению, и он сам, без напоминания, повернулся спиной к Старой Замыкалке: всезнающий ветеран, не допускающий отклонений от заведенного порядка.
— Сажусь, сажусь, сажусь, бросаюсь в лоно Старой Замыкалки.
Я опустился на правое колено у его правой ноги. Дин — на левое у левой. В этот момент уязвимыми оказывались мы. Если приговоренный внезапно обезумеет… такое время от времени случалось. Мы оба чуть развернулись, чтобы колено защищало промежность. Прижали подбородок к груди, чтобы обезопасить шею. А затем, разумеется, с максимальной быстротой, дабы ограничить во времени нависшую над нами опасность, проскочили следующий этап: закрепление ног. Вождю на свой последний променад предстояло выйти в шлепанцах, ведь словами «могло быть и хуже» не утешить надзирателя с разорванной гортанью. И невелика радость корчиться на полу с раздутой, как воздушный шарик, мошонкой в присутствии сорока зрителей, главным образом журналистов, восседающих на складных стульях.
Мы закрепили ноги старика. У Дина замок был размером побольше, из-за емкости с жидкостью. Завтра Биттербак должен сесть на Старую Замыкалку с выбритой левой голенью. У индейцев волосяной покров на теле практически нулевой, но лишнего риска нам не надо.
Пока мы занимались ногами старика, Зверюга закреплял его правую руку. А тут и Гарри мягко подошел слева и проделал то же самое с левой. Покончив с этим, кивнул Зверюге, который крикнул ван Хэю:
— Позиция один!
Я слышал, как Перси спросил ван Хэя, что это значит (мне с трудом верилось, что он так мало знает, столь немногому научился за время пребывания в блоке Е). Ван Хэй тихим голосом объяснил. Сегодня «позиция один» ничего не значила, но завтра, услышав команду Зверюги, ван Хэй повернет рубильник, подключая тюремный генератор к блоку Е. Свидетели услышат низкое гудение, а лампы по всей тюрьме засветятся ярче. В других блоках заключенные, видя эти яркие фонари, думали, что экзекуция закончена, хотя на самом деле она только начиналась.
Зверюга встал перед Старой Замыкалкой.
— Арлен Биттербак, вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен присяжными и утвержден судьей. Господи, спаси народ нашего штата. Вы хотите что-нибудь сказать перед тем как приговор будет приведен в исполнение?
— Да. — Глаза старика блестели, он радостно улыбался беззубым ртом. — Я хочу съесть на обед жареного цыпленка, я хочу посрать в твою шляпу, я хочу, чтобы Мэй Уэст села мне на физиономию, потому что охоч я до женских «кисок».
Зверюга пытался сдержаться, но безуспешно. Откинув назад голову, он расхохотался. Дин согнулся в три погибели, сотрясаемый приступами хохота. Не отставал от него и стоящий у стены Гарри. Рассмеялся даже ван Хэй, у которого начисто отсутствовало чувство юмора. Я тоже позволил себе смешок-другой, но не больше. Все-таки завтра на том месте, где сидел сейчас Два Зуба, умрет человек.
— Хватит, Зверюга, — прекратил я веселье. — И ты, Гарри. Придержи язык, старик. Если еще раз скажешь что-нибудь подобное, я на самом деле прикажу ван Хэю перевести рубильник в «позицию два».
Два Зуба радостно улыбнулся, как бы говоря: «Но ведь хорошая шутка, босс Эджкомб, хорошая шутка». Но улыбка сразу поблекла, когда он увидел мою суровую физиономию.
— Что-то не так? — спросил он.
— Смешного тут ничего нет. Негоже смеяться, когда речь идет о смерти. Если ты этого не понимаешь, не раскрывай пасть.
Только шутка действительно получилась хорошей, наверное, это меня и разозлило.
Я огляделся. Зверюга смотрел на меня, все еще улыбаясь.
— Черт, — вырвалось у меня, — наверное, староват становлюсь для этой работы.
— Нет, — покачал головой Зверюга. — Ты-то в самом соку, Пол.
Насчет меня он, конечно, ошибся. Из него тоже весь сок уже вышел, и мы оба это знали. Однако приступ смеха прошел. Теперь оставалось только надеяться, что завтра никто не вспомнит шутку старика и не начнет смеяться вновь. Вы скажете, что такое невозможно, не может смеяться надзиратель, подводя к электрическому стулу приговоренного к смерти, однако когда человек в напряжении, случиться может всякое. А потом вспоминать об этом будут еще двадцать лет.
— Угомонишься ты наконец, Два Зуба? — спросил я.
— Да. — На лице старика застыла обида.
Я кивнул Зверюге, показывая, что мы можем продолжить. Он снял маску с медного крюка на задней стороне спинки стула и натянул ее на голову старика. Макушка осталась открытой. Затем Зверюга наклонился, одной рукой достал из ведра губку, надавил на нее указательным пальцем другой руки, лизнул кончик пальца, после чего вновь бросил губку в ведро. Завтра он вложит губку в металлический колпак. Не сегодня. Незачем лишний раз мочить старику голову.
К колпаку, сработанному из стали, с двух сторон крепился ремешок, так что чем-то колпак напоминал и каску пехотинца. Зверюга надел колпак на голову старика Два Зуба, покрыв им ту часть головы, которую не закрыла маска.
— Мне надевают колпак, мне надевают колпак, мне надевают колпак, — пробубнил из-под маски Два Зуба. Ремешок, заведенный под подбородок, не позволял шевелить челюстями, и я подумал, что Зверюга затянул его сильнее, чем того требовала репетиция. Он отступил назад и повернулся к пустым стульям.
— Арлен Биттербак, электрический ток будет проходить по вашему телу, пока вы не умрете, в соответствии с законами этого штата. Да помилует Господь вашу душу.
Зверюга повернулся к забранному решеткой прямоугольнику:
— Позиция два!
Старик Два Зуба, возможно решив, что одной шутки мало, начал дергаться и извиваться, чего практически никогда не случалось с настоящими клиентами Старой Замыкалки.
— Меня поджаривают! — кричал он. — Поджаривают! Поджа-а-а-аривают! О-о-о-о-о! Индейка уже готова!
Но тут я заметил, что Гарри и Дин даже не смотрят на него. Они отвернулись от Старой Замыкалки и не сводили глаз с двери, ведущей в мой кабинет.
— Будь я проклят! — вырвалось у Гарри. — Один из свидетелей явился на день раньше.
С порога, свернув хвост колечком, поблескивая черными бусинками глаз, за нами наблюдал мышонок.
Глава 5
Экзекуция прошла хорошо… если, конечно, можно рассматривать казнь в контексте понятий «хорошо» и «плохо», в чем лично я сомневаюсь. Но если можно, то экзекуция Арлена Биттербака, старейшины племени чероки из Уашиты, прошла хорошо. Он никак не мог заплести косички, слишком сильно дрожали руки, и его старшей дочери, женщине лет тридцати с небольшим, разрешили взять на себя этот труд. Она хотела вплести в кончики перышки ястреба, но получила отказ. Перышки могли загореться от случайной искры. Этого я ей объяснять не стал, но сказал, что инструкцией это запрещено. Она не протестовала, просто наклонила голову и прижала руки к вискам, выказывая свое неудовольствие. Эта женщина держалась с достоинством, и такое поведение служило гарантией того, что и ее отец не уронит своей чести.
Вождь покинул камеру без воплей, не пытаясь схватиться за прутья решетки. Иногда приходится отрывать их пальцы от решетки. Я лично сломал один или два и до сих пор не могу забыть этот приглушенный хруст. Но Вождь, слава Богу, не относился к тем, кто цепляется за последнюю соломинку. Уверенным шагом он прошел Зеленую милю, упал на колени в моем кабинете, чтобы помолиться с братом Шустером, который приехал на своей колымаге из баптистской церкви Небесного света. Шустер прочитал Вождю несколько псалмов. Слушая один, в котором упоминалась вода, Вождь даже всплакнул. К счастью, безо всякой истерики, так что слезы эти только пошли ему на пользу. Я думаю, он вспомнил первую жену и холодную чистую воду, от каждого глотка которой ломило зубы.
Откровенно говоря, мне нравится, когда они плачут. Неприятностей надо ждать в тех случаях, когда слез нет.
Многие в аналогичной ситуации не могут подняться с колен без посторонней помощи, а Вождь встал сам. Его тут же качнуло, поэтому Дин протянул руку, чтобы он не упал, но Вождь уже вернул себе контроль над ногами, и мы двинулись дальше.
Свободные стулья я мог бы пересчитать на пальцах одной руки. Люди тихонько переговаривались, словно дожидаясь, когда начнется свадебная церемония или похоронная служба. Вот тут Биттербак в первый и единственный раз дрогнул. Не знаю, то ли он увидел особо неприятного ему человека, то ли его смутило такое количество людей, но в груди у него что-то заклокотало, а рука, которую я держал, напряглась. Уголком глаза я заметил, как Гарри Тервиллигер надвинулся сзади, чтобы отрезать Вождю путь к бегству, если тот вдруг решит метнуться обратно в дверь.
Я сжал локоть Вождя и едва слышно прошептал, не шевеля губами:
— Возьмите себя в руки, Вождь. Эти люди смогут запомнить только одно: как вы будете держаться. Покажите им, что чероки смерти не боится.
Он искоса глянул на меня и кивнул. Затем поднес к губам одну из косичек, заплетенных дочерью, и поцеловал ее. Я посмотрел на Зверюгу в парадной униформе с начищенными пуговицами и в шляпе, стоявшего навытяжку за электрическим стулом, и коротко ему кивнул. Зверюга выскочил из-за стула, чтобы помочь Биттербаку подняться на возвышение, если б тот не сумел сделать это сам. Помощь не потребовалась.
Прошло меньше минуты с того момента, как Биттербак опустился на электрический стул, до команды Зверюги: «Позиция два!» Огни чуть померкли. Кто-то мог этого и не заметить. Сие означало, что ван Хэй повернул рубильник, который какой-то шутник прозвал феном старушки Мабел. Из колпака донеслось низкое гудение, Биттербака бросило вперед, натянулись удерживающие его ремни на руках и груди. Стоящий у стены тюремный доктор не отрывал от него глаз, его и так тонкогубый рот превратился в щелочку. Биттербак не трепыхался, как Два Зуба на репетиции. Мощная волна постоянного тока прижала его к ремням. Синяя рубашка на груди натянулась, открывая островки кожи между пуговицами.
Появился запах. Может, сам по себе не такой уж плохой, но вызывающий неприятные ассоциации. Потом я так и не смог заставить себя спуститься в подвал дома моей внучки, где ее сын устроил себе игровую комнату, хотя он и очень хотел показать ее горячо любимому прадедушке. Я ничего не имею против игрушечных электрических железных дорог, а вот трансформаторы терпеть не могу. Их гудение. И их запах после того, как они хорошенько разогреются. Даже по прошествии стольких лет запах этот напоминает мне о «Холодной горе».
Ван Хэй выждал тридцать секунд, потом отключил ток. Доктор тут же подошел к Биттербаку, послушал его стетоскопом. Теперь все свидетели сидели тихо. Доктор выпрямился, посмотрел на зарешеченное окно.
— Аритмия.
Он крутанул рукой, показывая, что рубильник надо еще раз перевести во вторую позицию. Скорее всего доктор услышал несколько случайных сердцебиений, в чем-то похожих на судороги курицы, у которой отрубили голову, но счел, что рисковать незачем. Действительно, кому охота, чтобы в тоннеле казненный неожиданно сел на каталке и заорал, что у него внутри все горит.
Ван Хэй включил ток, и Вождя вновь бросило вперед. Выслушав его стетоскопом во второй раз, врач удовлетворенно кивнул. Все закончилось. Мы в очередной раз уничтожили то, что создавалось не нами. Некоторые из свидетелей вновь заговорили на низких тонах. Большинство же просто сидели, наклонив головы и вперившись в пол. Словно пораженные громом. Или стыдом.
Гарри и Дин притащили носилки. В этой операции полагалось участвовать Перси, но он этого не знал, а мы как-то не удосужились сказать ему. Вождя, все еще в черной шелковой маске, мы со Зверюгой уложили на носилки и вчетвером унесли через дверь, ведущую в тоннель. Унесли быстро, чуть ли не бегом. Из-под маски вился дымок, воняло гадостно.
— Что это за мерзкий запах? — спросил появившийся Перси.
— Отойди в сторону и не лезь не в свое дело! — рявкнул Зверюга, протискиваясь мимо него к стене, где стоял огнетушитель. Дин тем временем стащил маску. Все оказалось не так уж и плохо, тлела лишь левая коса Биттербака.
— Обойдемся без огнетушителя, — остановил я Зверюгу. Кому охота счищать пену с покойника. А с пеной его в катафалк не положишь. Я начал похлопывать ладонью по голове Вождя (Перси так и стоял, вылупившись на меня), пока от дыма не остались одни воспоминания. Потом по двенадцати деревянным ступеням мы спустили тело в тоннель. Холодный и мрачный, как подземелье. Откуда-то даже доносился звук падающих капель. Лампы под потолком освещали тридцать футов кирпичной трубы, проходящей под дорогой. Потолок влажно блестел. Каждый раз, попадая в тоннель, я казался себе персонажем из рассказа Эдгара Аллана По.
Тележка уже стояла наготове. Мы переложили на нее Биттербака, и я еще раз убедился, что косичка больше не тлеет. К сожалению, от нее мало что осталось, да и макушка совсем обуглилась.
Перси звонко шлепнул мертвеца по щеке. Мы все аж подпрыгнули от неожиданности. А Перси самодовольно оглядел нас, глаза его ярко блестели. Потом он вновь взглянул на Биттербака.
— Адью, Вождь. Надеюсь, в аду тебе покажется жарко.
— Не трогай его, — сквозь зубы процедил Зверюга. — Он за все заплатил сполна. С законом он в расчете. Так что держи руки подальше.
— Да брось ты, — отмахнулся Перси, но отступил назад, когда Зверюга двинулся на него.
Однако Зверюга, вместо того чтобы врезать Перси, взялся за тележку и покатил ее к дальнему концу тоннеля, откуда Вождю предстояло отправиться в последнюю поездку. Дин и Гарри взялись за простыню и накрыли ею лицо Вождя, по которому уже разливалась восковая бледность, свойственная лицам всех покойников, были ли эти люди казнены или умерли естественной смертью.
Глава 6
Мне только-только исполнилось восемнадцать лет, когда мой дядя Пол (меня назвали в его честь) умер от сердечного приступа. Отец и мать взяли меня с собой в Чикаго на похороны и повидаться с родственниками по отцовской линии, которых я до того не видел. С одной стороны, такая поездка не могла не радовать, с другой — сильно меня огорчила. Потому что я как раз влюбился в девушку, ставшую моей женой через две недели после того, как я отпраздновал девятнадцатый день рождения. Как-то вечером, когда сжигавшая меня страсть вышла из-под контроля, я написал ей длинное-предлинное письмо, излив все, что переполняло мое сердце. Я даже не перечитывал написанное, потому что боялся остановиться. Так и дописал до самого конца, а потом тихий голос в моей голове предупредил, что отправлять такое письмо нельзя, ведь этим письмом я просто положу ей на ладонь свое сердце. Голос этот я в юношеской запальчивости проигнорировал. А потом не раз задавался вопросом, сохранила ли Джейнис мое письмо, но так и не решился спросить ее об этом. Одно я знаю наверняка: после похорон этого письма в ее вещах я не нашел. Я не спрашивал о нем по одной причине: боялся узнать, что для нее этот крик души значил гораздо меньше, чем для меня.
Письмо заняло четыре страницы, я думал, что никогда в жизни не смогу написать больше, а теперь сами видите, что получается. Уже столько написано, а конца еще не видно. Если б я знал, что история получится такой длинной, то не брался бы за это дело. Поначалу я и представить себе не мог, сколько дверей открывает сам процесс переноса информации на бумагу. Откуда мне было знать, что старая перьевая ручка моего отца совсем и не ручка, а универсальная отмычка. Мышонок, наверное, лучший пример того, о чем я толкую: Пароход Уилли, Мистер Джинглес, мышонок на миле. До того момента как я начал писать, я не понимал, какую важную он (да, он) сыграл роль. Как он начал искать Делакруа до того, как тот появился в блоке Е… Мне ведь и в голову это не приходило, во всяком случае на уровне сознания, до того как я начал писать и вспоминать.
Наверное, мне нужно сказать о том, что я понятия не имел, сколь далеко мне придется вернуться, чтобы рассказать вам о Джоне Коффи, и как надолго оставить его в камере, мужчину с такими длинными ногами, что они не просто свешивались с койки, но доставали до пола. Я ведь не хочу, чтобы вы забыли его, не так ли? Мне хочется, чтобы вы видели его, уставившегося в потолок камеры, плачущего молчаливыми слезами или закрывающего лицо руками. Хочется, чтобы вы слышали его вздохи, дрожащие от рыданий, его редкие стоны. Они ничем не напоминали свидетельства агонии и сожаления, что часто доносились до наших ушей в блоке Е, или крики, в которых звучали нотки раскаяния. Как и вечно мокрые глаза Коффи, эти звуки существовали как бы отдельно от той душевной боли, с которой нам приходилось иметь дело. В определенном смысле (я понимаю, какой галиматьей все это может показаться, разумеется, понимаю, но нет смысла браться за столь большой труд, а рассказ мой получается долгим, если не высказать то, что велит сердце) складывалось впечатление, будто он жалеет весь мир, и чувство это столь велико, что полностью облегчить душу просто невозможно. Иногда я сидел, говорил с ним, как говорил бы с любым другим (разговоры эти — важнейшая часть нашей работы, кажется, я уже упоминал об этом), и пытался успокоить. Не уверен, что мне это удавалось, но меня радовало уже то, что он страдает. Я чувствовал, что он достоин страдания. Я даже подумывал о том, чтобы позвонить губернатору (или попросить Перси позвонить ему… черт, губернатор приходился родственником ему — не мне) и попросить отсрочить казнь. «Не следует нам так быстро сажать его на электрический стул, — сказал бы я. — Боль его еще слишком велика, она вгрызается в него острыми зубами, лишая покоя. Дайте ему еще девяносто дней, ваше превосходительство, сэр. Пусть он поможет себе тем, в чем мы бессильны».