В тот же миг лицо его исказилось страшной гримасой, подернулись рот и глаза, к горлу подкатил комок страха и ужаса. Через секунду он всё же сумел сделать над собой усилие, последовал глубокий вздох и он неистово завопил. Подпрыгнув сразу двумя ногами на месте, он в один мах перевернулся к двери лицом, нырнул в темноту и исчез внутри избы на наших глазах.
Трое солдат, я, старшина и мой ординарец стояли перед крыльцом и не шевелились. Мы не ожидали ничего подобного увидеть и, как завороженные, оцепенело смотрели в пустое тёмное пространство открытой двери. И только когда он исчез, когда его крик послышался снова внутри, мы очнулись и огляделись кругом. Картина явления немца была поразительна!
Я глубоко вздохнул, что-то буркнул себе под нос и услышал, как вдоль деревни захлопали выстрелы. Стреляли немцы, наши молчали.
Немцы в деревне занимали всего несколько домов. Услышав отчаянный крик своего собрата, они побросали всё в панике и бежали из домов. Они бежали, кто в чём был. Они бежали огородами и задними дворами. Через некоторое время они собрались на конце деревни у крайней избы. Страх одолел их. Что они могли сделать?
В последнем доме у них находился 50-мм миномёт. Они быстро установили его и пытались огнём отсечь половину деревни. Казалось, что на какое-то время они сумели нас остановить и прийти в себя|, что они вот-вот забросают нас минами|. Но мин у них оказалось немного. Один зарядный ящик, наполненный с двух сторон.
С перепугу они выпустили его сразу и через минуту мы почувствовали, что им нечем стрелять.
Несколько мин всё же рванули около нас. Старшине вырвало клок на боку полушубка. Осколок чиркнул по поверхности, но тело не задел. А солдату осколок рикошетом ударил по каске. Удар был сильный, так что тот замотал головой.
— Давай вперёд! — крикнул я.
— Они будут бить по краю деревни!
К нам подоспели ещё несколько солдат, и мы, обходя дома и заборы, броском подошли к середине деревни. Здесь по середине дороги стояло несколько фур, набитых почтовым багажом. Не задерживаясь, мы стали подбираться к крайнему дому.
Что собственно толкнуло нас податься на немцев вперёд? Страсть? Драчливый характер русского человека? Самоуверенность или огневой перевес? У нас кроме винтовок с собой ничего не было.
Когда противник дрогнул, и ты видишь, что он пятится задом, у тебя появляется смелость, и даже азарт. На войне, как на чашах весов, если грузы на них лежат даже равные. Кто качнул свою чашу первым, тот и перевесил! Чуть замешкался, чуть подался назад, — можешь считать, что на тебя навалился противник.
Комбат и Карамушко по телефону не выбирают выражений. У них разговор короткий:
— "Не взял деревню? Струсил?".
А тут немец сам пятится на глазах у солдат и в панике бежит от винтовочных выстрелов.
Бежавшие немцы не знали, от чего он так неистово заорал. Вероятно, что-то неотвратимое и грозное надвигается на эту деревню.
Огонь прекратился. Немцы на время притихли. Вероятно, решили бежать. Для того, чтобы удрать из деревни, им нужно было перебежать от последнего дома к одиноко стоявшему в поле сараю. Сарай находился у ската дороги и на краю неглубокого оврага. Овраг и дорога, уходящая вниз, за бугор, были для немцев единственным путем спасения. По оврагу они могли незаметно и быстро удрать. Удирать всегда легче, чем догонять.
У бегущего преимущество в ногах и скорости бега. Его сзади подхлестывают пули, у него за спиной костлявая рука смерти, ужас и страх.
А наши солдаты, браться славяне — народ неторопливый, и можно сказать ленивый. Занимать деревню и догонять из последних дресён бегущих немцев никому нет охоты. Пробежали две-три первых избы, заскочили во внутрь и шарят по углам, рыскают, чего бы пожрать. Солдату первым делом следует разговеться. Всю ночь не ели! По глубокому снегу километров десять, считай, прошли. Солдату нужно сперва добыть что-то съестного ёдова или чего-нибудь пожевать. А то ведь и смысла рисковать своей жизнью нет. После станции Чуприяновки, теперь им в каждой деревне будет мерещиться немецкая кухня с горячей похлебкой, мясными макаронами на пару и вишневым компотом без косточек. Солдату, как голодной курице, во сне видится просо.
Продвигаясь за немцами, мы прошли половину деревни, обогнули брошенный на дороге почтовый обоз. Колеса немецких почтовых фур поблескивали на морозе стальными ободами. Лошадей в упряжках не было, их, видно, с ночи, упрятали в сарай. Короткохвостые немецкие лошади, как и немцы, боятся холода и нашего русского мороза.
Повозок было две или три, я мимо прошёл, только мигом на них взглянул. Мое внимание было сосредоточено на немцах. Мы продвигались к последнему дому, туда со всех сторон по одиночке сбежались немцы.
Я обернулся назад, хотел посмотреть, не отстал ли взвод Черняева. Мы подходили с Сениным к последнему дому, а солдаты Черняева уже восседали на фурах и пороли мешки. Черняев стоял у передней повозки и спокойно смотрел снизу на своих, восседавших на фурах, солдат. Вот он что-то сказал им, и они покатились со смеха.
Что это — ребячество или просто глупость с его стороны? |Усталость нескольких дней наступления| Непонимание своего места в роте? Вместо того, чтобы занять оборону и навести порядок во взводе, он стоит около почтового обоза и смотрит, как солдаты вспарывают ножами обшивки посылок. Вечно молчит, сопит себе под нос. Живого слова от него не добьёшься. Встал у телеги, разинул рот и смотрит на своих солдат. Видно, во взводе вместо него кто-то другой хороводит.
Пока я оглядывался назад и ругал в душе Черняева, рассуждал, что втыки и ругань за роту достанутся мне одному, солдаты Сенина обложили огнём крайнюю избу и выгнали немцев за заднюю стенку.
На таком морозе немцы долго не выдержат, сейчас они кинутся к сараю и побегут по открытому месту. Сейчас нет времени заниматься Черняевым. Минута-другая, и у наших солдат иссякнет запал. За минуту и немцы могут одуматься. Всё может вдруг измениться и неизвестно чем [дело] кончится. Сейчас самое главное, — не дать немцам прийти в себя. Паника — великая вещь! — подумал я и побежал догонять Сенина.
Мы думали, что немцы из-за дома выбегут сразу и все толпой побегут к сараю. В толкотне мы их перестреляем запросто.
Солдаты наши перебрали затворами, приготовились и стали ждать. Но всё случилось иначе. Из-за угла побежала не толпа, как мы предполагали, а выскочил одинокий немец.
Появился он неожиданно. В первый момент, несколько первых секунд, нами было потеряно. И когда раздались нестройные выстрелы, немец уже был в трех шагах от сарая. В общем, первому немцу живым и невредимым через дорогу удалось пробежать.
Это первый, бежал с Божьим страхом. Он, конечно, не знал, под каким огнём ему придется бежать. И вообще, добежит ли он до сарая? Он бежал во всю прыть, как загнанный заяц.
Но вот результат. Оказалось, что из всех, оставшихся за стеной, именно он меньше всех рисковал. Теперь и тем, и нам стало ясно, что немцы будут бежать от дома к сараю по одному.
И вот из-за угла, какой-то минутой позже, выскочил ещё один и побежал к сараю. Он даже не бежал, а прыгал, как козёл. Он не чувствовал земли под ногами. Он метался из стороны в сторону, дергался весь на ходу, приближаясь к сараю. Приятно было смотреть, как драпают немцы!
Перед самым сараем он вдруг запнулся, перелетел через себя, вспахал целый сугроб снега перед собой, снова вскочил и, как одержимый, помчался дальше. Стрельба прекратилась, как только он скрылся за выступом сарая.
Прошло ещё несколько минут. И снова из-за стены дома выскочил немец. В тот же момент раздался нестройный залп, застучали затворы, затрещали одиночные выстрелы. Несколько секунд нужно на то, чтобы передернуть затвор. А немец за это время успевает отмахать несколько метров. Этот ногами работал быстро, бежал, как-то подавшись всем телом вперёд. Голову он опустил и ничего перед собой не видел. Он добежал до сарая, но промахнулся мимо угла. Перед ним оказалась бревенчатая стена. Всё, что он мог — выкинуть руки вперёд, но скорость была большая, и он по инерции припал к стене сарая грудью. У стены он задержался на миг, и этого было достаточно. Одной, двух секунд хватило первой пуле прижать его к бревенчатой стене. Он с усилием хотел от неё оторваться, но ещё несколько пуль прошили его.
И мы увидели, как он дернулся, навалился на стену и стал медленно, без возгласа, валиться к земле. Движением руки он сорвал с себя каску, чуть откинул голову назад и опустился на колени.
Он хотел перед смертью увидеть небо. Но бревенчатая стена и нависшая снежная крыша закрыли небо от него. А ему в последний раз хотелось взглянуть на светило, и как нелепо всё вышло! Немец сделал несколько коротких взмахов руками и повалился в сугроб.
Следующий немец не заставил себя долго ждать. Он не выбежал из-за дома. Он выглянул из-за угла и посмотрел в нашу сторону. Мы увидели его полную страха и смертельного ужаса физиономию. Все наши смотрели на угол дома, держали винтовки наготове и никто не стрелял.
Он хотел перед смертью увидеть небо. Но бревенчатая стена и нависшая снежная крыша закрыли небо от него. А ему в последний раз хотелось взглянуть на светило, и как нелепо всё вышло! Немец сделал несколько коротких взмахов руками и повалился в сугроб.
Следующий немец не заставил себя долго ждать. Он не выбежал из-за дома. Он выглянул из-за угла и посмотрел в нашу сторону. Мы увидели его полную страха и смертельного ужаса физиономию. Все наши смотрели на угол дома, держали винтовки наготове и никто не стрелял.
— Может, сдаваться будут? — сказал старшина.
Все ждали, что будет делать немец. Но он повертел головой, спрятался за угол и не сразу пустился бежать. Его, вероятно, там за стеной, разогнали за руки, потому что он вылетел оттуда, как пробка, но через несколько шагов потерял свою скорость. Бежал он трусцой, как бы придавливая снег.
Солдаты заорали, заулюлюкали, засунули грязные пальцы в рот и засвистели, как голубятники. А "голубь", тяжело дыша, перебирая быстро короткими ножками, за пять шагов продвигался вперед всего на метр. Белый пар вырывался у него изо рта.
Не добежав до сарая, он упал и застрял в снегу, как тот паровоз, который когда-то топили дровами. Во время бега его можно было хорошо рассмотреть. Когда немец упал, мой ординарец крикнул: — Есть ещё один!
Но немец был цел и невредим. У него просто не было сил снова подняться на ноги. И он, как жирная вша, вращая суставами, не отрывая своего обвисшего живота от снега, быстро и неожиданно уполз за сарай.
— Жирный, как боров! — шутили солдаты, и грязными пальцами под глазами терли слезу.
Наступила вновь тишина. Ждали перебежку очередного. Этот тоже выглянул из-за угла. Его, видимо, торопили и дёргали за рукав, потому что он огрызнулся на кого-то сзади и отмахнулся рукой. И в этот момент грохнули выстрелы, щепа полетела от угла. Немец попятился назад и скрылся надолго. Но вот, наконец, немец выбежал и, вихляя ногами и руками, полетел к сараю, вздымая снежную пыль.
У наших винтовок бой был верный и точный. Стреляя из них, нужно было спокойно и точно целиться. А наши солдаты стреляли наугад с живота, поэтому и этот немец добежал до сарая и скрылся.
Пробежал мимо пятый, а убит только один. Даже жирного борова ползком упустили.
Теперь на краю деревни собралось много солдат. Они стояли во весь рост. Всем хотелось взглянуть на бегущих к сараю немцев и, при случае, пальнуть им вдогонку. При появлении шестого раздалась сплошная трескотня. Немцы почувствовали усиление огня. И, обезумев от страха, в проулок бросилось сразу четверо. Они остервенело били по снегу ногами, из-под них летели вихри и комья снега, как из-под карамушкинского жеребца. Но не успели они сделать и трех прыжков, как стая свинцовых "ос" начала их жалить и рвать на них шинели. Двое упали и продолжали корчиться, а двое остались неподвижно лежать на снегу.
Для нас важно было и это. Солдаты своими глазами видели, как перепуганные немцы бегут быстрее зайца. Главное суметь на немцев нагнать настоящего страха. Впереди ещё много деревень. Вот в чём задача!
За четверкой из-за угла выскочил ещё один. Он был в исподнем и без сапог. Что у него было на ногах, рассмотреть было невозможно. Во всяком случае, в каждой руке он держал по сапогу и балансировал ими в воздухе.
— Учитесь у немцев, как драпать под пулями! — сказал я солдатам вслух.
Солдаты посмотрели на меня, удивились и, наверное, подумали: — Только что. был приказ "Ни шагу назад!", и вдруг сам ротный учит их драпать.
После немца в носках стрельба оборвалась и надолго затихла. Немцы больше не показывались из-за угла и не бежали. Стало ясно, что за стеной последнего дома нет никого.
Сколько их было точно, я не считал. Но одно было ясно, что пятерых немцев мои солдаты уложили. Ну что ж, подумал я, — и это хорошо, теперь мы квиты. За смерть погибших на Волге мы положили ещё пятерых.
Мы подошли к крайней избе и у стены за домом увидели ещё одного немца. Он сидел на снегу, опираясь спиной о стену. Я подошёл ближе, нагнулся и оглядел его. Немец был ранен в живот, из-под него вытекла темная лужа крови, но он был ещё живой. На лице и в глазах — печать мольбы о пощаде.
— Этот не жилец! — сказал я солдатам.
— Пусть посидит, он скоро умрёт! Не трогайте его!
Ну вот и итог. Деревня от немцев отбита. Шестеро немцев[100] остались лежать на русской земле.
Солдаты разошлись по деревне, ходили довольные, и даже веселые. Каждому стало ясно, что с немцами можно вполне воевать. Не так уж страшен наш враг, как мы его раньше себе представляли.
У стены, где лежал раненый, в снегу торчал миномёт. Около него валялся пустой зарядный ящик, несколько винтовок и куча немецких противогазов. Вот собственно и все взятые нами трофеи.
Но самое главное, в моих солдат вселилась уверенность и появился воинственный дух. Даже заняв оборону, они перестали смотреть на дорогу. Они похаживали, посматривали на убитых и о чём-то вполголоса между собой говорили.
Русский "Иван" в отличие от немецкого "Фрица", отступает обычно с оглядкой, не торопясь. Он не бежит, как немцы, галопом. Он делает всё с ленцою и кое-как. Это у немцев европейская прыть.
Солдаты, свободные от наряда, подались к обозу. Каждый хочет найти чего-нибудь съестного. А на повозках мешки с байкой, сатином и всякой другой материей. То, что нужно солдату, в повозках нет, лежит одно бабское барахло. Но все эти куски и обрезки цветного ситца и всякого там медеполаму достанутся нашим обозникам и тыловикам. Всё это потом пойдёт в обмен на сало, хлеб и самогонку.
Солдаты в роте в большинстве были люди городские, им в голову не пришло, что перед ними лежат несметные по тому времени богатства. Набей они сейчас свои мешки, пусти тряпьё в обмен, когда в деревнях будут попадаться мирные жители, и они будут с хлебом и салом.
Но у солдат в голове было другое, ему нужно то, что можно сейчас, а не когда-нибудь потом, через неделю. Они были голодны и искали съестное.
Хорошо, что они не набрали этого товара! — подумал я.
Наберут, почешут языками в присутствии телефонистов и в полку через пять минут будет известно об этом. Тут же вызовут к телефону меня и начнется допрос, — почему в роте солдаты занимаются мародёрством?
Солдату положено воевать, стрелять, торчать день и ночь в снегу, получать раз в сутки черпак жидкой баланды и пайку хлеба. Раскармливать солдата особенно нельзя. Отобранные тряпки полковые пустят в оборот. Таковы законы войны и, так сказать, субординации. Мне сделают втык, а потом будут встречать ухмылками и косыми взглядами.
Пока на нашем пути попадаются деревни без местного населения. Немцы выслали их из фронтовой полосы. И пока с иконами, с хлебом и солью нас здесь никто не встречает.
А сейчас, — поставь роту в шеренгу, вытряхни солдатские мешки на снег, и начальство будет довольно. Никаких тебе тряпок — пустой котелок, пара грязных портянок и две пригоршни мёрзлой картошки. Комбат расплывётся в довольной улыбке.
А солдату что! Ковылял он вдоль отбитой деревни, зачерпнул пару пригоршней мороженой картошки, затянул свой мешок на ходу верёвочкой и опять на холод, на трескучий мороз. Потом улучу нужный момент! — соображает. Забегу в избу, суну где в горящую печку свой котелок, картошки сварю. Но ни избы, ни горячей печки он, может, и не дождаться.
Вторые сутки, как покинули станцию и всё время торчим в снегу без варева и без хлеба, махорка на исходе. Хорошо было на станции. Вот где была благодать!
Стоит солдат на посту, подёргивает носом, трёт рукавом шинели холодную жидкость, бегущую из носа на губу, постукивает замёрзшими валенками, картошка в мешке стучит, как куча камней. Этот на дружка поглядывает, а тот за углом приседает, колотит себя по бокам руками, ёжится от холода, прячется от ветра за угол. А там не теплей. Напрасно он жмётся к избе. Холод и снег режут глаза. Ни дышать, ни думать! Смотришь вперёд — ничего не видать! А ротный требует — "смотри в оба!". Согнёшься за углом, присядешь на корточки, закроешь глаза и в висках перестанет стучать, и вроде станет не так зябко. Спина и бока, кажись, согрелись, можно и заснуть, да ротный через каждые два часа посты проверяет. Главное, не прозевать, крикнуть вовремя, — "Кто идёт?". Ротный твою службу сразу оценит. Скажет, — этого заменить и отправить в избу.
Но можно заснуть. Надысь старшина ребятам рассказывал. Двое в четвертой роте насмерть заснули. Заснуть немудрено! Мучениям конец! Лучше не подгибать под себя колени. Нужно ходить. На ходу не заснёшь. Топай солдат! Греми котелком и мёрзлой картошкой. Лютый мороз тебе нипочём. Ты русский солдат и ко всему с пелёнок привычен.
Когда я в сопровождении ординарца, обходя деревню, показывался в пролёте домов, часовые сразу преображались и начинали двигаться. Не то, чтобы они меня боялись, а так, из самолюбия, для порядка, для собственного авторитета.