Почему Войтех, всегда осторожный, вдруг ослеп и оглох? И Велька, у которого отцовское чутье было? И сама Таннис. Сейчас, вспоминая, она видит то, чего не видела прежде. Вот Малыш переминается с ноги на ногу, дергает плечом, шею скребет, докрасна, до крови. И говорит как-то быстро и много, хотя обычно с него и слова-то не вытянешь…
— У тебя получилось уйти? — спросил Кейрен.
— Да нет… у меня не получилось пойти.
Во всем виноваты были сливы. Войтех принес их с очередной своей прогулки в Верхний город, наверняка в чей-то сад забрался, а может и у лавочника корзину спер. Слив было много, огромных, каждая с кулак Таннис, желтых.
— Не жадничай, — Войтех к сливам не притронулся, он сидел на этой самой скамеечке, которую против правил не потащил к папаше Шутгару, но позволил Таннис оставить ее себе. Сидел в обычной своей позе, стопа к стопе, колени врозь, левая рука лежит расслабленно, только пальцы шевелятся, словно Войтех играет. А в правой сигаретка зажата. И Войтех затягивается ею, выпуская из ноздрей терпкий дым.
Сливы сладкие.
Таннис в жизни не ела настолько сладких слив. И она от предупреждения отмахивается…
— Потом живот прихватило. Войтех еще сказал, что это мне за жадность наказание. Только… сливы очень вкусными были. И не наказание, а спасение. Я осталась здесь.
Не здесь, но галереей ниже, только вряд ли подобные подробности нужны Кейрену.
— А их в доме ждали. Взяли всех. Судили…
…и Таннис, прослышав новость, спряталась. Она провела под землей две недели, на сливах, сухарях и воде, прислушиваясь к каждому шороху, исходя испариной от мысли, что вот-вот придут за ней. Когда же голод выгнал наружу, Таннис узнала: бояться нечего.
О ней промолчали.
Почему? Она не знала.
— Войтех все на себя взял, — Таннис остановилась у решетки. — Может, надеялся, что остальным будет легче, там, не виселица, а… просто срок. Толстяк бы выдержал, он сильный… Малышу, тому за сотрудничество скостили, это верно, вот только…
…лучше смерть, чем тюремные баржи.
— Вот и все, — она провела ладонью по шершавому пруту. — Такая… обычная история.
— Ты больше не… — Кейрен смутился. Вежливый и знает, о чем хочет спросить, но не знает, как.
— По карманам не лазила. Отбило, знаешь ли, охоту…
— Зато связалась с террористами.
— Много ты понимаешь.
— Не понимаю, — согласился Кейрен. — Объясни.
Он все еще злился. На Таннис за прошлые дела? Или за дела нынешние, которые привели его в клетку?
— Объясни, — он в раздражении пнул корзинку для угля, и та перевернулась, уголь рассыпался. — Проклятье! Чего ради все это?
— Что «все»? — уточнила Таннис.
— Грабеж. Дурман. Воровство. Убийство. Или ты думаешь, оно было бы единственным? Неужели нельзя было иначе?
— Как иначе?
Таннис присела на лавочку и вытянула ноги, ступни уперлись в прутья, и в какой-то миг показалось, что если она хорошенько надавит, то прутья эти треснут.
Глупость. Решетки были надежны.
— Не знаю, — Кейрен расхаживал по камере кругами. Он все еще был нелеп в чужой одежде. И свитер съехал набок, а бледное худое плечо торчало из горловины, но Кейрен больше не пытался его прикрыть. Он и про холод забыл. — Иначе. Честно.
Честно… хорошее слово, красивое. Мамаша тоже частенько повторяла, что жить надо честно. И себя приводила в пример, вот только пример получался каким-то не таким.
— Честно, — повторила Таннис, отталкиваясь от прутьев. Она накренилась, и лавочка заскрипела, отрываясь от каменного пола. Еще немного и опрокинется. — Честно жить хорошо… я и жила… от рассвета до заката… завод и снова завод… а когда не сам завод, то дым от завода. А солнце только весной заглядывает и то ненадолго. Ты вот мерзнешь, а мне без солнца плохо. И вообще… всю неделю пашешь, а дадут пару медяков, и не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать, половину за жилье отдать надо. На оставшуюся особо не разгуляешься. Да и некогда гулять, выспаться порой не выйдет.
Кейрен молчал.
— Конечно, можно и не на завод. Мне вот предлагали в борделе местечко, многие наши соглашаются. Или вместо завода, или подрабатывать… оно и вправду легче, чем у станка или мешки ворочать. Лежишь, ноги раздвинув, ни о чем не думаешь, деньги получаешь. Красота!
Он дернулся, но остался на месте.
— Правда, рано или поздно сифилис подхватишь, так не беда, многие с ним ходят, пока заживо не начнут гнить. Но говорят, это не больно. Хуже, если псих какой порежет. С порченым лицом много не заработаешь. А то и вовсе пришибить могут… за шлюху много не дадут.
— Прекрати.
— Почему? — Таннис душила обида. По какому праву эта псина ее судит? Он, небось, в своей жизни ни дня не голодал. — Ну ладно, про шлюх больше не буду, раз ты такой нежный. Буду про честную жизнь. Как у моей мамаши… она на заводе работала, сколько себя помнила. А потом, когда оказалось, что она норму не выполняет, ее с завода выперли. Кому такой работник нужен? Ей всего тридцать семь…
…было тридцать семь…
— Она начала работать, когда семь было… сначала шерсть в цеху подбирала. Знаешь, мерзкая такая работенка. Когда шерсть растрясают из мешков, пыль летит, мелкая, едкая, она под одежду забивается и потом шкура зудит… и еще кашель. До сих пор кашляет.
…кашляла.
— В семнадцать замуж вышла. Мой папаша тогда еще пил умеренно и в бригадирах числился. Он мамаше колечко купил посеребренное. Красота… вот и жили они, душа в душу от смены до смены.
…и умерли в один день. Как в сказке, вот только дерьмовой сказка вышла.
— Правда, папаша все сильней закладывать стал, а у мамаши спина болеть стала. И руки с ногами. Говорила же, погнали ее с завода. А меня взяли…
Кейрен молчал. Только желваки ходили.
— И потому, когда мне предложили подработать, я согласилась. Ты спрашивал, чего ради, так я отвечу. Ради денег.
…и глупой мечты вырваться с этого берега реки, на который солнце заглядывает редко.
— Мне предложили отнести бумажки, раскидать в цеху. Я согласилась… раз и другой, а там свели с нужными людьми. Они хорошо платили. А мне нужно было много.
— Сколько?
Таннис пожала плечами.
— Фунтов двести… или триста…
У нее было четыреста пятьдесят шесть, целое состояние, но Таннис больше не чувствовала себя счастливой. Если повезет, она выпутается из этой истории и уедет за Перевал. Прикупит домик в маленьком городке и будет жить.
Просто жить, позабыв обо всем, что с ней было.
Если выпутается.
— Хорошо, — Кейрен потер переносицу. — Если я заплачу тебе триста фунтов, ты согласишься поработать на меня?
Глава 19
Жалость опасна.
Кейрен помнил первое свое дело в Нижнем городе.
Порт. Узкая улочка, в которую протискиваться приходится боком. Куча мусора и труп на ней. Тело лежит давно и на жаре стало пованивать. Его изрядно обглодали крысы, а местные успели избавить от ботинок и штанов, пиджак не тронули исключительно потому, что тот был изгваздан кровью.
А вот бумажника не нашлось.
Зато был запах, по которому Кейрен ее и нашел.
Шлюха. Совсем еще молоденькая, с бледной чистой кожей, наивным взглядом и рыжими кудрями. Кудри рассыпались по остреньким плечикам, и девушка то и дело трогала их. Она смотрела на Кейрена с таким первобытным ужасом, что ему становилось стыдно и за себя, и за то, что придется ее повесить.
Она не пыталась запереться, но из глаз сыпались слезы. И губы ее так дрожали, что девушка не могла произнести ни слова, она лишь руки протягивала, украшенные россыпями синяков.
— Он тебя ударил? — Кейрен знал, что помочь ей не выйдет.
Девушка кивнула. И заговорила, быстро, запинаясь в словах, путаясь.
Ее звали Кейти, а убитый был ее сутенером. Он купил Кейти у родителей и приставил к работе, он требовал с нее денег, а когда не получалось добыть, избивал. И вчера тоже, нанюхался порошка, заявился на пристань и начал Кейти жизни учить. Она не хотела убивать… она просто защищалась.
И теперь ее повесят, да?
Кейрен смотрел в наивные голубые глаза и не мог собраться с силами, чтобы ответить.
— Уходи, — сказал он, поднимаясь.
В конце концов, не ему ли твердили, что такие убийства чаще всего остаются нераскрытыми? Девушка не заслужила смерти…
…двух недель не прошло, и он стоял над новым трупом, молодого парня в полосатых модных брюках, которые не успели стащить. К пиджаку же намертво прицепился знакомый запах. А Кейти, когда Кейрен нашел ее — прятаться она не думала — улыбнулась ему, как старому другу.
— Завтра я уйду, — сказала она.
— Он тоже тебя бил?
— Собирался, — в голубых глазах не было и тени сожаления.
— Ты ведь не остановишься.
Кейрен чувствовал вину, и перед ней, и перед этим незнакомым парнем, которому вздумалось искать приключений в опасном районе.
— Завтра я уйду, — сказала она.
— Он тоже тебя бил?
— Собирался, — в голубых глазах не было и тени сожаления.
— Ты ведь не остановишься.
Кейрен чувствовал вину, и перед ней, и перед этим незнакомым парнем, которому вздумалось искать приключений в опасном районе.
— Не я такая, — ответила Кейти, приспуская платье с острого плечика. — Жизнь.
— Я тебя не отпущу.
— А не боишься, господин хороший, что Кейти молчать не станет? Про наше-то прошлое знакомство.
Не осталось в ней ничего детского, наивного. Да и было ли?
— Раскроешь рот, точно на виселицу отправишься, — Кейрен перехватил руку с ножом. — А будешь молчать, сочинишь сказочку, глядишь, судью и разжалобишь.
— Умный, да?
— Какой есть.
Дурень. Наивный мальчик, который поддался на старую сказку о тяжелой жизни. И предупреждали ведь, а он…
…тот урок Кейрен надолго запомнил. Нельзя жалеть.
Не их, портовых крыс, живущих по своим законам. Они-то, воспользовавшись твоей жалостью, не упустят удобного момента, чтобы в глотку вцепиться.
Таннис…
Не исключение. Не стоит обманываться.
— Что смотришь? — она взъерошила короткие волосы, которые и без того торчали дыбом.
— Я не смотрю. Жду.
Ей нужны деньги? Кейрен заплатит. Триста фунтов. Четыреста. И тысячу. Столько, сколько нужно, чтобы привязать ее.
— Ты согласна поработать на меня?
Она покачнулась, плавно перетекла с носка на пятку, и с пятки на носок. Руки скрестила под грудью. Наклонилась, вздохнула…
Не верит.
— Если ты вернешь мне бумажник и чековую книжку, — Кейрен с трудом сдерживался, чтобы не отвесить девице затрещину. — Я прямо здесь выпишу чек. Если не устраивает сумма, то назови свою цену.
— Свою цену, значит.
Она оскалилась и отступила.
— Ты сама сказала, что тебе платили.
Злится. И он тоже.
Эта злость мешает думать здраво. Она иррациональна, поскольку ничего нового для себя Кейрен не услышал, но…
— Платили, — согласилась Таннис, не спуская с него насмешливого взгляда. — Только оценивали не меня, а работу.
— Хорошо. Сколько ты хочешь за то, чтобы выступить свидетелем.
— Кем?
— Таннис, — Кейрен осадил живое железо, рвавшееся на волю. — Ты ведь прекрасно меня поняла. Ты даешь показания против тех, с кем работала, а я плачу тебе за это триста фунтов. По-моему, все очень просто.
— По-твоему, — она добралась до своего лежака и, скинув ужасные ботинки, нырнула под одеяло. Раздеваться Таннис не стала, что в нынешних обстоятельствах — единственная жаровня не в состоянии была обогреть всю пещеру, тем более что стояла она у клетки — было разумно.
— Что не так?
— Все не так. Завтра поговорим, — Таннис отвернулась к стене. — Считай, мне подумать надо. Приценится. А то вдруг продешевлю.
Невозможная женщина.
Он мерил камеру шагами.
— Угомонишься ты, наконец? — пробормотала Таннис, натягивая на голову одеяло.
Угомонится. Когда поймет, как связать воедино события.
Письма с угрозами, которые Кейрен до недавнего времени почитал безвредными.
Бомба в карете и то нелепое послание, считай, неприкрытый вызов. Работа своих, пусть бы Брокк и отрицал очевидное, но чужаков ни в доме, ни в загородном поместье не было.
Лига справедливости, о которой до недавнего времени никто ничего не слышал.
Таннис.
И еще одна бомба в попытке уничтожить груз… не вяжется. Ущерб будет, но не такой, чтобы из-за него рисковать. Создать заряд не так просто, а потратить его… на что?
Кейрен тряхнул головой.
Слишком многого он не знает, и его попытка разобраться — игра вслепую со зрячим противником. Но есть Таннис. Упрямая. Злая.
И вытянувшая его из воды.
Она принесла бомбу, но… в последний миг передумала? Бросила в колодец? Неужели надеялась, что вода остановит истинное пламя? Взрыв был, но были ли жертвы?
Сомнительно.
Кейрен вернулся к лавке и лег. Он смотрел в потолок, считал кирпичи и трещины в кирпичах. Сложный рисунок, в котором, в зависимости от желания, можно увидеть разное. Как и в этой истории.
Если хотели убрать Брокка, то к чему сунулись в Нижний город? Мастер там не появляется. А если нужны волнения, то зачем рисковать, пытаясь добраться до Мастера?
Таннис упоминала о листовках.
Заговорит ли она?
Свидетель и ценный. Но ему не доверяет, что, в общем-то, довольно логично. В Нижнем городе не любят полицию, а тем паче королевских ищеек…
…из трещины выполз паук. Выпустив тончайшую, невидимую глазом паутину, он спустился и повис, перебирая в воздухе суставчатыми лапами.
…почему Кейрена до сих пор не отыскали?
И ищут ли вовсе? С его-то везучестью может статься, что и отсутствие осталось незамеченным. Проклятье… выбираться надо. Убедить девчонку, что ничего ей не грозит, и выбираться.
Кейрен сам не заметил, как заснул. Во сне он вновь стоял в переулке, зажимая нос платком. Но тонкий батист не в состоянии был защитить от вони. Гнили рыбьи потроха, и серые крысы, ничуть не смущаясь присутствием чужаков, ползали по телу. Старый полицейский тыкал в крыс палкой, но они уворачивались и пищали, смеялись словно.
Потом появилась Кейти, рыжеволосая, с наивными голубыми глазами и почему-то в белом бальном платье, но босая. Она плясала, разбрасывая над головой банкноты, и крысы прыгали, хватали их, тащили в норы. Кейрен пытался остановить Кейти, но поймать ее не получалось, а когда он все-таки схватил ее за руку, Кейти вывернулась и вцепилась в ладонь зубами, длинными и желтыми, как у крысы.
И Кейрен проснулся.
Не Кейти — крыса. Серая. Толстая. С длинным лысым хвостом. Она вцепилась в руку и висела. А Кейрен, которого едва не выворачивало от отвращения, рукой тряс, пытаясь избавиться от нее. Молча. Зло. Крыса не отпускала.
— Тварь!
От звука его голоса крыса вздрогнула и разжала зубы, она шлепнулась на пол с мерзким звуком, но прежде чем Кейрен наступил на нее, нырнула в щель.
Тварь…
Проклятье.
— Что случилось? — сонный голос Таннис унял дрожь.
— Ничего.
— Руку покажи, герой, — она встала и подкинула угля в почти погасшую жаровню. — Крыса?
На языке вертелась злая отповедь, но Кейрен сдержался. Не вина девчонки в том, что она пытается выжить, как умеет. Жалеть он ее не станет, но и злится на нее бессмысленно.
— Покажи руку, — буркнула Таннис, вытащив из кипы свертков мешочек. — Если крыса, то укус прижечь надо.
Кейрен высунул ладонь меж прутьев. Живое железо проступило над ранкой, стягивая края.
— Вот как оно… — Таннис смотрела на капельки, которые застывали, превращаясь в кожу. Минута, и от крысиного укуса не осталось следа. — А я прижигала…
Она стояла, взъерошенная, теплая со сна и терла щеку, не зная, что еще сказать.
— Больно было?
— Больно, — Таннис почесала левую ступню о ногу, на ней были вязаные носки из грубой шерсти, такие же, как на Кейрене. Шерсть кололась, и кожа зудела. — Но если не прижечь, то скопытиться можно. На крысах много всякой заразы.
Она вернулась к шкафу и убрала мешочек.
— Есть будешь?
— Буду, — согласился Кейрен.
Из шкафа появилась черная, заросшая копотью, решетка, которую Таннис закрепила над углями.
— Войтех учил готовить на костре. Овсянку?
— Как хочешь.
— Тогда овсянку. Честно говоря, повар из меня дерьмовый, это даже мамаша признавала, руки кривые. Поэтому извини, если что…
— Уже утро?
— А фиг его знает. Может, и утро. Какая разница?
— Никакой, — согласился Кейрен.
Таннис достала котелок, такой же черный, закопченный, как и решетка. Кейрен надеялся, что хотя бы внутри котелок чист, и завтраком его не отравят. Плеснув воды, Таннис поставила котелок на решетку.
— Вообще я овсянку не люблю, — призналась она. — Но мамаша ее готовит постоянно… готовила.
Эта оговорка заставила Кейрена замереть.
— Ты ведь всерьез вчера говорил? — она ворошила угли, поднимая тучи белого пепла.
— Да.
— Если я тебе помогу, то…
— Я заплачу тебе за помощь столько, сколько ты попросишь.
— Рискуешь, — Таннис усмехнулась, вот только как-то нерадостно. — Я ж и десять тысяч фунтов запросить могу…
— Мой род вполне способен выдержать подобные траты. Хотя я надеюсь, что ты проявишь благоразумие.
Пепел летел в котелок, но Таннис данное обстоятельство не смущало, она и вовсе словно забыла о том, что собиралась готовить завтрак. Таннис сидела на скамеечке, подтянув ноги и сгорбившись. Волосы ее падали на лицо, и выражение его было одновременно и растерянным, и упрямым.
— Оставь свои деньги себе.
— Отказываешься?
— Ты славный, — она потерла шею, на которую опустился серый лепесток пепла. — И наверное, привык, что если хорошо заплатить, то… много мне радости будет с этих денег на каторге?