— Отказываешься?
— Ты славный, — она потерла шею, на которую опустился серый лепесток пепла. — И наверное, привык, что если хорошо заплатить, то… много мне радости будет с этих денег на каторге?
Кейрен молчал.
— Я ведь тебе на пару лет наговорила, верно?
Он кивнул.
— И даже если на прошлых грешках крест поставить, то нынешние… меня ищут.
— Полиция?
— И полиция тоже. Найдут они — повесят. Найдут… не они — прирежут. В лучшем случае, просто прирежут.
Вода закипела, выплеснулась за края котелка, и разозленное пламя плюнуло искрами. Таннис же, сыпанув в воду щепоть крупной каменистой соли, встала.
— Из-за того, что ты провалила задание?
— Да нет. Грент, сволочь, давно меня на расход подписал, — она вернулась с холщовым мешком. — И вашим сдал, чтоб было на кого собак повесить.
Таннис сыпала крупу горстями, и часть летела на угли, сгорала, распространяя по залу невыносимую вонь. Кейрен, которому казалось, что к местным запахам он привык, зажал нос пальцами.
— Это не овсянка… не знаю, что, но не овсянка.
— Да нет, она вроде, — Таннис раскрыла мешок и заглянула внутрь, принюхалась и пожала плечами. — Могу масла добавить, вкуснее будет…
В то, что серую клейкую массу, в которой с трудом проворачивался черпак, в принципе можно сделать съедобной, Кейрен сомневался. Содержимое котелка уже не булькало, но шипело, и запах гари усиливался.
— Проклятье! — Таннис схватилась за ручку ладонью и тут же выпустила, сгорбилась, прижимая руку к животу. — Да что это такое…
— Дай сюда.
Она трясла рукой, упрямо поджав губы.
— Сюда дай.
Кейрен нащупал флягу, в которой уже был не ром — вода. И когда Таннис все же решилась сунуть руку меж прутьев, крепко сжал запястье. Отвернув крышку зубами, плеснул водой на белый рубец ожога.
— Терпи.
Терпела. Смотрела исподлобья, дышала мелко, часто, и по виску ползла капля пота, которую хотелось смахнуть. И вообще желания были странными.
Обнять ее.
И зарыться носом в волосы, стоять, вдыхая терпкий пряный аромат, от которого голова идет кругом. Не отпускать. Утешить.
И Кейрен, наклонившись, легонько подул на ладонь.
— Зачем?
— Просто так.
Мама дула на его ссадины, и боль отступала.
А ладони у Таннис узкие, с кожей жесткой, с трещинами и бляшками застарелых мозолей. Вот старый шрам между пальцами, белая нить, которую тянет смахнуть. И Кейрен, не устояв перед искушением, касается шрама губами. От рук пахнет дымом и паленой кашей.
— Прекрати.
Вид у нее растерянный. И одновременно с этим — несчастный.
— Пожалуйста.
Позже, когда изучит эту руку. Длинные сильные пальцы, ногти ребристые, криво обрезаны, а то и вовсе не обрезаны. Еще один шрам… и не один.
— Откуда?
Таннис больше не пытается руку забрать.
— Да… не помню уже.
Она краснеет, и краска заливает шею, вспыхивают щеки, уши становятся вовсе пунцовыми. А ресницы дрожат, словно Таннис изо всех сил сдерживает слезы.
— Все хорошо?
У нее получается выдержать взгляд.
— Дерьмово все, — отвечает Таннис. — Ты себе не представляешь, до чего все дерьмово.
— Не представляю, — Кейрен выпустил руку. — Расскажи.
Ночь прошла, а легче не стало.
Муторно.
Как в тот день, когда Войтеха повесили… обычный ведь день. Весенний. Солнечный даже. Таннис, выбравшись из убежища у старой колокольни, щурилась и терла слезящиеся глаза. Домой кралась, и лишь оказавшись в безопасной тишине подъезда, выдохнула с облегчением. По лестнице бежала. И дверь толкнула, а та отворилась беззвучно…
…мамаша встретила пощечиной. А потом, не сказав ни слова, за ремень взялась. Била по рукам, по плечам, по ребрам, на которых вспухали красные следы. Молча била. Остервенело. И Таннис, сжавшись в комок, прикрыв голову руками, терпела. А потом мамаша отбросила ремень и, обняв, разрыдалась. Она цеплялась за Танни, трогала щеки, шею, растрепанные грязные волосы, плечи…
— Дурочка, — шептала, — дурочка моя… в кого ты пошла такая только?
И от этих ее причитаний стало по-настоящему страшно.
Неужели приходили?
— Где ты была? — мамаша дернула за волосы, но не сильно, ее ярость уже догорела, сменившись жалостью. — Бестолковая…
Какая есть.
— Успокойся, — мамаша поднялась и заставила Таннис встать. — Никто тебя не ищет. Молчит твой…
Это было если не чудом, то почти.
Мамаша же спустилась за водой и, поставив Таннис в старый медный таз, сама поливала ее, натирала едким вонючим мылом, терла щеткой, пока кожу до крови не разодрала…
— Ну скажи хоть что-нибудь?
Вода была ледяной, и у Таннис зубы сводило от холода. Она вытиралась старой простыней, долго, оттягивая тот момент, когда чистая кожа вынуждена будет соприкоснуться с не очень чистой одеждой. А мамаша кинула отцовскую рубашку, тогда еще большую, до колен достававшую.
— Что с Войтехом?
— Повесят, — мамаша подобрала губы и отвернулась. А потом тише добавила. — Утром должны были. Одевайся!
Она отвесила пощечину, которая странным образом вернула Таннис в сознание.
Должны были.
Утром.
Таннис натянула рубашку. Закатала рукава. Она была собой и кем-то другим. И этот другой заставлял Таннис двигаться. Дышать.
Это он сел за стол, проведя ладонью по липкой его поверхности. Он подмечал пятна, что оставались после отцовского пойла, или жира, который выплескивался со сковородки… черный отпечаток ее днища… и вот еще царапины — это сама Таннис ножом пыталась вывести свое имя.
Этот другой подтянул к себе газетный лист, который был мало чище стола. И он же взялся за вилку с тремя зубцами, четвертый был обломан. Этот другой заставлял сосредоточиться на вещах неважных, иначе сама Таннис разревется.
Или сделает глупость.
— Не думай даже, — матушка была согласна с тем другим и слова подкрепила подзатыльником. А потом поставила перед Таннис сковородку с холодной кашей, приправленной кусочками сала. — Ешь. И забудь.
Тот, другой, заставил ковыряться в каше. Он рукой Таннис цеплял куски и отправлял в рот, двигал челюстями, пережевывая резиновые безвкусные куски сала. Он глотал. И он же, когда желудок раздулся, отяжелел, вилку отложил.
— Пей, — мамаша сунула кружку с чаем, приправленным отцовским пойлом. — Пей и иди спать. Завтра станет легче.
И Таннис охотно поверила этому обещанию.
Завтра.
Сегодня она выпьет горький чай, который как лекарство, ляжет в постель, позволив укрыть себя старым одеялом. Ноги подтянет к груди, закроет глаза. Сон придет не сразу, и Таннис будет разглядывать стену перед своим носом, рисунок трещин на ней, и сальные пятна… она станет считать, вслух, до ста и дальше, с каждым счетом проживая одну секунду, которая идет без Войтеха.
И уговаривать себя, что завтра станет легче.
Не стало. Она проснулась в слезах и закусила руку, уговаривая себя успокоиться. Мамаша на эти слезы разозлится. Ей Войтех никогда не нравился и, наверное, она рада, что его не стало.
Смешное слово.
Вот был. А вот раз и не стало…
Повесили. И теперь Таннис придется жить без него. А она не умела одна. Не хотела.
Наверное, мамаша чуяла, что с Таннис неладно, и от себя не отпускала. Заставляла вставать. Есть. Давала какую-то мелкую, бессмысленную работу, которую никогда прежде-то не делали. Говорила, зудела, не умолкая. А отец возвращался с работы трезвым и, взяв Таннис за руку, шел гулять.
Просто так.
И это тоже было странно.
Она помнила, что очнулась лишь поздней осенью, и это пробуждение было внезапным. Таннис вдруг осознала себя, стоящей в переулке. Отец держал ее за руку и рассказывал что-то нарочито бодрым тоном. Таннис слушала хриплый надсаженный голос его, вдыхала запах табака и кисловатого эля — отец по пути завернул-таки в паб, принял для души. Она вдруг остро ощутила и холод, и сырость, что ботинки промокли, и куртка тоже, а по лицу ползут капли дождя. Он шел давно, и кажется, Таннис потеряла счет дням.
— Какое сегодня? — спросила она, и отец замер. Он до самого дома не произнес ни слова, а вечером напился, мамаша сказала, что на радостях.
О Войтехе больше не заговаривали. А Таннис не спрашивала. Только весной вернулась в убежище, навела порядок, так, на всякий случай. И возвращалась часто, словно чуяла, что пригодится местечко.
Она убрала за спину руку, боль в которой не прошла, но стала вполне терпимой.
— Рассказать…
Кейрен ждал.
Странный он. Чужой, но… родной как будто. Таннис фыркнула, отгоняя нелепую мысль, и отвернулась. Так оно легче. Котелок, с которого уже потянуло горелым, она сняла. В шкафу отыскались и жестяные миски, Таннис брала наугад, но вышло, что из шести вытянула свою и Войтехову.
Случайность.
И придавать ей значения не стоит.
И придавать ей значения не стоит.
Каша склеилась одним комом, какого-то тошнотворного зеленоватого цвета. Она была безвкусна и липла к зубам. Но Таннис упрямо жевала, запивая отстоявшейся водой. Кейрен свою порцию осматривал, кривился, подносил к носу и вдыхал запах, не самый, надо сказать, приятный.
— А можно мне то, что было вчера? — он все-таки отставил миску и, присев у решетки, протянул к жаровне руки. — И тебе рекомендовал бы это… не есть.
— Волнуешься?
Жевать кашу становилось все сложнее.
— Переживаю. Ты моя свидетельница.
— Кто?
— Таннис, — он скрестил ноги и, сняв носок, поскреб ступню. Поморщился и пальцы торопливо вытер о штаны. — Послушай, давай поговорим серьезно. Я понимаю, чего ты боишься.
— Того же, что и все. Болезни. Смерти. Каторги, — Таннис облизала ложку. — Да, каторги, пожалуй, больше, чем смерти.
Он кивнул. А смотрит так, что каша растреклятая в горло не лезет. Она и в принципе не очень-то лезет, но Таннис всегда отличалась упрямством. И завтрак она съест.
— Если я привлеку тебя за соучастие, тогда каторга, а то и виселица, неминуемы. Но мы можем заключить сделку. Ты выступишь свидетелем, а я…
— Скостишь мне срок. И добрый суд вкатит не двадцать лет, а только десять.
— С тобой сложно.
— Как есть.
— Суда не будет. Не над тобой.
Он всерьез это?
Всерьез.
— Я понимаю, что у тебя нет оснований мне верить, но, Таннис, я готов поклясться, что не позволю причинить тебе вред. Мое слово — слово рода. И если я обещаю защиту, то…
Поверить хотелось.
— Сколько ты собираешься прятаться? Неделю? Две? Три?
— Столько, сколько понадобится.
— Не выйдет, — Кейрен поднялся. — Я не хотел тебе говорить, но меня будут искать и найдут.
— Здесь?
В подземном городе не так-то просто кого-то найти. Здесь сотни тысяч нор, выгрызенных в каменистой породе еще на заре существования города, помнящие его иным, принадлежащим людям. И сотворенные позже. Галереи и подземные реки, целые озера черной воды, огромные залы, куда больше нынешнего, и своя, запретная жизнь, о которой живущие на поверхности знать не знают.
— Здесь, — подтвердил Кейрен. — Я не человек, Таннис. Мой след… иной. Не запах, но… в управлении есть нюхачи, которые довольно точно определят мое месторасположение. А остальное — уже проще. Эти подземелья велики, однако где-то наверняка имеется план их, да и без плана…
Он был убедителен, ищейка-Кейрен.
Проклятье.
И убежище, такое надежное, разом перестало быть убежищем.
— Скоро здесь появятся нюхачи. И от того, до чего мы с тобой договоримся, будет зависеть и мое поведение, и твое будущее.
— Осмелел, да?
Таннис злилась. На себя. На него.
На скотскую жизнь эту, в которой все шло не так, как должно бы…
— Не грозись, — Кейрен был совершенно спокоен. — Ты не убийца и меня не тронешь. Можешь, конечно, попытаться убежать, но ты ведь прекрасно понимаешь, что бежать тебе некуда. На поверхности тебя ждут и ищут, и кто бы ни нашел, дальнейшая твоя судьба незавидна.
Правду говорит.
Нет, можно попробовать выскользнуть, добраться до папаши Шутгара, заплатить ему, благо, хоть деньги у Таннис имели, а у папаши наверняка есть знакомые в порту. И Таннис спрячут на корабле… отвезут… куда?
На побережье?
А там-то что?
— Побег — не выход, Таннис, — Кейрен опирался на решетку. — Я не позволю тебе сбежать. Да и… представь, что всю оставшуюся жизнь ты проведешь, скрываясь. Каждый день ты будешь ждать, что тебя поймают. Дергаться от малейшего шороха. Вздрагивать, поймав на себе чей-то взгляд. И гадать, как надолго еще хватит твоей свободы.
Он снова прав.
Таннис уже случалось ждать, и она не готова повторить тот свой опыт.
— Поверь мне. Пожалуйста, — Кейрен протянул руку. — И я о тебе позабочусь.
— Свидетельницей?
Таннис коснулась его пальцев, тонких и белых, как у девицы.
— Свидетельницей.
— И ни тюрьмы, ни каторги, ни виселицы?
— Именно.
Холодные. Опять он мерзнет, и надо бы угля подбросить, а жаровню еще ближе придвинуть, хотя она и так вплотную к прутьям стоит.
— Обещаешь?
Верить страшно.
— Клянусь именем рода, — Кейрен коснулся перстня.
Нельзя ему верить.
Ищейка.
Чужак. И помочь он хочет прежде всего себе.
Кейрен вдруг нахмурился и приложил палец к губам. Он вслушивался в тишину, и Таннис поневоле насторожилась. Ей местные звуки были знакомы куда как лучше.
Шелест. Слабый скрежет — вода пробирается по проржавевшим трубам древнего водопровода, которые уходят куда-то вниз. Всхлип и словно бы стон проседающей земли. Редкие обвалы. Шорох крысиных лап… и не только.
Она услышала эхо чужих голосов.
— За тобой?
Кейрен втянул воздух и помотал головой. Значит, за Таннис.
— Решай, — он повернулся к Таннис.
Уйти? Бросить его здесь?
Грент не чурается крови.
Выпустить и…
— Поверь мне, — Кейрен коснулся плеча. — Пожалуйста.
А что ей еще остается?
Глава 20
Бессонная ночь сказалась головной болью, которая то вспыхивала ярко, почти ослепляя, то отступала, оставляя знакомую тяжесть в висках. Стучали молоточки пульса, и Брокк то и дело прижимал пальцы к голове, пытаясь унять эту несвоевременную мигрень.
— Вам плохо? — его жена поднялась.
Сегодня на ней темно-зеленое платье, красивое, но… шилось оно явно для женщины в возрасте. Строгое и тяжеловесное, оно лишь подчеркивало юность Кэри.
Высокая. Стройная.
Изящная.
Девочка, написанная акварелью, дитя не то воды, не то ветра, чье настроение меняется слишком быстро, чтобы уследить за ним. Но Брокку нравится смотреть.
Неуверенность и робкая улыбка.
Рука, которая замирает над его ладонью. Рукава соприкасаются, а пальцы ее ложатся на перчатку.
Выдох. И взмах ресниц. Долгий выжидающий взгляд. Мягкое:
— С добрым утром.
И Брокк отвечает:
— С добрым. Хорошо спалось?
На щеках ее вспыхивает румянец. Знает? Конечно, его присутствие наверняка выдал запах.
— Спасибо, — румянец становится ярким, а пальцы на ладони дрожат. И Брокк чувствует дрожь, пусть бы это и невозможно. Его рука все еще мертва.
Смущение.
И прикосновение к губам, легкое, словно Кэри пытается спрятать улыбку. Или же запереть показавшийся ей неуместным вопрос.
— Вы…
— Я. Надеюсь, не побеспокоил?
— Нет, — она замолкает и смотрит под ноги, на темную ковровую дорожку, на туфельки, выглядывающие из-под юбок. В лестнице два десятка ступеней.
Всего-то два.
А стол чересчур велик, и Кэри оказывается по другую его сторону. Ее руку не хочется отпускать, и возникает неловкая пауза.
Еще вчера Брокк мог позволить себе не замечать жену. А сегодня… слишком быстро все изменилось. Один вечер. Одна ночь. А ему уже невыносимо сложно не разглядывать ее. Тонкая шея — волосы Кэри подобрала, закрутив на затылке строгий узел, — и пара светлых прядок, невесомых, слегка касающихся кожи. Кружево, сквозь которое проглядывает кожа. И тонкая нить вены. Тень на узком плечике… Кэри прикасается к нему, словно ей неудобно, что плечо это обнажено, и хочется подтянуть платье.
Острый подбородок с ямочкой.
Фарфоровые щеки.
Изящный нос с аккуратными ноздрями. Светлые брови и желтые яркие глаза.
— Что-то не так? — она вдруг пугается и подается назад, убирает руку, и Брокк чувствует внезапный ее страх, только не может понять, чем он вызван.
— Вы чудесно выглядите.
Не верит.
Недоверие — тень на ее лице. И ладошка, замершая на горле, прикрывшая острые ключицы.
— Это платье… очень открыто, — она убирает руку и замирает. — Я не привыкла к таким.
Оно лучше, чем те серые, которые Кэри носила прежде. Те делали ее бесцветной.
— Подарок Ее Величества, — тихо добавляет она, опуская взгляд.
— Вам… идет.
— Неправда.
— Неправда, — соглашается Брокк, с трудом сдерживая улыбку. — Но мне показалось, что вам приятно будет слышать.
— Друзья не должны врать, — Кэри сжимает кулачки.
И манжет приподнимается, обнажая худенькое запястье с застывшим рисунком живого железа.
— Больше не буду. Обещаю.
— Спасибо, — она наклоняет голову, благодаря за обещание. Верит, что Брокк его сдержит? Пожалуй… Друзья.
Нелепость.
И единственный шанс удержаться рядом, когда она перестанет в нем нуждаться.
— Если это платье вам не нравится, зачем вы его надели?
Она вспыхивает и сжимает в кулачке вилку.
— Друзья не должны врать, — напомнил Брокк. Настроение странным образом улучшалось, и головная боль не в силах была его испортить. Она вновь отползла, заставив поверить, что вот-вот исчезнет.
— Вы смеетесь надо мной?