Старший пропустил его вперед и подтолкнул к дальнему концу просторного помещения с зашторенной картой на полстены.
— Товарищ полковник! Вот, еще один горе-сталкер — у бандитов отбили.
Из-за массивного письменного стола поднялся человек лет пятидесяти. Кивнул и жестом подозвал поближе к столу. Гость-пленник оглянулся на старшего и сделал несколько неуверенных шагов.
— Как зовут? — спросил полковник, цепко ощупав его глазами.
— Алексей.
— Чем жил все это время?
— Хабарил по ничьим домам.
— Людей убивал? — голос полковника похолодел.
— Н-нет. Честное слово! — торопливо ответил Алексей, подумав, что застреленного им безумца-людоеда вряд ли можно считать человеком.
— Домой хочешь?
— Мой дом, — парень натужно улыбнулся, — сейчас фонит, как майская роза.
— А на Большую землю не тянет?
— Куда, в концлагерь к свидомитам? У меня кредит с февраля не выплачен…
— Тут уж как повезет. Могут и отпустить.
— Ага. Знаю я это везение. Радио слушаю каждый день.
Полковник подошел к краю стола, куда старший выложил вещи, обнаруженные при обыске. Взял в руки радиометр, кивнул. Покрутил в руках плеер-приемник, пробежал глазами по прочему нехитрому скарбу, долго смотрел на книжку.
— Это он за пазухой держал, — пояснил старший. — Все они эту чушь читают.
Полковник ничего не ответил. С яркой глянцевой обложки, сжимая в коротких толстых пальцах с грязными ногтями обшарпанный АКМ, щерился звероподобный бородач.
— Правители от нас отказались, — свинцовым голосом произнес полковник, будто бы не обращаясь к присутствующим, а рассуждая вслух. — На нас охотятся, как на диких зверей. Газа нет, электричества нет, воды нет. Город в блокаде, в некоторых районах уровень радиоактивного заражения зашкаливает. А бывшие студенты и школьники, — на скулах офицера вздулись желваки, — убивают друг друга, охотясь за побрякушками. Вместо этого дерьма читали бы лучше воспоминания тех, кто пережил блокаду в Ленинграде. Полезнее.
— Да понял я уже все, — хмуро ответил Алексей. — Вот перечитывал вчера — смеялся. Тот, кто это насочинял, наверное, даже в подвал настоящий никогда в жизни не спускался, а автомат видел только на картинке. Товарищ полковник, — он непроизвольно вытянул руки по швам, — а можно мне остаться?
— «Можно» Машку за ляжку, — по-армейски ухмыльнулся сержант.
— Прекратить, — жестко оборвал его полковник. — Эти свои дедовские штучки забудь, если хочешь лычки носить.
Сержант смешался и замолчал.
— Остаться можешь, — продолжил полковник, прохаживаясь вдоль стола. — Но здесь у нас не банда, а армия, сынок. Одиночки и банды обречены. Мы объявили себя автономными силами самоуправления. Еще месяц назад моя дружина насчитывала семь человек. Сегодня нас более восьмисот, а к ноябрю мы сами выставим блокпосты и объявим Зону суверенной территорией. Наша главная задача — доказать всему миру, что мы, киевляне, ни в каких гуманитарных оккупантах не нуждаемся и сами в состоянии контролировать свой город. Если не поймут, станем доказывать это наглядно, пока все их базы не сбегут за кольцевую. В общем, будем снова собирать державу, как бы странно это сейчас ни звучало.
— А мне что придется делать? — голос Алексея предательски дрогнул.
— Сначала то же, что и всем новобранцам. Прежде всего принесешь присягу перед Советом офицеров, послужишь рядовым. А дальше — дальше все зависит от тебя самого, парень. От добровольцев отбоя нет, а толковых командиров не хватает, так что выращиваем их сами. Вот устроим ускоренные офицерские курсы, будем лейтенантов присваивать. Через пару лет, если проявишь себя, то и до комполка дорастешь.
Сталкер — уже бывший — молча кивнул головой.
— Вот и славно, — подытожил полковник. — Сейчас тебя сержант проводит в приемный пункт. Там заведут на тебя личное дело, выдадут форму. Через неделю стажировки примешь присягу и получишь оружие. Удачи, боец!
Алексей, еще ощущая ладонью крепкое рукопожатие полковника, в сопровождении сержанта подошел к прозрачной двери. За стеклом, в мерцающем свете потолочных светильников, дожидаясь своей очереди на беседу, переминались с ноги на ногу несколько потрепанных заросших ребят. Алексей протянул было руку, чтобы открыть дверь, но понял вдруг, что ни за что на свете не хочет расстаться с ощущением, которое осталось после твердой руки старого офицера. В левой руке парня все еще была зажата книга, и он бросил ее в стоящую рядом урну.
— Подбери, — сказал вдогонку полковник. — Зима не за горами. Длинная зима. Очень длинная. Эти книжки нам еще пригодятся — будет чем печи растапливать.
Глава 10 Пальцы сжать в кулак
Беседу с очередной группой «сталкеров» полковник отложил — нужно было прочитать только что распечатанный многостраничный рапорт. Разведчики, отправленные в дальний рейд, через Лукьяновку и Подол к днепровским холмам, доставили ему поистине бесценные данные, которые следовало осмыслить и уложить в общую систему знаний о нынешнем, странном и незнакомом мире, который он всерьез собирался сделать безопасным домом для всех тех, кто волей судьбы оказался заложником многолетних бездарных политических игр, а теперь был брошен жуликоватыми игроками за ненадобностью.
Он вчитывался в ровные строчки, отмечая самое важное и то, что необходимо уточнить у начальника штаба, но в глазах его все еще стоял пучеглазый бородач с глянцевой обложки. Полковник уже видел эту книгу среди десятков ей подобных на книжной полке в комнате сына. На ярких обложках были изображены неулыбчивые мускулистые люди с винтовками, автоматами и глазами безжалостных убийц. Он пробовал читать эти книги, но быстро зарекся. Они учили только одному — оказавшись в мире после катастрофы, нужно поскорее раздобыть оружие и еду, найти надежное убежище, убить всех, кто мешает, а остальных подчинить.
А на самом деле все эти бесконечные описания оружия и боеприпасов, которые делали авторов столь авторитетными в глазах мальчишек, не нюхавших пороха, на поверку оказались полной чепухой и погубили сотни жизней. Книги про постапокалипсис. Игры про постапокалипсис. Фильмы про постапокалипсис. Но никто из сотен авторов-фантастов, придумывающих сюжеты один круче другого и громоздивших нелепость на нелепость, так и не смог предугадать, как мерзко, страшно и безысходно все это будет на самом деле.
Одиночки не выживали, но не выживали и звериные стаи, пожиравшие друг друга и бросавшие слабых на произвол судьбы. В радиоактивном хаосе огромного пустого города, ставшего ловушкой для сотен тысяч людей, могли уцелеть лишь те, кто сумел объединиться в спаянное железной дисциплиной сообщество с четким разделением обязанностей и ясной целью: выжить должны все (или хотя бы большинство). Это правило было законом для первобытных кланов охотников на мамонтов, и этот закон пришлось вспомнить их далеким потомкам, избалованным эгоистичной техногенной цивилизацией. Человеческий палец слабее звериного когтя, но пальцы, сжатые в кулак и сомкнувшиеся на копье или на рукояти каменного топора, ломали хищные лапы. Державшиеся вместе выжили и положили начало человечеству, а кости «одиноких волков» растащили дикие звери — недаром у первобытных людей самым страшным наказанием была не смерть, а изгнание из рода…
Три с половиной месяца, прошедшие со дня катастрофы, вместили в себя события, которых в иной, прошлой жизни, с лихвой хватило бы лет на десять. Временами полковнику хотелось взвыть от отчаяния, но в самые трудные минуты ему помогал упругий стальной внутренний стержень, прошедший закалку еще под раскаленным небом Афгана, дрожавшим от рокота «вертушек» и расчерченным дымными хвостами «стингеров». Та далекая война беспощадно проверяла людей, и офицеры, ходившие со своими солдатами на «боевые» и рисковавшие получить первую пулю — снайперы-душманы целились под кокарды на фуражках, — открыто презирали тех, кто занимался контрабандой наркотиков и оружия, используя для этого даже санитарные транспорты с «грузом двести» и ранеными. И он, тогда еще молодой лейтенант, именно там, в Афганистане, понял, что значат чеканные слова «честь русского офицера». А потом — потом пришло лихое злое время, когда рухнула великая империя, а на ее обломках голодными тараканами засуетились типы, спешившие урвать самый жирный кусок. Были среди них и его былые товарищи, которых он не мог назвать офицерами, несмотря на погоны на их плечах.
Будучи офицером Генштаба полковник имел возможность принять активное участие в этом пире хищников, но он остался самим собой и плевать хотел на иронично-насмешливые взгляды и на липкий шепот за спиной: «Совсем умом убогий…». Политические мародеры, резвившиеся на развалинах великой страны, рвались к властным постам, яростно разрывая друг другу глотки, а он так и остался истинным офицером, не променявшим свой долг и честь на пачку банкнот с портретом давно умершего президента далекой заморской страны, распустившей щупальца по всему миру. И теперь полковник, добровольно взваливший на себя тяжкое бремя спасения тысяч жизней, делал свое дело: делал уверенно и жестко, не щадя ни себя, ни других и порой не обращая внимания на лихорадочное щелканье дозиметра. Любой из властолюбцев новой формации бежал бы от этой власти как черт от ладана, — на кой она нужна, такая власть, от которой ни денег, ни славы, а из всех почестей только внесение в список международных террористов? Но так уж устроено, что во все времена находились странные люди, стремившиеся к власти или принимавшие ее волею обстоятельств не ради того, чтобы набить свой карман и свое брюхо.
«Тернопольским властям нет никакого дела до тех, кто остался в Киеве, — с горечью думал старый офицер, — киевский „электорат“ им уже не нужен, и чем скорей он полностью вымрет, тем для них лучше. Они хорошо усвоили психологию своих хозяев: на Земле слишком много лишних людей, не требующихся для обслуживания элиты, — стоит ли сотня тысяч „лишних“ того, чтобы тратить на ее спасение время, силы и средства? Да и зачем это делать? Киевляне, брошенные в городе, прошли через ад, многие из них потеряли родных и близких; они знают, кто в этом виноват, и помнят, как вели себя власти в Судный день. В циничной логике правительству „новой Украины“ не откажешь: кто же будет вытаскивать из зараженной мышеловки Киева десятки тысяч людей, озлобленных до потери инстинкта самосохранения и готовых спросить по полной с виновников всех своих страданий? И свидомиты не потерпят, если кто-то попытается пойти наперекор: не зря патрули ооновцев и беспилотники постоянно прощупывают периметр нашей обороны. Я для них преступник».
Он давным-давно мог покинуть проклятый город, но не делал этого. Кто еще сможет помешать одураченным мальчишкам, заигравшимся в «сталкеров», стрелять друг в друга? Если ему удастся сколотить из этих «романтиков» регулярные войсковые подразделения, то они смогут обрести свободу, сокрушив хлипкие посты зажравшихся ооновцев, и собрать в кулак все рассыпавшиеся после аварии украинские земли. Кровь еще будет — реки крови, — но она крепче любого цемента спаяет обновленную державу в единое целое…
«Смерти я не боюсь, — думал полковник, — мне страшно оставить дом без хозяина. Я никому не могу передать свою ношу, значит, я буду нести ее, пока у меня хватит сил. Но это все философия, а есть и дело, которое придется доводить до конца другим, если я упаду. А пока что нужно искать дома с локальным отоплением и превращать их в опорные пункты, разыскивать уголь, запасать дрова, продукты и теплые вещи, которые через пару месяцев окажутся важнее, чем любое оружие. Сейчас еще тепло, и эти заботы мало кому приходят в голову. Но эту войну выиграет тот, кто сможет пережить зиму».
Он привычным жестом взялся за голову, как всегда делал в минуты напряженных размышлений, и сразу отдернул руку. На бетонный пол медленно упал клок волос…
* * *1980 год
Последние видения дались Щербицкому с огромным трудом. Мир, в который он погрузился, был непонятным и чужим. Многое из того, что происходило в разоренном Киеве, он понимал разве что из мыслей полковника, который в восьмидесятые годы был молодым офицером. Груз понимания давил на плечи непосильной ношей — Щербицкий осознал, что просто не сможет вынести дальнейшего погружения в это призрачное и в то же время столь осязаемое будущее. Словно ныряльщик, достигший дна, первый секретарь сделал над собой усилие, оттолкнулся и начал подниматься на поверхность.
Он как будто выплывал из вязкой болотной жижи, чувствуя себя отчаявшимся, скованным по рукам и ногам богом-хранителем этой многострадальной земли. И ее правителем, несущим ответ за всех погибших и не погибших. Когда он увидел свет, в раненом сердце его уже не осталось почти ничего — один лишь отзвук странной незнакомой заунывной мелодии, похожей на отголосок тянущей душу шотландской волынки.
Мерцающий голубоватый свет вдали вырос и обратился в переливы электрического экрана. «Время не имеет никакого значения», — подумал Щербицкий, рассматривая все ту же застывшую картину. Метро, предолимпийские политические хлопоты, продовольственная программа — все это по сравнению с увиденным и пережитым было мелким и незначительным. Важен был лишь его город, который не должен погибнуть, чего бы это ни стоило ему лично.
— Поторопись, князь, — отозвался со своего места волхв.
Щербицкий долго молчал.
— Это хоть как-то возможно предотвратить? — произнес он наконец. — Даже ценой моей жизни?
— Нет, — старик покачал головой. — Нельзя. Проклятие Заточенного овеществлено, так что это случится, рано или поздно. А когда именно — теперь зависит лишь от тебя.
— Что требуется от меня?
— Решить, когда это произойдет. Или в твое княженье, или после твоей смерти. Как все будет через четверть века, ты уже видел.
— Мне нужно увидеть, как все будет при мне.
— Невозможно. Я могу открывать тебе лишь то будущее, на которое ты не сможешь повлиять. Мало того, после того как ты сделаешь выбор, наша встреча исчезнет из твоей памяти.
На красивое хищное лицо первого секретаря легла тень отчаяния, лоб избороздили морщины.
— Решайся, князь, — поторопил волхв. — Время уходит.
— Изменить историю моей страны, — медленно проговорил Щербицкий, — получить верховную власть и в то же время обрушить на головы моих сограждан такое?
— Только так, князь, — отозвался волхв. — Законы Мироздания незыблемы…
— Я не могу переложить это на плечи будущих поколений, — произнес Щербицкий, словно делая над собой усилие. — Если тот кошмар, что я видел, должен произойти, у меня нет права оставаться в стороне: пусть это случится при мне. Это мой город. Моя страна. Мой народ.
— Будь по-твоему. Ты сделал свой выбор, князь, — ты решил судьбу своей Реальности. А судьбу другой Реальности решит другой витязь.
— Другой Реальности? — недоуменно переспросил первый секретарь. — Что это значит?
— Вселенная многогранна и многослойна, и потоки времени в ней ветвятся, как река в дельте. Я не смогу это объяснить — у меня не хватит слов, известных мне и понятных тебе. И разговор этот долгий, а нам пора расстаться. Прощай, князь!
С этими словами старик исчез, словно его тут и не было.
Руки Рюриковича дрожали. В горле застрял ком. В глазах до сих пор стояла картина трупов на разоренной улице Коминтерна и сбитый самолетик над площадью Октябрьской Революции. Кажется, они будут называть ее Майданом…
Электрическая стена медленно растаяла, и секретарь райкома наконец-то справился с непослушной каской.
* * *С новой своей жизнью Алексей свыкся не сразу и не вдруг — слишком многое в ней было непривычным для молодого парня, выросшего в девяностые, когда менялись ценности и в мозги неистово вбивался импортный слоган «Каждый сам за себя, один бог за всех!».
Киевская республика, родившаяся в опустевшем городе, засыпанном «чернобыльской пудрой», являла собой причудливое сочетание первобытной общины, коммуны, воинской части и боевого монашеского ордена. Процедура приема в ряды внешне была очень простой и напоминала времена Запорожской Сечи («— Что, во Христа веруешь? — Верую! — отвечал приходивший. — А ну, перекрестись! — Пришедший крестился. — Ну, хорошо, — заявил кошевой, — ступай же в который сам знаешь курень»), но эта простота была кажущейся. К любому новичку внимательно приглядывались, и гниль человеческая определялась быстро и безошибочно — жесткие условия зараженного города, отсеченного от внешнего мира кольцом кордонов, и законы новорожденной республики были идеальным тестовым полигоном. Весь «мусор» отсеивался беспощадно, но его было немного. Военная организация полковника, крепнущая и набиравшая силу, тянула и тянула к себе сотни и тысячи отчаявшихся людей, подобно магниту, притягивающему железные опилки. Военная республика давала реальную надежду выжить, и большинство тех, кто привык своевольничать, понимало, что лучше уж подчиняться суровой дисциплине и знать, что за тобой — сила, чем жить волчьей жизнью в бетонных берлогах, среди смрада гниющих трупов, вздрагивая от каждого шороха и не зная, проснешься ли ты живым и что с тобой будет завтра. Республика переплавляла людей — шлак осыпался, а здоровое нутро, которое есть в каждом человеке (за редким исключением), освобожденное от пустой шелухи, давало возможность людям почувствовать себя людьми — ощущение, которое многие из них почти утратили. И люди шли и шли в бывший торговый центр, шли десятками, из которых складывались сотни, превращавшиеся затем в тысячи.
Алексей делал все, что ему поручали: разгружал машины, доставлявшие найденные на складах города ящики с оружием и продовольствием, мыл полы, скреб котлы на кухне, чистил картошку. Приходилось ему участвовать и в захоронениях полуразложившихся тел и в уборке скелетов, с которых уж осыпалась плоть, — работа тошнотворная, но необходимая. Новая жизнь иногда раздражала молодого парня, привыкшего считать себя пупом Земли и центром Вселенной и руководствоваться хищным принципом «до сэбэ», но потом он как-то внезапно осознал, что «я» — это всего лишь частичка «мы», пусть даже значимая и важная, и чтобы твое «я» могло стать полноправной частью «мы», оно должно поменьше якать и думать не только о себе, но и о других. Алексея никто не унижал, но если все вместе делают одно общее дело, почему кто-то должен быть исключением? И впервые в жизни он понял, что слова «справедливость для всех» имеют смысл, и очень весомый.