Взамен увесистой бутыли, которую Никита на сегодняшнем приеме с поклоном вручит принцессе как свой скромный дар, доставленный из лангобардских земель, он должен с заходом солнца передать в распоряжение пришлого знахаря-моавитянина отряд императорской гвардии, сопровождавший Анну из Константинополя к жениху.
Дело осталось за малым — заехать по дороге в несколько лавок-эргастириев, уладить торговые дела и подобрать у здешних мастеров-ювелиров свадебный дар, достойный порфирородной принцессы, который окажется отличным дополнением к фалернскому, будь оно проклято, вину…
* * *В лавке, тесно уставленной тугими тюками бобровых, куньих и соболиных шкур, кроме хозяина крутился какой-то смерд, который при появлении Сонгвара тотчас шмыгнул за дверь. Хозяин с уважением, но без угодливости поклонился новому посетителю.
— Это Зачиняй, лучший киевский гончар, господин, — пояснил он, имея в виду исчезнувшего смерда (мол, ко мне в лавку кто попало не ходит). — Его кувшинами торгую во всем городе я один.
Сонгвар молча кивнул в ответ и прошел в глубину полутемного помещения. На дальних полках и вправду стояло множество каких-то пестро расписанных горшков. Он вспомнил про недавно купленную изысканную и страшно дорогую белоглиняную посуду, привезенную из самого Багдада, и ухмыльнулся.
— И эти вот сосуды — лучшее, что делают в Киеве?
— Таких кувшинов нет больше ни у кого, — в ответе купца сквозила осторожная обида. — Молоко в них не прокисает, вода не портится, а когда в такой кувшин наливаешь вино или мед, он поет, словно горный ручей. Боги покровительствуют киевским мастерам, они знают секреты, недоступные другим, даже в далеких ромейских землях.
В подтверждение своих слов купец взял с полки один из горшков, подошел к лежащей на боку огромной бочке, открыл кран и подставил горлышко под струю. По лавке рассыпалось веселое мелодичное журчание. Купец протянул кувшин Сонгвару, и тот сделал несколько больших глотков. Медовуха упала в живот и споро побежала по жилам. Сонгвар довольно кивнул:
— Когда мои смерды привезут тебе новый товар, отгрузишь им этих горшков два или три челна.
Прерывая беседу, скрипнула дверь. В лавку вошел царьградский посланник — изнеженный тонкогубый грек, по тамошнему господскому обычаю одетый в расшитый бабский сарафан, — чью молодость не могла скрыть даже ухоженная черная борода. Грек пошевелил длинным носом, капризно поморщился и, сверкнув десятком перстней, небрежно, одними пальцами, махнул купцу, изображая приветствие.
* * *Едва войдя в эргастирий, Никита отшатнулся, словно от удара. По большой комнате, заставленной тюками и коробами, перекрывая резкий запах свежевыделанных шкур, разносилась жуткая вонь давно немытого тела. Ее источником был, как несложно догадаться, беседующий с купцом варанг. Не простой наемный головорез, задержавшийся в городе проездом, а, судя по храпящему у коновязи породистому италийскому коню, представитель новой русской знати, один из стратиотов архонта Владимироса.
Главным свидетельством высокого положения дикаря было ужасное украшение — поверх грязной рубахи на его груди сиял огромный золотой крест, явно взятый варангом из разграбленной херсонесской ризницы. Никиту едва не стошнило. Сделав знак купцу «зайду позже», он сделал шаг назад. Купец понимающе кивнул и возвел очи горе.
Оказавшись на свежем воздухе, Никита поднес к носу платок, пропитанный ароматными маслами, вздрогнул, вспоминая варанга, и подумал: вот кому на самом деле, прости Господи, не помешало бы сегодняшнее крещение. Картина, которую он наблюдал на берегу Днепра, вновь встала перед глазами, и Никита, не в силах сдержаться, прыснул в тончайший мосульский шелк. Растерянные мужики и бабы, голые вперемешку с одетыми, стояли в воде — кто по пояс, кто по грудь, — не понимая толком, чего же от них хотят, и испуганно озирались по сторонам, в то время как с берега, из последних сил пытаясь удержаться в рамках торжественного обряда, их окормляли беглые херсонесские священники.
Кстати, нужно посоветовать епископу Анастасису, чтобы он, когда будет «крестить» туземцев в Новгороде, хоть там разделил бы мужчин и женщин. Ведь не святое таинство сегодня проходило, если разобраться по сути, а едва ли не свальный грех. Хотя положа руку на сердце нужно признать, что в этом варварском лицедействе, устроенном специально для приехавших в Киев ромеев, было больше грустного, чем смешного.
Отвлекаясь от мрачных мыслей, Никита оглядел короткую улицу, вымощенную по обычаю северян деревянным настилом, и снова пришел в уныние. Прилепившийся к вершине холма крошечный акрополис даже вместе с земляным валом и частоколом вместо стены был, наверное, меньшего размера, чем русский квартал в Константинополе. Передвигаться здесь в носилках ввиду узости проходов между глухими деревянными заборами было почти невозможно, а всадник из Афинянина, историка и философа, как из гетеры катафрактарий. Придется идти пешком — хорошо еще, что до резиденции, куда все же нужно будет зайти до начала пира, чтобы надиктовать и отправить сообщение о том, что Русь окончательно порвала с языческим прошлым, отсюда не больше ста шагов. А лавка, торгующая золотыми украшениями, — вот она, прямо напротив.
В лавке ювелира крутился взъерошенный юноша, один из обитателей бессчетных ремесленных слобод. Судя по мятой, не до конца еще высохшей одежде, это был один из тех горожан, что были обращены сегодня в истинную веру. Неофит вертел в руках нарядное монисто. Никита скрипнул зубами. Украшение было не дешевенькой примитивной поделкой из армянского квартала в столице ромеев, изготовленной в расчете на неприхотливые вкусы здешних варваров, но настоящим произведением искусства, с грифонами и сказочными львами, филигранно отлитыми на поверхности чередующихся золотых и серебряных дисков.
То, за что в Константинополе просят жалких тридцать оболов, совсем недавно здесь продавали аж за четверть золотой номисмы. За эти деньги в Киеве можно купить столько мехов или воска, что их не увезут и два моноксила. Но с недавних пор здешние мастера вдруг, словно по волшебству, освоили изготовление золотых украшений, в которых не зазорно появиться на императорской трибуне гипподрома во время праздничных игр, и выгодная торговля стала хиреть на глазах. Волшебство ли это или просто особый дар обитателей здешних земель, Никита не знал, но он бы голову дал на отсечение, чтобы дар, лишающий его трех четвертей торговой прибыли, покинул эти края навсегда.
…День, проведенный в бесконечных хлопотах и церемониях, подходил к концу. Больше всего на свете греку хотелось вернуться в свою резиденцию, подняться в атриум и, сбросив тяжелый парадный хитон, упасть на матрац, набитый тончайшим гусиным пухом. Отпрыск знатного рода, лучший ученик Афинской академии, патрикий и сибарит, за недолгое пребывание в русских землях он страшно устал от здешней дикой, непробиваемой и главное — дурно пахнущей и вечно угрюмой толпы.
Но, увы, отдыхать придется очень нескоро. В ознаменование исполнения последнего пункта договора с императором архонт Владимирос дает сегодня праздничный пир. Так что вместо мягкой перины, легкого ужина и чтения прихваченных из столицы последних поэзий приятеля, Иоанна Геометра, Никите придется чуть не до самого утра есть руками скверно прожаренное мясо диких быков и свиней, запивая его приторным сброженным медом. И при этом еще терпеть пьяные разговоры здешней, с позволения сказать, аристократии. Страшно себе представить, как все это выдержит новая архонтесса, которая уже совсем скоро его, Афинянина, рукой будет лишена даже призрачного права на простое женское счастье.
Глава 4 Княжья кровь
Объеденная мясная кость, пущенная нетвердой рукой, крутясь, полетела в дальний, не освещенный факелами конец зала. За подачкой с громким лаем кинулись снующие под ногами гостей собаки, но, не достигнув цели, визжа, подались назад. Из темноты донесся грозный рык — там, звеня натянутыми цепями, замелькали стремительные гибкие тени охотничьих пардусов. Пир в честь крещения Киева и приезда в город долгожданной княжьей невесты, достигнув пика, медленно подходил к концу.
Чем-чем, а изысканностью манер дружинники, по большей части бывшие викинги-северяне, не отличались. К концу застолья белые скатерти стали бурыми от вываленных прямо на стол кусков мяса, с которым подавляющее большинство гостей, не обращая ни малейшего внимания на разложенные перед каждым гостем серебряные двузубые вилки, управлялось с помощью рук и ножей, а пол покрылся грязным ковром из костей и объедков.
Длинный — от стены до стены — стол, сбитый из толстых дубовых досок, жалобно кряхтел от блюд, мисок, жбанов и бутылей. Владимир, как хозяин застолья, сидел во главе, по правую его руку буйствовали бояре и воины из малой, ближней дружины, по левую в молчании давились непривычной едой корсунские попы во главе со своим епископом. Дальше сидели иноземные посланники и греческие купцы.
Глава 4
Княжья кровь
Объеденная мясная кость, пущенная нетвердой рукой, крутясь, полетела в дальний, не освещенный факелами конец зала. За подачкой с громким лаем кинулись снующие под ногами гостей собаки, но, не достигнув цели, визжа, подались назад. Из темноты донесся грозный рык — там, звеня натянутыми цепями, замелькали стремительные гибкие тени охотничьих пардусов. Пир в честь крещения Киева и приезда в город долгожданной княжьей невесты, достигнув пика, медленно подходил к концу.
Чем-чем, а изысканностью манер дружинники, по большей части бывшие викинги-северяне, не отличались. К концу застолья белые скатерти стали бурыми от вываленных прямо на стол кусков мяса, с которым подавляющее большинство гостей, не обращая ни малейшего внимания на разложенные перед каждым гостем серебряные двузубые вилки, управлялось с помощью рук и ножей, а пол покрылся грязным ковром из костей и объедков.
Длинный — от стены до стены — стол, сбитый из толстых дубовых досок, жалобно кряхтел от блюд, мисок, жбанов и бутылей. Владимир, как хозяин застолья, сидел во главе, по правую его руку буйствовали бояре и воины из малой, ближней дружины, по левую в молчании давились непривычной едой корсунские попы во главе со своим епископом. Дальше сидели иноземные посланники и греческие купцы.
Анна, немолодая, лет двадцати пяти, и совсем некрасивая, сидела в противоположном от князя торце. Ей, что-то негромко рассказывая, подливал в кубок вина из длинной глиняной амфоры личный посланник базилевса Василия, Никита Афинянин. О том, что с этой чужой непонятной женщиной, к которой князь не испытывал ни малейшего влечения, вскоре придется делить ложе и заводить детей, Владимир думал отстраненно, как о важном государственном деле. Княжья кровь важнее любви и каких бы то ни было личных чувств.
Ветераны еще из первой хелсингерской дружины по данской застольной традиции пустили вкруг стола огромный турий рог, доверху наполненный сброженным медовым напитком. Поставить рог на стол было невозможно, а передавать его соседу полагалось острием вверх, демонстрируя окружающим, что содержимое воистину варварского кубка выпито полностью и до дна.
Завидев медленно приближающуюся верную смерть, из-за стола, спросив дозволенья, сбежал епископ со свитой. За ним, выдержав приличествующую паузу, поднялась с места и, сославшись на усталость, проследовала в отведенные ей покои принцесса Анна. Владимир, пряча в усы усмешку, наблюдал за Никитой, который по своему посольскому статусу не мог оставить пир и с ужасом смотрел, как его сосед переливает забористый хмельной напиток в свое бездонное брюхо. Гости пили за князя, а стало быть, отказаться от тоста не было ни малейшей возможности, так что ужас изнеженного грека, привыкшего к легким винам, разведенным водой, можно было понять.
Рог обошел весь стол и теперь лежал перед князем. Дружинники — те, кто не заснул, навалившись на доски, — пугая купцов и церковников, с громким рыганием выбирались из-за стола, а это означало, что скоро пьяные варяги, вдоволь наевшись и наоравшись здравиц, по недовытравленной годами службы у киевского конунга разбойничьей привычке двинутся во двор и дальше, за ворота княжьих палат, в поисках женщин. Слава христианскому богу, что сегодня несет охрану десяток, которым командует мягкий и улыбчивый на вид Сонгвар, чей кулак, а если понадобится, то и секира, без колебаний уймет любого буяна.
Не успел Владимир объявить о завершении пира и, как водится, поблагодарить еще державшихся на ногах гостей за присутствие на нем, как от двери, расталкивая идущих, бросился к нему один из воинов Сонгвара — тот, что нес службу у въездных ворот.
— Беда, княже! — торопливо выдохнул он. — Волхв из Почайнинской чащи только что бегунца подослал. Пришлые Велесово капище громят!
Владимир вскинулся с места, шаря по поясу в привычном поиске рукоятки меча, словно получил весть о том, что город вдруг обложили незаметно подкравшиеся печенеги. Да что там печенеги, набег степняков — это сущая мелочь по сравнению с тем, что учинят разъяренные киевляне, прознавшие о разорении чужаками священной поляны, где молятся богу-покровителю городских ремесел. И никто не будет при этом разбираться, что князь настрого запретил кому бы то ни было трогать волхвов, признающих его власть.
— Кто из пришлых туда пошел? — спросил Владимир подскочившего за приказами Сонгвара.
— Посланный не знает, конунг, — ответил тот. — Но с вечера все двадцать пять пехотинцев-ромеев, что охраняли твою невесту в пути, убыли из фронхофа в полном вооружении и во главе со своим командиром. С ними вместе ушли семеро крысятников, которые притворяются слугами корсунского жреца.
«Стало быть, — подумал Владимир, чувствуя, как просится наружу его нарастающая подсердечная ярость, — не получив разрешения, этот мерзкий то ли египтянин, то ли моавит смог каким-то образом получить власть над ромеями и, надеясь, что все варвары вусмерть упьются на пиру, самочинно отправился на свое черное дело».
— Ну что же, — рыкнул князь на весь зал, заставив греметь цепями задремавших было гепардов, — они пришли сюда, чтобы нести нам кровь? Видит Перун, то есть Христос, они ее получат сполна. Сонгвар, вели, чтоб седлали коней, да кликни своих людей. Сами к Почайне поедем!
* * *Полная, с оранжевым отливом, луна лучше всяких факелов освещала дорогу. Конные дружинники, плотно окружив своего конунга, спустились с Горы до Козьего болота, оттуда вниз, к Подолу, обошли по внешней стороне укрепления затворенного на ночь Нижнего города, шумно пересекли Глыбочицу и приближались к Почайнинской чаще, в глубине которой, полностью подтверждая слова гонца, мелькали недобрые отсветы занимающегося пожара.
Безжалостно прогнав боевого коня сквозь острые перепутанные кусты, Владимир вывел отряд на большую поляну. Князь бывал здесь не раз, но сейчас он не узнал хорошо знакомое место. Прилепившиеся к опушке крытые дранкой избы, где жили Велесовы волхвы со своими семьями, горели, словно сухие еловые шишки. Меж избами и капищем, в рыскающих огненных отблесках просматривалась редкая цепь пеших воинов в одинаковых круглых шлемах и с прямоугольными ромейскими щитами. На ромеев беспорядочно наскакивали обезумевшие, чем попало вооруженные люди. Ромеи уцеливали в них копьями, и люди отскакивали назад, оставляя на земле черные неподвижные тела.
За спинами ромеев серело огромное каменное колесо, более всего напоминающее мельничный жернов. Это колесо, с выбитыми на нем со всех сторон рунами и росписями, было тем самым Велесовым камнем, которому истово поклонялись крещенные вчера киевляне. Владимир вначале не смог понять, что не так во всей открывшейся его взору картине, но вскоре уразумел, что теперь в центре камня, в колесном отверстии шириной в добрых полсажени, больше не возвышается привычное изваяние бога-покровителя киевлян, вырезанное по обычаю из цельного ствола столетнего дуба. Князь отлично об этом знал, так как не далее чем полгода назад пожертвовал десять золотых гривен на внушительные литые усы, которые до недавних пор украшали фигуру бога.
Но это была не единственная и не самая большая странность. Из-под камня, переливаясь кроваво-красным, пыхал очажным жаром костер из пережженных древесных углей. Дальше, за капищем, в противоположном конце поляны, что выходил к глинистому обрыву небольшого лесного озера, соединенного протокой с Почайной, возвышалось странное сооружение, напоминавшее не то огромный колодезный журавль, не то франкский осадный требушет. Меж озером, требушетом и камнем сновали люди в длинных кожаных фартуках. Одни крутились вокруг камня, раздувая угли почти добела, другие носили воду в большую бочку, привязанную к веревке, закрепленной на конце журавля-требушета.
Вся увиденная картина разительно напомнила князю фреску из притвора корсунского храма, на которой был изображен Страшный суд с котлом, чертями и корчащимися в геенне огненной грешниками. Не в силах сдержать клокочущей внутри ярости, князь исторгнул из себя звериный рык, которым славились все потомки конунга Рерихта и, нащупывая рукоятку меча, слетел из седла на землю. Вслед за ним, обнажая оружие на лету, посыпались с коней дружинники-варяги.
Ромеи на внезапное появление нового противника отреагировали с выучкой опытных бойцов, побывавших во многих сражениях, скованных железной дисциплиной и обученных слаженным действиям на стадионе константинопольского гипподрома. Старший отдал резкую команду, и пехотинцы, тотчас же позабыв о волхвах, сомкнули строй, подняв щиты на уровень подбородков, и развернулись навстречу набегавшей на них варяжской стали.
Будь в распоряжении ромейского экатонтарха хотя бы сотня бойцов, чтобы прикрыть фланги и тыл, он мог бы если и не победить княжьих дружинников, то хотя бы выдержать первый удар и, понеся небольшие потери, отойти к лесу и там дождаться утра. Но воинов у него было мало, и противостояли ему не набранные по лесам охотники-ополченцы, а даны и свены отборной княжеской гвардии, которыми руководил военачальник, отлично знакомый с тактикой ромейского пешего боя. Взмахнув мечом на бегу, князь отделил примерно треть тяжело дышащей толпы спешившихся дружинников и крикнул Сонгвару: