Бросок от уборной до канавки прошел легко, а дальше даже не по-пластунски, а по-змеиному пришлось проползать, извиваясь всем телом в холодной воде бурного дождевого потока.
Канавка настолько наполнилась, что вода покрывала их с головой, однако они не рисковали даже отплевываться, хотя при шуме ливня, под ветром и громом никто их не мог услыхать. Это все же была дождевая вода, а не гнусные нечистоты...
Проволока, когда ее резали под удары грома, не выдала их скрежещущим звуком. За лагерем они проползли по той же канаве, почти рядом с пулеметным «секретом». Как здесь хотелось ползти скорее! Но именно тут приходилось быть осторожнее и замедлить движение. Страшнее всего была бы встреча с собакой. Кто знает, держат ли немцы овчарок в секретах!
Наконец осталось все позади…
Ливень прошел. Беглецы далеко за лагерем сбросили с себя вымазанную глиной солдатскую лагерную рванину и остались в поддем снизу полугражданском платье, мокром — хоть выжимай.
— Ночь — матка, все гладко! — сказал Сергей, не попадая зуб на зуб. — Что днем будет?
Ночной ветерок быстро сушил одежду, зато пронизывал холодом до костей.
Движение по городу ночью было немыслимо. Они осторожно пробирались по пригородным лощинкам, пока добрались до речки, пересекавшей город, по ее берегу прокрались в городские развалины, где под остатком какого-то потолка затаились, прижавшись и согревая друг друга.
Часа через два, когда тучи развеялись и взошло солнце, они одинокими прохожими пошли врозь. Приходилось пройти несколько улиц до знакомого Бурнину домика. Они уже не работали на той улице месяца два, и Анатолий не был уверен, не случилось ли с домиком и его хозяйкою чего-нибудь неожиданного.
Прасковья Петровна как раз вышла на улицу встряхнуть одеяло, когда Анатолий появился, дома два не доходя до нее. У него за спиной послышался полицейский свисток, потом окрик. Свисток повторился, издали отозвался и второй... Бурнин заставил себя не оглянуться, не заспешить. Прасковья Петровна, услышав свисток, совсем уж хотела войти «от греха» в домишко, но задержалась на крыльце с одеялом в руках, пока Бурнин подошел вплотную.
— Прасковья Петровна, не узнаете? — возбужденно окликнул он. — Я Толя Бурнин. Спрячьте!
— Не шуми. Берись за другие концы-то, трясти пособи! — не растерялась старуха, подавая ему одеяло. — Кепку-то да пиджак живо кидай за крыльцо...
Застрекотали опять и опять свистки. Преследуемый полицейским, бежал мимо дома Сергей, когда они со старухой тряхнули за концы одеяло и оно ударило воздух звуком глухого выстрела...
Они свели опять концы вместе и снова тряхнули с выхлопом.
Бежавший вслед за Сергеем полицай испуганно обернулся, остановился и выбранился:
— Эй, блохастые! К стороне отошли бы от тротуара-то, чем блох своих на людей вытрясать! Во дворе места нету?
— Ты бы поздравствовался вперед, чем брехать! — огрызнулась старуха. — Фон-барон немецкий, зазнался!
— А ты, старая, про немецких баронов знай про себя, не кричи на всю улицу. Вон еще бегут, старость твою не помилуют! — пригрозил полицай.
Он побежал вперед, подавая свистки. Два раза хлопнув еще во всю улицу, старуха кинула одеяло на руки Бурнину и как ни в чем не бывало пошла в комнату.
— Кепку-то да пиджак подбери! — сказала она в дверях. «Ну и выдержка у Петровны!» — восхищенно подумал Бурнин, с одеялом и своим барахлишком входя за нею.
— Те, другие-то двое, с тобой, что ли, были? — спросила старуха.
— Со мною один товарищ, — сказал Бурнин.
— В синей рубашке — того-то немцы сразу забрали, а в сером сокрылся под нашу с тобой пальбу... Митька-то полицай нарочно остановился меня обругать. Он никого не ловит, мимо твово-то пробег со свистом... Ну, давай поцалуемся, что ли!
Прасковья Петровна его обняла.
— Постойте, какого в синей рубашке? Нас только двое было. Мой товарищ Сережка вперед пробежал, мимо нас, когда одеяло трясли, — возразил Анатолий.
— Ну, значит, и слава богу — твой цел, а немцы позади кого-то другого схапали...
Прасковья Петровна перекрестилась.
— Отдыхай, мой родной...
— А где Зоя? — спросил Бурнин.
— Она по ту сторону фронта. Бог знает где. Где ни будь, а все у своих, вместе с Васенькой... А я, видишь, завязла тут, дура старая! — Прасковья Петровна посмотрела на него и усмехнулась, — А ведь я тебя, Толя, с самой зимы поджидаю, когда ты работал тут, рядом... И припасик держу для тебя. Невелик, а припасик!
— Значит, вы меня тоже узнали? — спросил удивленный Бурнин.
Ведь она проходила тогда, зимой, мимо пленных, озабоченная, робкая, проходила не глядя, сутулясь, проскальзывала бочком...
— Как ты с тоской на окошко мое смотрел-то, ну как мне тебя не признать!.. Мой уж руки, садись ко столу, незадачливый зятенька!
Прасковья Петровна снова перекрестилась на образ, достала из шкафчика маленькую бутылочку и налила в стакан.
— Сперва ты согрейся, поешь, потом об другом потолкуем. Тебе ходить-то из дома покуда не надо, а я пойду вроде по щепки... Видала, куда твой в сером-то пиджачишке скочил. Пусть там и сидит, в разваленных домах. Я ему отнесу покушать, — заботливо говорила Петровна. Она сходила «по щепки» с кошелкой.
— Нашла твоего-то. И хлеба и сальца снесла. Велела там и сидеть. В закоулок никто не полезет. Вот только, может, с собаками по следу из лагеря, так я керосинцу там брызнула и у себя на крылечке тоже...
— Да, Петровна, какие собаки! Ливень-то все следы посмывал! — возразил Бурнин.
— И то ведь! Ну пусть сидит, пока мы дорогу толком узнаем. Мне, старухе, ведь выйти легче, а мужчин-то ловят, бумаги смотрят, чуть не так — и на месте стреляют. Боятся, что партизаны залезут в город! — таинственно шепнула она.
По городу шли облавы, проверка документов. Немцы искали бежавших пленников. Но Петровна не устрашилась, вечером привела к себе и Сергея...
Только тогда, когда все поутихло в городе, с неделю спустя, Прасковья Петровна их отпустила, снабдив на дорогу какими-то немецкими бумажками, но посоветовала однако же избегать проверок.
Бурнин и Сергей, отдохнувшие, подкормленные, вдохновленные волей, вышли из города. Старуха разузнала, как легче пройти в ближние села, минуя немецкие проверочные посты. Многие горожанки ходили в деревни менять одежду и обувь на пищу. Чтобы не встречаться с фашистскими постами, которые хищничали на дорогах, они изучили безопасные тропки. Да Бурнин и сам тут до войны не раз проводил тактические учения. Он помнил названия деревень, лесные широкие лога, даже иные болотные тропки, по которым случалось совершать обходный маневр в «боях» с условным противником...
В первую ночь Бурнин и Сергей сделали энергичный «бросок» в двадцать пять километров. Если забраться еще глубже в лес от дороги, то можно было бы так же стремительно двигаться днем, но они опасались сбиться с пути и устроились на день в лесном блиндаже невдалеке от дороги. Ох сколько тут было вырытых, устроенных и неиспользованных блиндажей, окопов, предмостных сооружений...
— По своей земле мы идем или нет?! — прорвалось вслух нетерпение Бурнина. — Неужто нам двигаться только ночью?! Вылезай, пошли дальше! Может, поблизости партизаны!
— Сейчас ведь не больше часов шести вечера, товарищ майор, — возразил Сергей. — До темна-то вон еще сколько!
— На то и лето! Не сутки же спать!
— Кабы оружие было, товарищ майор. А то ведь столкнемся — и нечем отбиться... Неужто в лагерь обратно?!
— Скажешь! В лагерь!.. Ладно, давай об оружии думать. Только не под землей. Не могу!
Они выбрались на поляну. Земляника уже краснела под каждым листком, под каждой травинкой.
— Я ее с молоко-ом люблю, — насыщаясь ягодой, мечтательно проурчал Сергей.
— А еще с чем, товарищ сержант?! — поддразнил Бурнин.
Лес дышал приютно и мирно. Вой невидимого фашистского самолета лишь изредка нарушал покой неба. Бурнин и Логинов лежали бок о бок в траве, слушая шум ветра в высоких лиственных кронах. Вот он совсем утих и доносится только откуда-то издалека, а вблизи и листок не дрогнет, слышно лишь щебетанье птиц. И вот опять начнет нарастать, накатываться, как морская волна, вдруг словно закипит где-то в стороне да как перекинется разом по ближним вершинам, шатая стволы стройных ясеней и высоких белых берез, — даже птицы примолкнут...
— Окаянная сила природа какая, а! — признался Бурнин.— Так, анафема, убаюкала — я даже про все позабыл, кроме неба, травы да деревьев...
— Баю-укает, точно, товарищ майор, — отозвался его спутник.
— А баюкаться нам нельзя. Пошли, друг! — И Бурнин решительно поднялся.
Как изумительно было чувство свободы! С каким наслаждением вдыхали они теплую испарину земли! А после вечерней зари с какой радостью ощущали свежесть росы на траве.
Вечером яркие дневные цветы закрывались, а ночные, бледные источали с такою щедростью ароматы! Влажное дыхание ночи бодрило. Однако как без оружия встретить врага!..
Изредка путь беглецов прорезал ярко вспыхнувший свет наглых автомобильных фар...
— Неужто же не боятся, гады! — удивленно ворчал Сергей. Но в тот же миг свет угасал. — Нет, все же боятся, товарищ майор. Страшится все-таки нас фашист, сволочь нахальная!..
Они углубились в леса, в сторону от людского жилища, рассчитывая, что тут скорее встретятся с партизанской разведкой и попадут в отряд, может быть даже в тот, налета которого ждали в лагере.
— Вот здорово будет, товарищ майор, если мы с партизанами в свой лагерь ворвемся освобождать народ!
Но они прошли уже около пятидесяти километров, затем семьдесят, сто, а партизаны им так и не встретились. Теперь они перестали мечтать о том, как явятся освободителями в бараки артиллерийского городка. Их влекло быстрее к линии фронта, на восток.
Запас продуктов, который сумела им дать Прасковья Петровна, кончался. Сезон был ягодный, щавелевый. Как-то им удалось поймать ежа и поджарить его на костре. Раз они камнем подбили грача, но измучились, прежде чем удалось его все же схватить и свернуть ему голову.
— Нет, на таком рационе после фашистской диеты нам долго не протянуть! Давай-ка все-таки к людям поближе! — решил Бурнин.
И на седьмой день к вечеру они наконец подошли в лесу к женщине, собиравшей ягоды. Одинокая, она сначала их испугалась, но потом пустила к себе ночевать. Они отоспались под крышей, в сухом тепле... Хозяйка их накормила, бесстрашно уговорила остаться еще на денек, отдохнуть. Починила для них одежду. А Бурнин починил ей обувь...
Когда, проведя еще целый день под ее неусыпной охраной, они к ночи вышли из дома, Бурнин заметил, что Сергей у колхозницы Насти, которая их приютила, украл из хозяйства топор.
— Воротись и сейчас же отдай, — потребовал Бурнин.
Сергей подчинился. Оставив майора в лесу, пошел обратно к деревне...
Женщина так и стояла в тоскливой задумчивости, облокотясь о плетень, там, где они с ней расстались.
— Настя! — тихо позвал Сергей.
— Сергуша! — выдохнула она, неожиданно охватив его шею руками. — Желанный! Вернулся? А я стою, думаю: неужто же ты ничего во мне не почуял, неужто уж так и уйдешь?!
Долго пришлось Бурнину, не двигаясь, ожидать Сергея. Он уже собрался было возвращаться на выручку другу, который, быть может, попал в беду, как рядом с собой услыхал осторожный оклик:
— Товарищ майор!
Сергей возвратился все-таки с топором.
— Так и не отдал топорика? — строго спросил Бурнин.
— Она мне сама на счастье дала, — ответил Сергей.
— Та-ак! Значит, сама дала?! — усмехнулся Бурнин.
— Ну ла-адно, товарищ майор! — смущенно буркнул Сергей. — Все-таки не совсем безоружны...
Ближние километры дороги Настя подробно им описала. Перед ними лежала речка; проселочная дорога вела через легкий деревянный мосток; его охраняли трое солдат, живших тут же в землянке. Брод лежал много правее. Но если переправляться бродом, то на обход потеряешь целую ночь.
— Пойдем поглядим, что ли, на мост? Может, так или этак проскочим, — предложил Анатолий.
Над лесом взошла молодая луна. Легкие облачка то прятали ее, то открывали.
У моста чернел часовой, матово отсвечивала на его голове стальная каска. Солдат стоял к ним спиной. С той стороны речки тянуло дымком от землянки, — должно быть, свободные от караула немцы готовили ужин.
— Лежите, товарищ майор, испытаю «Настино счастье»,— шепнул Сергей.
— Как так — «лежите»?! Вместе навалимся. Куда ты один!
Они подползли змеиным, неслышным поползем; не дыша лежали у ног врага. Только шорох, только малейший треск — и часовой одним движением прошьет их обоих из автомата, с которого он не снимает руки... Вдруг Сергей, как пружина, беззвучно вскочил, в то же мгновение высоко вознеся зажатое в руках «Настино счастье». Тускло блеснув под месяцем, точным ударом рухнул топор под корень головы фашиста. Стальную каску кто его знает, как он пробил бы, — брякнет, скользнет... А тут лезвие врубилось с глухим хрустом, как в ствол молодой осины. Часовой свалился без звука.
Схватить его автомат и бежать через мост? Но те двое могут выскочить из землянки, когда пойдешь мимо.
— Надень каску, плащ и становись на пост, — приказал Бурнин. — Будем ждать смены.
Но смены они не дождались — сверкнув на дороге фарами, к мосту подходила грузовая машина.
Сергей шагнул ей наперерез, ослепил шофера взятым у часового ярким фонариком, и едва тот придержал машину, как Сергей прострочил обоих — шофера и пассажира в кабине — автоматною очередью, второй короткой очередью пробил баллоны.
Бурнин мигом схватил автомат шофера.
— Хальт! Хенде хох! Хенде хох! — подражая немцу, пронзительно диким голосом заорал Сергей.
Из кузова машины не показался больше никто. Зато из землянки, на той стороне моста, выскочили два солдата часовому на помощь. Сергей и Бурнин подпустили их подойти вплотную и повалили обоих в упор.
Торопливо собрали они все оружие, патроны, документы, галеты, консервы из землянки и из машины. В машине, груженной картошкой, нашлась еще и канистра бензина.
Сергей вылил бензин на шоферское сиденье и на бревна и доски моста.
Белое пламя вмиг охватило мост вместе с машиной, оставшиеся позади беглецов. Они ринулись сразу с дороги в кусты, но не прошли и километра, как пронзительно и неудержимо завыл им вдогонку автомобильный гудок. По воде его звук доносился так явственно, что казалось, он настигает их и звучит совсем рядом. Он ревел, как набат, как сигнал тревоги.
— Ишь сволочь! — выбранился Сергей. — Я совсем позабыл — ведь когда горят, они всегда, проклятые, воют!
Гудок продолжался минут пять или семь, пока не погиб в пламени аккумулятор... И как только он смолк, затрещали фашистские автоматы. Густые снопы красных искр вдруг высоко взметнулись над лесом.
— Мостик рухнул, а пули нас не достанут, — заключил Бурнин, издали наблюдавший вместе с Сергеем пламя...
Вооруженными стало им идти веселее. Казалось, теперь уж ничто не страшно. А прийти к партизанам с оружием было как-то почетнее...
Прошло уже около десяти дней после побега Бурнина с Сергеем, который вызвал в лагере страшную суматоху, но из рабочего лагеря никто к Баграмову «от Анатолия» не пришел.
Между тем после отправки в Германию уличной городской команды Саша-шофер сказал, что теперь у него совсем порвалась связь с городом.
Емельян все-таки ждал каждый день, что явится человек, обещанный Бурниным.
Капитан Володя, Саша-шофер, Балашов, Волжак и другие товарищи, с которыми Баграмов на другой день поделился сообщением Бурнина, конечно, также не могли найти себе места.
Баграмов досадовал на себя, что тогда же не настоял, чтобы Бурнин договорился, наоборот, о том, чтобы из лазарета явиться для связи к «тому человеку». К какому к «чему»? Хоть узнать бы имя, хоть знать бы какие приметы!..
Между тем из рабочего лагеря еще раз фашисты угнали на транспорт колонну в триста человек. Слух о предполагаемой эвакуации в Германию всего лагеря подтверждался, а новых известий о партизанах все не было.
Сашка-шофер несколько раз настойчиво предлагал, что он выйдет с фельдшером в лагерь под предлогом раздачи медикаментов и постарается разыскать «того» человека в железнодорожной команде. В самом деле — оставаться в безвестности стало уже немыслимо. Наконец шофера послали на поиски. Его возвращения Емельян с друзьями ожидали, будто сжавшись в комок, молчаливо и напряженно.
— Все пропало! — в отчаянии воскликнул Сашка, возвратившись из лагеря. — Вчера, понимаешь, угнали «вагон-команду» без всяких вещей, как на работу, а вечером их не вернули! А в бараке у них ночью обыск! Даже стены долбили! Понимаете, может, предатель у них нашелся! — шептал Сашка, присев с краю койки Баграмова. — Что делать! Что делать, отец?! — сокрушенно твердил он, конечно не ожидая ответа.
Злобная тоска и ощущение тягостной неудачи сковали Баграмова. В тревоге непрерывного ожидания, не спавший последние несколько суток, выслушав Сашу, он молча закрыл глаза и лежал так весь вечер, опасаясь только того, что кто-нибудь, в заботе о нем же, захочет его разбудить к ужину и придется открыть глаза, что-то ответить, с кем-то заговорить... Но все остальные тоже угрюмо молчали. Мрачный слух из рабочего лагеря подавил всех. Приглушенный шум дележки ужина, осторожный скрежет ложек по жестяным и алюминиевым котелкам прошли мимо. Наступил час ночного дежурства, но Волжак не окликнул Баграмова, а сам он не встал. Дневная смена легла спать, кое-кто уже всхрапывал.
«Неужели же так теперь и отдаться на волю фашистов, чтобы везли в Германию?! — думал Баграмов. — Сумел же Бурнин бежать! Договориться с Сашкой, с Балашовым, с Рогинским. Рискнуть! Может быть, и не будет совсем никаких партизан, а мы будем ждать, как манны небесной! Как будто нас кто-то обязан за ручку из лагеря вывести!..»
Сквозь тяжелое дыхание усталых людей, когда уже все спали, Емельяну вдруг почудился треск пулеметов, потом еще — ближе и ближе. Сначала это казалось сном или полусонным воспоминанием фронта, потом пулеметная перестрелка усилилась до бесспорной явности.