И советский народ и фашистская армия словно только примеривались и готовились к схватке, еще не вступая в серьезные битвы, не обнаруживая настоящих намерений. Ведь пленные ждали, что за лето фронт продвинется если не к Минску, то хотя бы к Смоленску — все будет ближе добраться.
А вдруг планы командования окажутся совершенно иными! Вдруг главное советское наступление пойдет с юга, чтобы отрезать фашистов, забравшихся так глубоко на наши земли!.. Так, выжидая, ведь можно опять дотянуть до зимы, а вторую такую страшную зиму не вынести никому. Даже самые крепкие, все погибнут...
Баграмов представил себе ежедневные похоронные вереницы носилок из всех отделений на лагерное кладбище, как было зимой.
Прав был Бурнин, главное — это побег!
Ждать, когда подойдут партизаны к городу, было бы неразумно и гибельно.
«Советские люди». Орган советской совести и непродажной чести», — писал карандаш Баграмова на листке, вырванном из тетрадки. Он вывел старательно: «№ 2».
«Бегите, кто в силах! Родина ждет вас в ряды бойцов».
В тот же день, как отправили из лагеря Варакина и его товарищей, несколько человек санитаров было отряжено на машине в лес для заготовки еловых и сосновых веток, из которых настаивали в лазаретной ванне антицинготное пойло.
Немцы солдаты, попавшие в лес, не спешили вернуться в лагерь. Они предложили и русским санитарам посидеть, покурить в лесу, отдохнуть.
— Скоро вас всех повезут в Германию, там пища другая, — дружелюбно сказал солдат, утешая пленных.
— Какая же пища? — спросил переводчик. И солдат пояснил, что там будет шпинат, будет брюква, и цинга прекратится.
— Витамин! — со смаком и гордо воскликнул солдат, словно капуста, и шпинат, и брюква были созданием «германского гения».
— А когда нас туда повезут? — насторожившись, спросил переводчик.
— Через неделю, а может, через месяц... Не знаю. Оберштабарцт говорил с гауптманом... Скоро, скоро! — «утешил» солдат.
Они возвратились в машине, груженной хвойными ветками. Манящий запах леса наполнил палаты. Он несся с кухни, из ванной комнаты, распространялся по коридорам.
Вечером Сашка успел рассказать Емельяну о разговоре санитаров с солдатом.
— Тут-то родная, своя землица, а из Германии небось не легко добираться до фронта! — сказал Сашка.
— Да, надо спешить, Сашок, — согласился Баграмов.
И теперь он в своей газетке рассказывал о ближних, по слухам, боях партизан с фашистами. Грузчики, работавшие на станции, узнавали от железнодорожников, где происходят крушения воинских поездов. От грузчиков в лазарет приносили эти сведения санитары.
Нет нужды писать «бегите в эти районы». Надо лишь подсказать, что в этих районах идут бои. Каждый и сам догадается. Надо только сказать, что под откос летят эшелоны снарядов, что полицию вешают на деревьях, что на шоссе разбивают машины...
«Родина ждет вас на фронт. Вы нужны ей, бойцы, командиры! Жены, матери, дети ждут вашей защиты. Бегите! Лучше смерть от пули в побеге, чем смерть от голода в лагере...
Есть слух, что всех пленных хотят увезти в Германию. Там нас ожидает голодная смерть, в рабстве, вдали от родины!»
Слова, которые Баграмов писал, разжигали его самого, рисовали перед его воображением путь, уводящий в леса, где советские люди в неравной борьбе в тылах у врага помогают армии бить фашистов, путь, ведущий через разоренные села и города к фронту, где родина копит силы для смертельного удара по гитлеровцам.
Глава седьмая
И в рабочем лагере летом жить стало тоже полегче: и само по себе тепло сохраняло людские силы, и та же протухшая требуха, которую продолжали варить на лагерной кухне, подкрепляла изголодавшихся пленников.
Встревоженные ростом числа побегов из лагеря, немцы стремились теперь разъединить сдружившихся за зиму людей и для того без конца перетасовывали отдельные рабочие команды.
После истории с Зубовым, а затем самоубийства старого инженера Лермонтова немцы уже не ставили больше «комбата» из пленных обитателей того же рабочего барака.
За распорядками, за расстановкой людей по рабочим командам и отправкой на работы наблюдали «коменданты» бараков, которых теперь назначал «русский комендант полиции» — Мотька. Это все была беспощадная и корыстная сволочь.
Чтобы остаться вместе в рабочей команде, Бурнину и Сергею приходилось изворачиваться, хитрить, комбинировать, во время работ выменивать у жителей сало для коменданта барака...
У них было все припасено к побегу — ножницы для колючей проволоки, сухари, небольшой запас сала, крепкая обувь, ватники, гражданские цветные рубахи и пиджачишки. Свято берёг Анатолий и прощальный подарок старого военинженера — компас. Оставалось зайти в лазарет, проститься с Варакиным и попросить у него на дорогу маленький аптечный пакетик на случай ранения или болезни да поджидать подходящего времени, темной ночи, лучше всего — с воздушной тревогой, которая загоняла немцев в убежища.
Режим рабочего лагеря изменился: теперь позже темнело, и пленникам разрешалось, пока было светло, то есть до самого сна, сидеть вне бараков или находиться в чужом бараке.
Под закатным солнцем, на разогретом за день песке лагерной площади, пленные сидели такими же кучками, как, бывало, зимой у коптилок в бараке, занимаясь каждый своим ремеслом, силясь из ничего получить хоть какой-нибудь заработок.
Бурнин, который успел уже заработать здесь прозвище Толя-сапожник, а у немцев-солдат — «гроссшумахер»1, трудился над починкою пары сапог, принесенных санитаром. Он сидел в одиночестве, так как его «колхоз» в тот вечер как-то разбрелся в разные стороны.
— Закурим, товарищ! — сказал, опускаясь на землю возле него, старшой железнодорожной команды с парой ботинок в руках.
-----------------------------
1 Большой сапожник.
Этого сероглазого, с дружелюбной улыбкою, еще молодого человека богатырского сложения Бурнин видел издали ежедневно. Но им никогда не случалось сойтись и заговорить.
Анатолий поднял глаза.
— Посмотрите насчет починки, — сказал тот, протянув свою обувь.
Бурнин отложил работу и взялся осмотреть заказ.
— Товарищ майор, — тихо заговорил заказчик, — не удивляйтесь моей откровенности: кому-нибудь из нас надо же было начать, а то так и будем вразброд, а нам срочно надо сплотиться. Я — капитан артиллерии.
— Очень приятно, что вы капитан. Но я — рядовой боец, — возразил Анатолий.
— Вот это как раз и не важно, — ответил его собеседник.— Пожалуй, тут звания не играют серьезной роли. А разговора нам с вами все равно не избегнуть, — упрямо добавил он.
— Так в чем же сплотиться? — спросил Бурнин, ковыряя ногтем подошву принесенного ботинка.
— Нашей команде стало известно, что весь лагерь будет отправлен в Германию. Мы решили «нах Дойчланд» не ехать. А вы?
— Без закурки тут ничего не решишь, — сказал Анатолий, косясь направо-налево, нет ли свидетелей разговора.
Он отложил ботинки и молча начал свертывать папиросу.
— Так как же? — спросил капитан.
Анатолий пожал плечами. Сказать или не сказать капитану, что лично для него предстоящая отправка в Германию уже не играет роли? Может быть, этот парень собирается звать его с собою в побег? Что же, крепок, здоров, в железнодорожной команде ребята все крепкие!..
Эта команда — сильные, ловкие люди — всегда вызывала общую зависть тем, что, так или иначе, на работе все они ухитрялись добыть добавку к лагерному питанию.
«Небось у него и запасец хороший к побегу,— подумал Бурнин. — Но если он ждет, что я с ним пойду один, без Сергея, то пусть не старается! Вот если он согласится третьим быть в группе с нами двоими, то дело иное!..»
— Вы же, товарищ, не просто пришли за советом, ехать или не ехать! — сказал Анатолий, закурив папироску. — У вас есть предложение? Начали — так кончайте!
Он опять покосился по сторонам и взял в руки ботинки, делая вид, что осматривает заказ.
— Послезавтра пойдет эшелон, в котором будет увезено триста человек. Через неделю возьмут еще триста. Значит надо спешить за ворота, — сказал капитан.
Анатолий без слов протянул ему руку.
— Нет, вы слушайте дальше, — продолжал его собеседник. — Партизаны придут нам на помощь. В момент нападения партизан мы пойдем на прорыв из лагеря. Надо готовить людей к прорыву. Согласны? За вами связь с лазаретом — с врачами и санитарами...
Бурнин смотрел на него ошалело. Он собирался просто уйти в побег, уйти с испытанным другом, с Сережкой, которого полюбил, с которым готовился и которому верил. Он был готов включить в группу и этого капитана. Но о массовом броске на прорыв, о связях лагеря с партизанами он просто не думал... Не авантюра ли это? Люди погибнут напрасно...
Анатолий молчал.
— Что же вы? Не согласны? — спросил капитан в нетерпении...
— Трудно решать, — возразил Бурнин. — Ведь голые руки. Лопаты да ломы — вот все и оружие... А тут пулеметы и автоматы... При неудаче весь лагерь ведь будет расстрелян... Ведь люди!..
— Трудно решать, — возразил Бурнин. — Ведь голые руки. Лопаты да ломы — вот все и оружие... А тут пулеметы и автоматы... При неудаче весь лагерь ведь будет расстрелян... Ведь люди!..
— В нашей команде есть пять гранат, — сказал капитан. — Конечно, не много, но если их экономно расходовать... Одну — по главным воротам, две — в ближние пулеметные вышки, две — на прикрытие... А может быть, в лазарете найдется оружие?
— M-м... да! — произнес Анатолий. — Неожиданно это. Мы с другом завтра собрались в побег... Ваш план, конечно, все дело меняет.
Капитан хотел что-то еще ответить, но в это время раздались свистки полицейских — отбой. После свистков уже всякое движение прекращалось. Обращать на себя внимание было опасно.
— Завтра после работы ответ. Меня зовут Павел. Пока.
Бурнин едва ответил согласным кивком головы, как его собеседник исчез в толпе людей, торопливо расходившихся по баракам...
Анатолий тотчас же, как легли спать, сообщил о своем разговоре Сережке.
— Вот это да, товарищ майор! Вот это порядок! — восторженно зашептал Сергей. — Не просто вдвоем к партизанам, а целым лагерем. Здорово, а!
Прошло минут десять, и снова Сергей повторил:
— Это здорово!
— Спи ты, черт, не болтай! — останавливал друга Бурнин.
Но сам он тоже не мог спать спокойно. Бурнин мучился сомнениями. С одной стороны, на нем лежал долг старшего командира — принять участие в руководстве боевой операцией бойцов Красной Армии. С другой стороны, все оружие — пять гранат, ломы, лопаты да кирпичи... Даже если удастся снять два пулемета с вышек... Нет, два пулемета — это уже кое-что... И партизаны, конечно, будут с оружием... Значит...
Но Анатолий не мог прийти к выводу.
С утра увидать Сашку-шофера или варакинского Кузьмича подкараулить у кухни Анатолию не удалось. До работы продолжить какой-нибудь разговор с кем бы то ни было не осталось времени. А на работе в тот день все опрокинулось.
При перекурке солдат-конвоир добродушно окликнул Анатолия:
— Эй, шумахер! — Он предложил сигаретку и сообщил: — Nach Deutschland! Unser Komando alles nach Deutschland!1 Ту-ту-у! — радостно пояснял солдат, изображая гудок паровоза, полагая, что пленные тоже должны радоваться. — Und ich zusammen... Ту-ту-у! Nach Deutschland! Zwei Wochen zu Hause!2 — показывал он два пальца, счастливый своей солдатской удачей.
— Хаст ду фрау унд киндер?3 — как ни в чем не бывало спросил Бурнин.
— Ja, ich habe. Schone Frau und zwei Kinder4, — охотно болтал немец.
— Гут! — воскликнул Бурнин с сочувствием. — Унд вирст ду мит унс цузамменфарен?
— Ja! Ja! Zusammen.
— Морген?
— Ja, morgen, nachmittag5, — радостно подтвердил солдат.
«Всё опрокинулось! Скрыться пока в лазарете? Удержаться там?» — мелькнула мысль у Бурнина. Но это значило оторваться от Сергея, которого в таком случае завтра отправят в Германию... Не годится!
----------------------------------------------------------------------
1 В Германию. Вся наша команда в Германию!
2 И я вместе с вами в Германию! Две недели дома!
3 У тебя есть жена, дети?
4 Да! Красивая жена и двое детей.
5 Значит, ты с нами едешь?
— Да, с вами
— Завтра?
— Завтра, после обеда.
Конец работы приближался мучительно медленно. Путь в лагерь невероятно затянулся. Если бы могли, Анатолий с Сергеем пустились бы с работы бегом. Ведь на их обязанности лежало теперь передать в лазарет все, что было сказано капитаном из железнодорожной команды.
Переводчик, которому Бурнин несколько раз в течение дня пожаловался на боль в животе, сразу направил Бурнина в лазарет.
По знакомой лестнице поднимаясь на третий этаж, Анатолий встретился с Волжаком.
— Анатолий Корнилыч! Мишу-то ведь в Германию увезли, вы слыхали?! — горестно воскликнул Волжак.
— Увезли?! Когда же? — поразился Бурнин.
— Да утром вчера. Трех врачей, — пояснил Кузьмич.
— Вот тебе на! Даже не попрощались!.. Эх, Миша! — воскликнул Бурнин. Он был так огорошен внезапностью этого сообщения, что повернул было по лестнице вниз, позабыв обо всем прочем. Только пройдя с Волжаком три-четыре ступеньки вниз, он спохватился, что должен немедленно увидать Баграмова.
Увидев озабоченного, встревоженного Анатолия, Баграмов развел руками.
— Да, вот так неожиданно получилось, Анатолий Корнилыч! Вызвали — и на этап! — сказал он, имея в виду отправку Варакина.
Бурнин перебил:
— Нашу команду завтра после обеда тоже угонят в Германию, Емельян Иваныч. А тут намечается очень серьезное дело. Через неделю, а может быть, раньше на лагерь нападут партизаны. Свяжитесь сегодня или завтра с «вагон-командой», там человек есть...
— Анатолий Корнилыч, но я ведь вас могу немедленно уложить в лазарет. Среди врачей есть надежные люди,— охваченный волнением, сказал Емельян.
— Не могу оставить товарища. Друг у меня в команде,— возразил Анатолий.
— Я пошлю санитара и фельдшера за вашим другом. Всех-то, конечно, не могут врачи избавить от этой отправки. Досадно же, черт, когда до такого дела осталось несколько дней! Как же можно уехать так просто, как будто мы скот, который увозят...
— Не беспокойтесь, — сказал Анатолий, благодарно сжав руку Баграмова. — У меня к вам только одна просьба: пару бинтов, йод, марганцовку... ну что там еще может быть нужно... — Анатолий смешался, не решаясь вымолвить вслух слово «побег», может быть даже из суеверия, как охотник не любит заранее говорить, что идет на зверя.
— Ах, вот что! Я мигом! — еще более взволновался Баграмов.
Он побежал куда-то по коридору. Бурнин его ждал в нетерпеливом волнении. И только минут через двадцать Баграмов вынес ему крохотный сверток дорожной аптечки.
— Как же с ним связаться в «вагон-команде»? — переспросил Емельян.
— Я увижу его сейчас и скажу. Он свяжется с вами сам, когда все будет ясно. Пароль: «Меня прислал Анатолий». Отзыв: «Ну как он, здоров?» Пожалуй, так будет лучше,— сказал Бурнин. — Ведь вы придете — он вас не знает, а вас я ему назову...
Возвращаясь в рабочий лагерь, Бурнин застал свой барак на необычном для последнего времени вечернем построении и вынужден был просить разрешения стать в строй.
Только то, что он не ушел самовольно, а отпросился у переводчика в лазарет, избавило его от побоев.
Полиция вместе с немцами производила поименную перекличку всего населения их барака. Им еще не объявили, что это значит, но Анатолий, как и многие, понял, что идет проверка списка для транспорта.
После поверки комендант барака потребовал, чтобы вышли вперед больные. Сергей вопросительно посмотрел на Бурнина, но Анатолий сделал отрицательный знак глазами. Вышли из строя двое больных. Их тотчас же повели в лазарет, а затем всем остальным приказали идти в барак. Бурнину уж казалось, что всё сорвалось... Но неожиданно, уже после поверки, когда все остальные бараки заперли, их построили и повели на кухню — получать консервы и хлеб на четверо суток... Как были счастливы Бурнин и Сергей, что успели переодеться, поддев гражданское... Все заготовленное добро пришлось захватить с собою, выходя из барака.
Теперь все было нужно решать в секунды.
Из очереди на кухню оба они попросились в уборную. Это было очень рискованно, но другого выхода не было. Надежда была лишь на то, что никто из полиции, как и из немцев, не поверит, что люди откажутся от получения своих пайков. Получи они раньше паек, их, пожалуй, и не пустили бы...
Два часа они провели, почти что вися на осклизлых балках над глубокой зловонной ямой клозета. Два раза в уборную заходили солдаты, освещая помещение электрическими фонариками. Один из солдат, отправляя свою нужду, для чего-то просвечивал в яму. И оба друга в этот момент страшились перевести дыхание... Было ясно: увидят — убьют, а то даже прежде потешатся тем, как они будут барахтаться в нечистотах...
Но все пронесло. Немцы из лагеря разошлись, утихли песни у поваров. Лагерь затих. Тогда началась гроза. Было ясно, что никто уже не зайдет в уборную, и Бурнин с Сергеем выбрались из-под стульчака, но как выйти из помещения под светом прожекторов, к которому еще прибавился блеск ослепительных молний?!
Напряжение этого часа, поспешность решений, рискованное висение над ямой в страшной скорченной позе, трудность, которую добавила молния, освещая лагерное пространство,— все это заглушило в сознании Бурнина ощущение невольной вины перед Баграмовым и перед всем лазаретом, вины в том, что он не сумел сказать капитану о своем разговоре с Емельяном... Кто же знал, что вместо свободного часа в рабочем лагере его ожидали вечернее построение и перекличка...
И все-таки Бурнину и Сергею непогодная грозовая ночь помогла. Помог хлынувший ливень. Свет прожекторов с вышек не мог пробиться сквозь сплошную стену воды.
Именно от уборной лагерь пересекала сточная канава, которая уходила под проволоку возле кладбищенской горки, и зловещий бугор затенял как раз часть канавы возле самой проволочной ограды.
Бросок от уборной до канавки прошел легко, а дальше даже не по-пластунски, а по-змеиному пришлось проползать, извиваясь всем телом в холодной воде бурного дождевого потока.