— Ну и что? — спросил Лыков.
— Да ничего, просто я хотел…
— К твоему сведению: Гарик три года как в Штатах. Его жена увезла, он на американке женился, — веско изрек Лыков. — Выпьем?
Какой разговор без водки? Тем более серьезный, мужской? Мещерский вздохнул, но ответил твердо (рыхлых, половинчатых ответов Лыков не терпел):
— Давай.
Но бармена за стойкой все еще не было — видно, отлучился в туалет. И Мещерский решил сразу идти ва-банк.
— Мне Салтыков звонил, Ваня, В панике он полнейшей. Сказал — у них в Лесном несчастье. Убили эту ученую, Филологову. Салтыков советовался со мной насчет московского адвоката на всякий пожарный. — Каждый раз, когда ему приходилось врать, Мещёрский чувствовал себя просто ужасно. Ужаснее всего было то, что вранье затягивало и никогда не доводило его до добра.
— Он тебе звонил? — спросил Лыков.
— Да. Вчера, — Мещерский кивнул.
— Тебе, размазне?
— Мне, — Мещерский не знал, как адекватно реагировать на это пьяно-насмешливое словцо. Но тут появился бармен, и Лыков сделал ему знак: две двойных. — Иван, что происходит в Лесном? — спросил Мещерский.
— Хочешь знать, что происходит в гнездышке нашего дражайшего Ромочки?
Это было брошено так кинжально, что Мещерский вздрогнул. Уже не насмешка звучала в пьяном тоне Лыкова, а ненависть. И тут на столе зазвонил, заиграл «Марш славянки» мобильный. Высветился номер определителя. На этот раз Лыков ответил. В тихом баре голос, звенящий в динамике телефона, был отчетливо слышен — женский, взволнованный.
— Иван, Ваня, ты где? Где тебя носит? Я чутьс ума не сошла, разыскивала тебя везде. Где ты был, почему не ночевал дома?
Звонила Анна. Мещерский узнал ее голос. Сестра звонила брату, а он…
— А тебе какое дело, где я был?
— Иван, да ты что? Что с тобой?
— Я ж не спрашиваю тебя, где ты была, с кем ночевала?
— Иван, ты болен? Ты пьян? Что с тобой?
— А тебе какое дело, что со мной? — Лыков пьяно повысил голос. — Что, соскучилась по мне, да? По брату соскучилась? Ромка Салтыков, значит, надежды не оправдал?
— Ты о чем? Ты с ума сошел или напился? Приезжай домой сейчас же!
— Да пошла ты! Тоже командирша! Стерва! Змея, — Лыков шарахнул сотовый о стол.
Мещерский от изумления потерял дар речи. От Ваньки, конечно, всего можно ждать после трех стаканов, но чтобы он так с сестрой говорил, с которой всегда пылинки сдувал?
— Ты чего это, Вань? — спросил Мещерский тихо. — Ты головой, что ли, ударился? Ты с кем говоришь — подумай.
— Ты еще не суйся! Не лезь.
— Ты давно тут пьешь?
— С ночи. Бар круглосуточный, кругляк — ты вывеску не читал?
— Не читал. Ты зачем с Аней так? Так грубо, ужасно? Вы что, поссорились, да? Ты потому и дома не ночевал?
И тут… Мещерский впоследствии часто вспоминал и этот ответ Лыкова, и особенно выражение его лица. Всего секунда назад, когда он грубил сестре, оно было злым и каким-то отчаянным и вдруг сразу смягчилось, и одновременно появилось в чертах его что-то болезненное и жалкое.
— Иногда бежишь, чтобы глупостей не натворить, — сказал медленно Лыков, — Непоправимых глупостей, Сережка. С женщиной. Обожаемой, понял?
Мещерский наклонялся к нему:
— Ваня, ну… Ну хочешь, поедем ко мне? Отдохнешь, поспишь?
Лыков пошевелился, стул под его мускулистым телом затрещал.
— Нет. Я домой поеду, — отрубил он пьяно. — Домой, и баста. И уж кому-кому, а Ромке Салтыкову там не бывать.
— Ты Салтыкова что-то не жалуешь, Ваня, — вздохнул Мещерский. — Я заметил это еще в Лесном, но вот никак не пойму почему.
— Почему… А тебе он нравится, что ли? Да брось! Хоть мне-то не заливай. Ха! Приехал родственничек из Парижа. Денег куры не клюют, благотворитель, меценат мать его… — Лыков выругался. — Имение ему подавай родовое. Он, видите ли, восстанавливать его будет. Осчастливит нас всех своим меценатством, — Лыков свирепел все больше. — Строит из себя принца крови, кобенится. Перед кем строит — перед нами! Перед нами, ты это понимаешь? Передо мной, перед тобой, перед Анькой… А кто он такой? Кто, я тебя спрашиваю? Чем он нас с тобой лучше? Ну чем? Тем только, что прадед его свою сиятельную графскую задницу за бугор унес в семнадцатом. А мой прадед в лагере здесь сгнил на Соловках. А твой в Крыму без вести пропал. На Лесное он, сволочь, видите ли, права фамильные имеет. Да ни хрена он не имеет. Оно нашему роду прежде принадлежало!
— Ваня, это сто пятьдесят лет назад было!
— А в нашем роду сто лет — это как одна минута. Мой род из Угорской земли при Мстиславе Ярославиче вышел. Мы время, Сережка, в расчет не брали никогда. Вера и судьба — вот что нас, Лыковых, всегда к цели вело.
— Но что плохого в том, что Салтыков хочевдаресгав-рировать усадьбу?
— Плохого что? А я тебе скажу. Никто правды не говорит, а я скажу. Хочешь знать, для чего он там стройку затеял?
— Ну для чего?
— Помнишь, я тебе в Питере портрет показывал на аукционе?
— Бестужевой?
— Ага, Бестужевой. Брошь, помнишь, у нее на груди висела — кораблик драгоценный? Так вот, эта брошь — с Анькой бы тебе моей о ней поговорить, она по антиквариату спец великий у меня, умница. Но ничего, и я не напутаю. Вот, читай, — Лыков рванул из внутреннего кармана своей потертой кожаной куртки засаленный обрывок бумаги, бросил его Мещерскому.
Это была вырванная страница из какого-то каталога. Мещерский увидел черно-белый снимок подвески-броши в виде кораблика. Под снимком стояло пояснение: «Золото, эмаль, драгоценные камни. Середина XVI века. Мастер Джованни Сколари. Работал в Италии и Саксонии» Аналоги в музее Питти во Флоренции".
— Прочел? — спросил Лыков. — Это только картинка. А у нас в роду подобную вещицу знали очень даже хорошо. Саксонский король Август подарил Точно такую же подвеску моему предку князю Гавриле Лыкову за дипломатические заслуги в одна тысяча семьсот четырнадцатом. А он, в свою очередь подарил ее своей любовнице тогдашней, молодой жене генерал-прокурора Ягужинского, вышедшей впоследствии вторым браком за вице-канцлера Бестужева. Маньке Бестужевой подарил, тогдашней хозяйке Лесного!
— Ваня, но это же…
— И не только это у нас в роду знали. Слыхал, что покойная Филологова про клад говорила?
— Но это же древняя легенда, Ваня! Небылица.
— Это не легенда и не небылица, — страстно сказал Лыков. — Все так и было на самом деле. Эта Бестужева ограбила всю свою родню, всех наследников, дочь родную, понимаешь? У нее были драгоценности, деньга огромные. Вес досталось ей от Ягужинского, ее первого мужа, которого Петр милостями осыпая, к от любовников, в числе которых и дед мой — князь Гаврила был. А когда после открытия заговора против Елизаветы ее в Сибирь погнали, она голая туда поехала, без ничего. Они j ж потом как кроты рыли Лесное два века подряд. Понимаешь ты это? Все рыли — и родня ее, Бестужевы, и Лыковы, и Салтыковы. Да мой прапрадед спятил на этом кладе! Состояние на поиски спустил. И все перестройки, перепланировки дома и парка, а их было — не сочтешь, все было подчинено одной-единственной цели: найти, откопать бестужевские ценности. Ты же видел эту брошь на ее портрете. Она существовала! А потом пропала — канула. Она одна сейчас миллионы стоит, понимаешь? Такая же была баронессой Ротшильд у антикваров куплена, а затем музею завещана. А ведь у нашей с тобой прабабки Бестужевой был не только кораблик драгоценный. Еще было золото, жемчуга, бриллианты, посуда серебряная. Ее тоже в Лесном не оказалось, когда Бестужеву в ссылку увезли. Все это было где-то спрятано. И это не легенда, Сережа. И деды наши это знали. Потому и лбы себе расшибали, и с ума сходили. Потому что как не сойти, если каждый день, быть может, клад тот ногами топтали!
— Ты думаешь, что Салтыков взялся за реставрацию, чтобы под ее прикрытием заняться поисками бестужевского клада?
— Я не думаю. Я это точно знаю. Для этого он и приперся сюда из своего Парижа.
— Пусть даже и так, — сказал Мещерский. — Пусть. Если раньше были сумасшедшие, отчего им сейчас не быть, правда? Возможно, ты угадал. Но все равно вряд ли он что-то там найдет.
Лыков посмотрел на него.
— Я слышал, Филологова рассказывала, что клад-то легендарный или реальный, но заклятый, заговоренный самой Бестужевой вроде как, — Мещерский усмехнулся. — А с такими вещами шутки плохи. В вашем роду, Баня, были так хорошо осведомлены о бестужевских драгоценностях. А случайно ничего не говорили у вас об этом ее заклятии, об условиях его, а? Ведь, насколько я слышал, клады заклятые без выполнения условий заклятья в руки не даются.
Лыков наклонился к нему, словно собираясь что-то сказать, но затем будто передумал. Оттолкнулся ладонями от стола, поднялся.
— Ну и как же все-таки? — настаивал Мещерский.
— А никак, — ответил Лыков. — Никак, понял? И вообще, я что-то не врубился, Сергун, чего ты сюда ко мне вдруг приперся?
— Посоветоваться с тобой, сумным человеком.
— Посоветоваться с тобой, сумным человеком.
— А, ну вот и посоветовался, — Лыков тяжело хлопнул его по плечу.
Он вышел из бара, оставив Мещерского одного в пустом зале.
Глава 17 О ПОЛЬЗЕ И ВРЕДЕ СНОВ
Дениса Малявина Колосов отпустил. Законных оснований для его задержания не было. Да и особой пользы Никита в этом шаге теперь не видел. Теоретически Малявин имел возможность убить Филологову. Ведь показания дежурной по переезду можно было истолковать совершенно противоположно тому, как он сам объяснял свое появление на переезде почти сразу после убийства. Но, кроме этого, против него пока ничего не было. Не имелось и какого-то мало-мальски приемлемого мотива. А уж смерть отца Дмитрия и вообще повисала тогда глухим, темным висяком.
Однако все-таки из этой встречи Никита вынес для себя кое-что очень важное. И это важное еще предстояло хорошенько осмыслить.
Фирму на Рязанском шоссе, поставляющую оборудование для профессионального кладоискательства, они с Кулешовым посетили в тот же день. Фирма снимала небольшое помещение в новом супермаркете для путешествующих автомобилистов. На поверку она оказалась нечем иным, как дорогой барахолкой. Здесь продавались импортные и отечественные покрышки, диски для колес, штампованные и литые, спортивные тренажеры, лыжи, скейтборды, костюмы для подводного плавания, даже охранные системы.
Компьютеризированных металлонскателей и биорамок в продаже и на стендах не было. Пришлось долго разбираться, толочь воду в ступе с менеджером, проверяя на искренность показания Малявина.
Однако постепенно все разъяснилось. Уразумев наконец, что приехали не из налоговой инспекции, а из уголовного розыска, менеджер «вспомнил», что металлоискатель и биорамка были действительно предварительной заказаны и оплачены в одном из столичных офисов фирмы. А сюда, в филиал на Рязанское шоссе, заказ был доставлен по желанию заказчика. Только вот, судя по платежным документам, металлоискатель и заказывал, и оплачивал непосредственно Денис Григорьевич Малявин собственной персоной (менеджер даже описал его визуально) а вовсе не Салтыков.
После обеда Никита должен был вернуться в главк. Но по дороге решил снова посетить Лесное. Он уже вполне прилично ориентировался в здешних местах и воспользовался той дорогой, которой шел отец Дмитрий от автобусной остановки. Он проехал мимо места, где было обнаружено его тело, и примерно через полкилометра свернул в направлении усадьбы.
Окрестности и тут были уже знакомы: вдали замаячила церковная колокольня, справа на склоне холма замелькали дачи. Дорога вильнула по склону вверх, и Никита увидел Тутыши как на ладони: домишки, огороды, палисадники, сады, бани, заборы, уборные-скворечники. Он увидел и дом старика Захарова, а затем в стороне от торного пути в хвойном бору и дачу доктора Волкова за высоким забором. Проехал дальше, и за холмистыми уютными Тутышами открылась дальняя панорама Лесного: парк, здания, пруды.
После Тутышей дорога из асфальтовой стала грунтовой. И по ней, матушке, раскисшей от осенних дождей, ехать было то еще удовольствие. Мотор колосовской «девятки» после летучего ремонта ревел как турбина, но силы четырехколесного друга уже были далеко не те, что прежде.
Проехав еще Метров двести, Никита остановился. Вышел, закурил. Его и усадьбу теперь разделяли только пруды: малый и большой (позже он узнал, что зовется он Царским). На берегу он увидел небольшое одноэтажное строение — это был павильон «Зима». Вокруг него суетились рабочие.
Чуть дальше на берегу пруда тоже кипела стройка. Никита видел, как работяги что-то копают, носят куда-то землю на носилках — ссыпают, насыпают. Было слышно, как там, на берегу мерно гудит мощный насос, откачивающий воду.
Никита курил и. наблюдал за тем, что делается на территории усадьбы. Судя по всему, на этом участке осушали почву, откачивая насосами из грунта лишнюю влагу. Никита снова вспомнил металлоискатель и тот чистый хрустальный звон, который издал он, отреагировав на золотое обручальное кольцо Кулешова. Сзади на дороге послышался шум машины. Кто-то подъехал и остановился, заглушив мотор.
Никита обернулся: из белой «волги», замершей, на обочине пустынной дороги, вышел Михаил Платонович Волков. Кого-кого, а увидеть его здесь и сейчас Никита никак не ожидал.
— А я из окна наверху увидел вашу машину. Здравствуйте, — поздоровался Волков, хлопая дверью «Волги» и подходя. — Я решил догнать вас. Ужасные события… Я потрясен убийством Натальи Павловны.
— Вы были с ней знакомы? В прошлый раз вы об этом не упоминали, — заметил Никита.
— Я просто тогда не придал этому значения. Вы ведь в основном спрашивали меня про отца-Дмитрия. Кстати, он нас с Натальей Павловной Филологовой и ее коллегой Журавлевой Долорес Дмитриевной и познакомил. Это было летом на Троицу. Есть, знаете ли, особенная прелесть в том, чтобы побывать в такой вот престольный праздник в маленьком тихом храме, в глубинке. Березки на алтаре, свежая трава на полу… Мы все были лишены этого в детстве, и вот теперь уже в зрелом возрасте приходится приобщаться к утраченному. Но я спешил за вами совсем не затем, чтобы донимать вас этими лирическими отступлениями, — Волков своими темными проницательными глазами взглянул на Колосова, словно оценивая его способность понимать и слушать. — Помните, вы спрашивали меня о парнишке, которого я видел в тот роковой день вместе с отцом Дмитрием? Так вот, на днях я снова увидел его — в Воздвиженском. Он ехал на стареньком «Москвиче». Я навел справки. Его зовут Алексей, он работает в Лесном у Салтыкова. Очень красивый юноша, чистый ангелок.
— В прошлый раз вы, Михаил Платонович, не упоминали, что и Салтыков вам известен, — сказал Никита. И тоже смерил Волкова взглядом. В то, что этот врач-психиатр «навел справки», он отчего-то сейчас не верил. В тот первый раз допускал, что Волков и правда не знает имени молодого спутника отца Дмитрия, а вот сейчас, здесь, на фоне Лесного, — нет, хоть убей. И то, что Волков стал гораздо откровеннее в своих показаниях не после первого убийства, а только после второго, его сразу и сильно насторожило.
Вообще после появления на сцене металлоискателя для профессионального кладоискательства все стало выглядеть и восприниматься им совершенно в ином свете, чем раньше. Иложь, и все недомолвки, в том числе и запоздалая откровенность.
— Михаил Платонович, а почему вы сразу не сказали мне в прошлый раз, что работали здесь, — Никита кивнул на Лесное, — в психиатрической больнице?
Волков удивленно пожал плечами:
— Мне и в голову не пришло, что вы этого не знаете. Я привык, что род моей деятельности здесь всем давно известен.
— И сколько же времени вы проработали в этой СП-5? Волков усмехнулся. Взор его темных глаз был устремлен теперь тоже в сторону Лесного.
— С семьдесят девятого почти по девяносто третий год. Без малого пятнадцать лет. Мой покойный отец был тоже врачом-психиатром. В то время он руководил научной кафедрой в Институте психиатрии. Здесь же в Лесном работали последователи разработанной им еще в середине шестидесятых методики лечения сном больных, страдающих маниакально-депрессивным психозом и истерией. Главный врач клиники Луговской был активнейшим сторонником снолечения. Он был другом моего отца, и я после окончания института пришел к нему, потому что мой отец считал, что клиническая практика в начале профессионального пути для молодого врача просто необходима.
— С Лесным у вас, наверное, связано немало самых разных воспоминаний, — сказал Никита. — Вы случайно не интересовались историей этой усадьбы? Ведь до революции это было богатое поместье.
Волков живо обернулся к нему, хотел что-то сказать, но… не сказал.
— Да, история у этого Лесного богатая, — Никита выждал, но, так как ответа не последовало, продолжил; — Я вот только что с Малявиным Денисом Григорьевичем беседу имел. Знаете такого, да? Так он поразительные вещи про это ваше Лесное мне поведал. У меня сложилось такое впечатление, что они занимаются там не только реставрацией и реконструкцией.
— А чем же еще? — спросил Волков.
— Да представьте себе — кладоискательством балуются, — Никита усмехнулся, всем своим видом выражая презрение и недоверие. — Я даже слышал, что у вас тут легенда ходит про клад. Уже не от одного про это слышу. Вы, наверное, тоже знаете?
Волков задумчиво, без тени улыбки кивнул.
— Лесное до сих пор очень тесно связано с именем его первой, самой первой владелицы Бестужевой, — ответил он. — Во времена императрицы Елизаветы она, по преданию, спрятала, боясь ссылки и опалы, здесь, в своем фамильном имении, драгоценности. Если здешних старичков водочкой подпоить и разговорить, даже места узнать можно. Сразу до десятка покажут, где якобы зарыт клад: кто под первой липой в аллее укажет, кто во-он там, у подножия холма, кто здесь, на берегу пруда… А еще обязательно расскажут и про то, что клад этот бестужевский — нечистый, проклятый. Вы вон хотя бы с Марьей Никифоровной с железнодорожного переезда потолкуйте. Колоритная старушка. И сразу вам заявит: клад тот от нечистого, от черта Иваныча… А другие добавят, пояснят: мол, якобы сама Бестужева двести лет назад, боясь, что ценности откопают ее же дворовые, наложила на клад так называемое заклятье на кровь. Так что просто так лопатой и киркой, даже землечерпалкой, — Волков смотрел на ту сторону пруда, где шла работа, — клад сей человеку не добыть.