— А он сам разве тебе не сказал? Стройно. Да нет, Никита, он не в райцентре работал. А здесь, в Лесном. Он психиатр. Сейчас в Институте Сербского вроде консультирует. В последние-то годы, как больницу здесь закрыли, ему туго пришлось — он ведь там должность главврача исполнял.
— Да? А он постоянно тут живет?
— На даче-то? Это у него еще от отца дача осталась. Отец у него тоже психиатр был знаменитый, профессор. В этом году Волков как весной в мае месяце приехал, и не уезжает. В прошлые годы летом тут жил, а так в Москве.
— Он не женат, что ли?
— Разведен. Вроде потому сейчас и живет на даче, жена в Москве квартиру оккупировала.
— Опять вроде. Самое любимое слово у тебя, как я погляжу. — Колосов покачал головой. Однако наезжать Кулешова было особо не за что. С Волковым он сам допустил оплошность, не выяснив в разговоре все досконально.
— Что он в день убийства делал, установили?
— Нет. Трудно установить. Дача его на отшибе. Соседей нет, сам он сюда, в поселок, не часто заглядывает. Ездит на машине — белая «Волга» у него, продукты Москвы привозит. Сам он говорит, что в тот день видел отца Дмитрия с кем-то из Лесного, когда мимо церкви проезжал. Но где он находился и что делал вечером с четырех до семи часов, проверить пока не представляв возможным. Одно могу сказать: никаких вразумительных мотивов для убийства священника лично у Волкова я не усматриваю. Знакомы они были сто лет, по-соседски общались. Ну зачем, скажите, врачу-психиатру, интеллигентному человеку раскраивать череп старику-священнику?
Колосов не ответил. В принципе, пока все это пока лишь пустое сотрясение воздуха — все эти риторические вопросы, предположения, догадки.
* * *День пролетел в мгновение ока. Катя всегда поражалась скоротечности времени в некоторые моменты жизни. Казалось, вот только что они приехали в Лесное. Был пасмурный осенний полдень. И вот уже снова тьма за окном, и они с Мещерским едут назад в Москву. Впереди огни, а на часах уже без малого полночь. Все уже позади, в прошлом, а калейдоскоп впечатлений, словно кино, продолжает крутиться перед вашим взором. Что вспомнить, что выделить в этом сумбурном мелькании, в этом хороводе, где все лица — новые, а голоса — чужие? Что же вспоминается ярче всего?
Вот они с Романом Валерьяновичем Салтыковым, Натальей Павловной и Долорес Дмитриевной торжественной процессией шествуют по перку. Салтыков, как царь Петр на верфи, широко шагает, дышит полной грудью, сверкая глазами, восторженно повествует о том" как здесь будет прекрасно через каких-нибудь год-два. A они как свита за ним гуськом по лужам, по рытвинам, по ямам, по ухабам. Катя едва не сломала каблук-шпильку в одной такой рытвине, подумав, что в это дворянское гнездо уместнее было бы, наверное, одеться как на субботник.
Рабочие-украинцы на берегу пруда забивали под чутким руководством охрипшего от усердия и ругани Дениса Малявина какие-то сваи в раскисший грунт.
— Особого расцвета усадебно-парковый комплекс Лесное достиг уже в первой половине восемнадцатого века, когда полновластной хозяйкой поместья стала сестра вице-канцлера императрицы Елизаветы Петровны Мария Бестужева. Лесное досталось ей по наследству, от ее первого супруга, любимца и сподвижника Петра Первого Павла Ягужинского, — тоном, провинциального экскурсовода-сказителя вещала Наталья Павловна Филологова. — После его кончины Мария, урожденная Головкина, вышла замуж за Михаила Бестужева, и примерно с 1728 года она начала регулярно посещать свою подмосковную вотчину Лесное. При ней перестраивается само здание усадьбы, возводятся многочисленные хозяйственные постройки, флигели. Разбивается на английский манер обширный парк. Здесь появляются пруды летние и зимние павильоны, гроты. Вот эта аллея, по которой мы с вами сейчас идем к так называемому Царскому пруду…
Катя помнила, как они, спотыкаясь, брели по аллее. И, несмотря на свой крайне запущенный вид, эта старинная аллея была прекрасна: по бокам вековые дубы липы, как стража в осеннем уборе. Только вот под ногами словно кроты нарыли вековые ходы.
— Аллея оканчивалась у павильона, носившего название «Версаль», — продолжала Наталья Павловна. — Сейчас, как видите, от него сохранился только фундамент, но…
— Именно этот павильон я хочу восстановить по старым гравюрам и чертежам, — перебил ее Салтыков. — Работы начнем уже на следующей неделе. Думаю, до зимних холодов мы успеем подвести туда все коммуникации, а может быть, и стены возведем. Это будет, по моим планам, нечто вроде музыкального салона. Сережа, через год ты не представляешь — аллея в подсветке, окна павильона смотрят на зеркальную гладь воды, и музыка, музыка струнный квартет играет Моцарта, Гайдна, праздничный фейерверк…
— На противоположной стороне пруда вы можете видеть павильон «Зима», — снова подхватила Наталья Павловна. — В первоначальном виде с восемнадцатого века он не сохранился, неоднократно перестраивался владельцами усадьбы как гостевой павильон. Последняя перепланировка датирована 1913 годом. Павильон дожил до наших дней, сейчас ведется работа по реставрации его фасада и стен.
— Потому сохранился, что здесь, как я слышал, при больнице лаборатория была, — перебил Наталью Павловну Иван Лыков. (Катя вспомнила: он лих уже у пруда. А до этого уходил к своей машине, припаркованной у центрального подъезда, — старому «Форду». Вытащил из багажника ящик вина. Вытащил и, несмотря на испуганно-жеманные причитания Долорес Дмитриевны «Ах, Ванечка, что вы, куда вы столько!», отнес в жилой флигель.) — Лаборатория была для анализов, — Лыков хмыкнул. — Мочу тут в пробирках исследовали под микроскопом на сахар.
— Иван, эти подробности можно и опустить, — сухо перебила его Наталья Павловна. — Мы рады, что уже в этом году реставрационные работы в павильоне. «Зима» значительно продвинулись. Внутренняя отделка еще впереди.
— В этой самой «Зиме», — снова вклинился Лыков, указывая Кате на маленький домик в голландском стиле, — мой прапрадед Викентий Федорович, служивший в Преображенском полку, в одна тыща девятьсот четвертом пустил себе пулю в лоб, застукав свою обожаемую невесту княжну Нину Николаевну Мещерскую в страстных объятиях старшего сына владельца усадьбы Константина Романовича Салтыкова. Говорят, мозги из его простреленного гвардейского черепа брызнули прямо на парижский туалет от Пакена княжны Нины.
— Во внутреннем декоре павильона в последние годы перед революцией преобладал стиль модерн, но мы будем восстанавливать интерьер восемнадцатого века по сохранившимся в архиве Романа Валерьяновича старинным описаниям и рисункам, — пояснила Наталья Павловна. — Сейчас мы как раз над этим кропотливо трудимся.
— Мне хочется, чтобы Лесное обрело свой первозданный вид и стало вновь таким, каким оно было двести лет назад при Марии Бестужевой, — Салтыков мечтательно улыбнулся.
— Да, это был очень интересный, насыщенный бурными событиями период в истории усадьбы, — сказала Наталья Павловна. — Мария Бестужева и сама была яркой исторической личностью. Ее судьба была блистательна и трагична.
— Трагична? — удивилась Катя. — Почему?
— Уже в зрелом возрасте она занимала блестящее положение при дворе и как сестра вице-канцлера, и как фрейлина тогда еще молодой императрицы Елизаветы Петровны активно занималась политикой, интригами.
Волей случая она оказалась замешанной в дворцовый заговор, составленный в пользу Иоанна Антоновича, поддерживала противную Елизавете партию Лопухиных, за что в конце концов сурово поплатилась, — Наталья Павловна вздохнула. — Все проходит — и земная слава тоже. Последствия открытия заговора были ужасны для его участников: Главная противница Елизаветы — Лопухина получила дыбу и кнут. Палач отрезал ей язык на эшафоте. Такая жестокость в просвещенный век была вызвана тем что Лопухина, помимо всего прочего, вызвала еще и женскую ревность Елизаветы к своей красоте. Та была беспощадна ко всем сторонникам Лопухиной, в том числе и к Бестужевой. Ее, сорокалетнюю фрейлину, мать семейства, не спасло ни положение ее брата, ни ходатайства дочери. Она была публично бита на площади батогами, и ей тоже должны были отрезать язык, эшафоте она успела сунуть палачу алмазную брошь, и только сделал вид, но не коснулся ее лезвием. Бестужева была лишена состояния и сослана в Сибирь. До самой смерти она лелеяла надежду на возвращение, но умерла в ссылке. С ее кончиной Елизавета лишилась лютого врага, потому что Бестужева была натурой деятельной, решительной и мстительной и умела ненавидеть.
— И естественно, такая колоритная личность могла не наложить свой отпечаток на это удивительное место, — произнесла до этого момента хранившая молчание Долорес Дмитриевна Журавлева. — С именем Бестужевой в Лесном было связано немало легенд. Мы надеемся, — она улыбнулась Салтыкову, — что туристам и будущим гостям Лесного они будут небезынтересны.
— С чем же связаны эти легенды? — спросил Мещерский.
— Ах, боже мой, ну с чем же еще могут быть связаны сельские предания — с кладом, конечно, — с досадой, как показалось Кате, ответила Наталья Павловна. — С зарытыми сокровищами. По легенде, перед самым своим заключением в Петропавловскую крепость Мария Бестужева, узнав от верных людей, что заговор раскрыт, готовилась бежать к родственникам своего первого мужа в Курляндию. Для побега она собрала ларец с фамильными драгоценностями и надежно спрятала его здесь, в своем любимом Лесном — подальше от враждебного и ненавистного Петербурга, Но ее взяли под стражу, подвергли наказанию и по указу императрицы выслали в Сибирь. Драгоценностями своими она так и не сумела воспользоваться. По той же легенде, ее дочь, блиставшая при дворе, несмотря на опалу матери, после ее смерти организовала здесь, в имении, поиски клада. Но они ни к чему не привели. Легенда гласит, что тот клад был заговоренный. А просто так такие клады никогда никому, в руки не даются:
— Я слышал, этот клад Бестужевой туг и лотом, искали неоднократно, когда имение принадлежало сначала князьям Лыковым, а затем было продано нам, — сказал Салтыков.
— Не продано, аз карты проиграно, — хмыкнул Лыков. — Когда это мы, Лыковы, кому что продавали? В карты спустил его мой предок. Проигрался дотла в одну ночь — пьяный сильно был. А потом вышел из дверей Аглицкого клуба и бац — застрелился.
— Застрелился, ты только что говорил, князь Викентий из-за моей прапрабабки в одна тысяча девятьсот четвертом, — перебил его Мещерский.
— И тот застрелился и этот. Оба. В моем роду то и дело стрелялись и на поле боя умирали — под Полтавой, под Бородином, под Лейпцигом, в Первую мировую, под Прохоровкой в Великую Отечественную. — Лыков посмотрел на Салтыкова. — Мы, Лыковы, с родной земли никуда не бегали, как некоторые. А то, что теряли одно за другим, все, кроме чести своей, так то не наша вина, а судьба.
— Судьба-злодейка, — Мещерский хлопнул Лыкова по плечу. — Эх, Ваня, друг, когда ты так говоришь, у тебя орлиный взор, грудь колесом. Тебе бы в Думу, Ваня, кандидатом в депутаты от союза монархистов.
— Союз монархистов не пройдет, — совершенно серьезно (Катя, помнится, диву далась, насколько серьезно) заметил Салтыков. — Шансов кет никаких. Я имел недавно беседу с главой союза, вел консультации. Может быть, в будущем, когда подрастет и поумнеет наследник российского престола великий князь Георгий.
Этот же вопрос обсуждали (кто шутливо, кто всерьез) и за столом. И Катя снова не могла выбрать из калейдоскопа фраз, суждений, замечаний, реплик и возгласов что-то для себя полезное, основное или хотя бы косвенно относящееся к делу, по которому она, собственно, и оказалась среди этих людей.
Экскурсия по парку плавно и как-то совершенно естественно перетекла в шумное застолье. Роман Валерьянович Салтыков снова повел их в дом: «Пожалуйте закусить с дороги». Это «пожалуйте закусить», которое он произнес со своим неподражаемым старопетербургским акцентом, окончательно покорило Катю. Он оставил их в жилом флигеле — в гостиной с роялем и уютными креслами, извинившись: ему, мол, надо переодеться к обеду.
В гостиной в одиночестве сидела Анна Лыкова, не участвовавшая в прогулке по парку. Она любезно показала им жилую половину. Внизу была еще столовая, комнаты Филологовой и Журавлевой и офис-кабинет, где об ученые дамы работали, а также кухня, ванные и финская сауна. Наверху, на антресольном этаже, располагались комнаты Салтыкова, в которых он ночевал, когда оставался в Лесном, и гостевые комнаты, в двух из который сейчас временно жили сын Долорес Дмитриевны Валентин и Леша Изумрудов.
Анна, чувствовавшая себя в Лесном вполне свободно, сообщила Кате, что весь этот флигель будущем станет небольшим отелем. Она провела Катю в ванную, отделанную итальянской плиткой под мрамор. Пока Катя мыла там руки и приводила себя в порядок, она чувствовала на себе изучающий взгляд Лыковой.
— Вы подруга, Сережи Мещерского? — спрос" она. — Ну да, помню, та самая Катя. У Сережи, бывало, о чем ни спросишь, а у него все вы одна на языке. Вы скоро собираетесь пожениться?
Катя едва не уронила мыло. Аи да Серега Мещерский! Каков, а? Что он, интересно, рассказывает о вас в кругу своих родственников? Но сообщать этой самой кузине Лыковой, что она давно уже замужем и вовсе не за душечкой Мещерским, Катя не стала. Пожала плечами, загадочно улыбнулась.
— Выходите смело, не мучайте его, Сережа такой славный, добрый, — сказала Анна. — Ведь это ужасно, когда один любит всем сердцем, а другой его мучает, изводит, не замечая любви.
Это мимолетное замечание было брошено с такой горечью, что Катя невольно насторожилась.
Из столовой доносились громкие оживленные голоса. Оказалось, что в загородном ресторане, расположенном неподалеку, по, телефону был уже заказан «выездной» обед. Пришла машина, приехали двое официантов, привезли все с собой готовое, споро занялись сервировкой стола.
Салтыков появился в клубном темно-синем блейзере: на шее, под белоснежным воротничком сорочки — шелковый яркий платок, ботинки из тонкой кожи, на запястье — золотой швейцарский хронометр. В столовой разожгли камин. И сели за стол, что называется, по-семейному.
На обратном пути в Москву Катя все возвращалась мыслями к этому застолью. Голоса, голоса…
— Сыростью по вечерам как тянет! У пруда в особенности. Прямо до костей пробирает, если плащ не надеть.
— Ну что же вы хотите, Долорес Дмитриевна, сентябрь кончается. Осень (Мещерский).
— Да, осень, средняя полоса России… Анечка, помните, как это у Апухтина? Смотри, как золотом облит наш парк печальный…" (Салтыков).
— Роман Валерьянович, завтра у бригады выходной, воскресенье же. А с понедельника вплотную займемся дренажной системой. Прочистим. И потом я опять насчет решеток на окна (осипшим басом Малявин). — Денис Григорьевич, какие решетки? Снова вы про решетки! Ну зачем, дорогой мой, хороший, для чего? (Салтыков мягко и немного растерянно.)
Катя помнила лицо Малявина за столом: обветренное, красное. Хотя вино было отменным — Салтыков щедро угощал родичей и соратников красным «Шато-Марго» и белым «Шабли», к которому прибавилось и вольно приличное испанское красное Ивана Лыкова, Денис Григорьевич Малявин пил исключительно водку настоянную на лимонных корках. Смачно и с аппетитом закусывал ветчиной и холодным ростбифом.
— Как это для чего решетки? — воскликнул он. — Bt вещи свои сюда привезли, книги, мебель антикварную вон покупаете по салонам, перевозите. А охраны никакой нет. Охрану вы категорически отказываетесь нанимать.
— Зачел охрана? У меня дом на Женевском озере. Я там бываю раз в год. И не держу никакой охраны, только садовника-старика, — возразил Салтыков.
— Елки-моталки, то ж Швейцария! — Малявин аж на стуле подскочил. — Сравнили, называется. Роман Валерьянович, я вам сто раз говорил: здесь — это не там. Поймите вы это. Живем фактически в глуши, дом настежь открыт, стройка идет. Мы с вами все время в разъездах. Ахнуть не успеете — обуют, извините за жаргон. Эти вот которые из Хохляндии, они же первые и постараются. А вы охраны не хотите. Забора ставить не желаете…
— Категорически против забора!
— Тогда я в понедельник на фирму звоню: приедут, установят решетки, на окна хотя бы первого этажа, время, на первое время, не насовсем. Потом, когда со стройкой развяжемся, когда клуб начнет, функционировать, когда персонал подберем и охрану… В общем, когда откроемся, решетки демонтируем.
— Нет, нет, Денис-Григорьевич, это невозможно, решетки! Это получается тюрьма, Бастилия! ГУЛАГ како то! — воскликнул Салтыков.
— Дания — тюрьма, — подал голос Иван Лыков. — не переживай ты, Роман, здесь уже были в свое время решетки.
— Да, были, — Салтыков обратился через стол к сидевшим напротив Мещерскому и Кате. — Когда здесь была психиатрическая клиника. Я видел их — в некоторых окнах они сохранились: жуткие, ржавые. Нет, Денис Григорьевич, я категорически против. Никаких решеток.
— Тогда я ни за что не отвечаю, — буркнул недовольно Малявин и тут же схватился за зазвонивший в кармане телефон. — Да, я. Очень хорошо… Отлично, ждем. Вы знаете, кто сюда едет? — спросил он, дав отбой. — Марина. Она оценщика ждала, поэтому и задержалась в Москве.
— Она и мне звонила днем, к нам сюда собиралась. Про вас, Роман Валерьянович, спрашивала, — сообщила Наталья Павловна и попросила заглянувшего в столовую официанта поставить еще один прибор.
С появлением нового лица за столом все еще больше оживились. В запоздалой гостье Катя без труда узнала ту самую блондинку, которую видела в церкви. Звали ее Мариной Аркадьевной Ткач (это конфиденциально сообщила Кате Долорес Дмитриевна). Марина Аркадьевна приехала в Лесное на такси., за которое тут же послала расплачиваться Малявина. Усадили ее за столом тоже рядом с ним. И по всему было видно, что они вместе, что они — пара.