Наверное, одиннадцать-в.
Людей нет. То ли от дыма, въевшегося в глаза, то ли от усталости Вадиму казалось, что окружающее подергивается рябью, будто лошадиный круп, отгоняющий слепня.
Тр-р-р — прокатывается дрожь, волной вздымая асфальт, стуча досками и пощелкивая щебенкой. Шуршит, опадая, пыль с домов. Перехватывает дыхание. Тр-р-р — дрожь спешит обратно, качая небо и липы.
И кто слепень? Кого тут пытаются сбросить со шкуры мира? Неужели его? Неправда ваша, я — хомяк.
Боль куснула правую, обожженую ногу так, что он невольно захромал.
За складом тоже все было перекопано, узкая полоска земли тянулась вдоль складской стены компромиссом между нуждами пешеходов и потребностями коммунальных служб. Бетонное крыльцо склада, поперек тропки обрывающееся прямо в траншею, видимо, являло собой третью заинтересованную сторону.
Вадим забрался на ступеньку и, наверное, в своих поисках прошел бы дальше, но глаз зацепился за плеснувший под порывом ветра листок. На листке карандашом, с проколами от того, что бумагу держали на весу, было написано: "Открыто". А сантиметров на тридцать выше обшарпанная табличка извещала, что склад тоже является частью улицы Грибоедова и имеет свой номер. Не одиннадцатый-в, — г или — я.
Тринадцатый.
Ну, вот, подумал Вадим и взялся за простенькую пластиковую ручку. Останется пятое фото. А дальше, Алька? Ты вернешься?
Внутри было пусто.
Пыльный бетонный пол, столбы, заведенные под крышу через равные промежутки, низкие лампы в кожухах на шнурах. Лампы светили строго вниз, желтые конусы света упирались в пол, а наверху угадывались перекрещивающиеся металлические фермы. Там копилась тьма.
Вадим без труда достал до лампы ладонью.
— Проходите сюда, — услышал он.
В коротком отростке склада обнаружился стол на ножке и коричневый кожаный диван. С дивана поднялся высокий, за два метра, человек в плаще и изобразил короткий пригласительный жест.
— Я не знаю, по адресу ли… — произнес Вадим.
— По адресу.
В голосе человека была спокойная уверенность. Он терпеливо дождался, пока Вадим подойдет. Из-за низких ламп лица его не было видно.
— Носитель, — протянул он узкую белую ладонь.
— Что? — спросил Вадим.
— Посредством чего вы узнали об этом адресе?
— На фотографии…
— Дайте.
Вадим достал снимок.
— Она немножко…
— Неважно. Давайте все, — высокий человек едва заметно, движением пальца указал на карман спецовки, где лежали остальные снимки.
— Там одна непонятная, я не понял…
Человек цокнул языком.
— Я разберусь.
Вадим сложил слипшиеся снимки в чужую ладонь.
Человек повернулся к нему боком, разместил фотографии на столе, над каждой подержал пальцы, словно грея. Несколько секунд было тихо, затем Вадим расслышал смешок.
— Пятая вам и не нужна.
— Почему?
Человек пропустил вопрос мимо ушей.
Одну за другой он разорвал фотографии пополам, потом умял их в ком и убрал в карман плаща.
— Десять дней.
— Что?
— Десять дней, — повторил человек, все также оставаясь лицом в тени. — Да или нет?
Вадим вздрогнул — в голосе проскользнула едва сдерживаемая ярость.
— Да.
Человек сказал мягче:
— Тогда звони.
И отодвинулся, открывая висящий на стене телефон.
— Кому? — спросил Вадим.
— Тебе лучше знать.
— Но я…
Вадим почувствовал неудовольствие человека и замолчал.
На телефоне не было ни кнопок, ни диска. Матовый черный прямоугольник со сглаженными углами. И трубка.
Звонить? Как звонить? Кому звонить? Разве у него есть кому звонить? Здесь наверняка не предоставляют связи с тем светом. Или предоставляют?
Он взял трубку, повертел, приложил к уху.
Квакали себе короткие гудки, квакали, и вдруг пошел длинный тон соединения. Ту-у-у…
— Алло? — сказала трубка.
Голос он помнил. Сердце помнило.
Хрипловатый, раздраженный. Когда ссорились…
— Алька!!! — не веря, заорал Вадим, затылком ощущая, как недовольно морщится от крика человек за его спиной. — Алька, это ты?
— Блин, Вадим, — сказала Алька. — Кто еще? Это мой номер.
Горло стиснуло.
— Алька, — зашептал Вадим, — Алечка, вернись, пожалуйста! Ты слышишь? Вернись.
— Ты серьезно? То прогонял-прогонял…
Вадим уткнулся лбом в стену.
— Прости меня. Алька.
— Ну, я даже…
В трубку внезапно ворвался резко наплывший рев двигателя, жалобный визг покрышек, звук бьющего стекла, еще какие-то звуки — шипение, скрип, какое-то бульканье.
Затем стало тихо. Тихо и страшно.
Это прошлое, обмирая, понял Вадим. Это тогда. Это — тот самый день. Я звоню в четырнадцатое сентября.
Алька там сейчас умирает. Снова.
— Алька…
Тишина.
— Алька! — крикнул он, не надеясь дозваться.
— Блин, Вадька, — ожила трубка, — тут какой-то сумасшедший ездюк…
— Все.
Высокий человек прижал рычажки ладонью.
Алькин голос потух. В трубке зашипели помехи.
— Погодите, — растерянно произнес Вадим, — это же важно…
— Все, — твердо повторил человек.
— И что теперь?
Человек, казалось, задумался.
— Теперь? Возвращайся домой. Настройка… скоро произойдет.
— Но…
Стукнула дверь, и Вадим обнаружил, что стоит на крыльце, а ступеньки ведут в траншею. Пальцы высокого человека, казалось, все еще жмут плечо.
Я слышал Альку. Я слышал. По-настоящему. Я не сплю. Это значит — все? Пятая не нужна? И я могу…
Прихрамывая, он сошел на полоску земли.
Домой? Конечно же, домой! Если Алька… Господи, если Алька!.. Не думать! Не спугнуть! Ведь чудо же, нет? Телефон спасения — чудо, звонок — чудо. Фотографии! Можно же надеяться на еще одно?
Вадим заторопился.
Алька! Раскачивались дома и липы, ходуном ходила земля. Мир, похоже, предпринял новую попытку сбросить его с себя, накатывал слева и справа, толкал в спину, грозя захлестнуть, накрыть, выкинуть. Солнце бродило по небу, свихнувшись, кругами. По часовой и против. Трещал, выламываясь, асфальт. Гнилым золотом осыпались листья. Воздух приобрел удушливую сладость, забился в горло.
Где же горечь?
Вадима то прижимало к тропе, то подбрасывало вверх, ветер хлестал его по щекам, а песок искорками колол глаза.
В конце концов, мир застонал, скорчился и раздался в стороны, а Вадим удивленно остановился между двумя одинаковыми гаражами с одинаковыми потеками ржавчины. У двух одинаковых ворот лежали шины-двойники, у двух идентичных горок щебня валялись мятые алюминевые близнецы из-под колы.
Раздвоенность не исчезла даже когда Вадим мотнул головой.
Несколько шагов. Две канавы, четыре контейнера, две полуразвалившихся стены, две эстакады. Правда, с эстакадами не все было гладко — на одной вместо горбатого "москвича" стояли "жигули".
Странно. Будто две версии мира. Почти не отличимые, но все же разные. С Алькой и без Альки? Или это и есть настройка?
Вдалеке подрагивали силуты одинаковых высоток.
Все равно, домой, домой! Вадим заковылял между двойниками. Десять метров по тонкой разделительной линии. Двадцать. Одиннадцатый-б. Одиннадцатый-а. Замаячила площадка с мальчишками и зеркальное ее отражение, замаячила щель. Одна.
В спину неожиданно дохнуло холодом.
Вадим обернулся, и на его глазах со звуком лопающегося мыльного пузыря слиплись липы, слиплись два гаража в один, слиплась тропа и камни, и одуванчики, и облака, и листья, и доски, и надписи, и сам свет.
Хлоп. Хлоп. Хлоп. Все ближе и ближе.
В хлопках чувствовалась неотвратимость. Хлоп. Две канавы в десяти метрах сложились в одну. А одного его во что сложит? В ничто?
Вадим побежал.
Он почти успел добраться до площадки, когда очередной хлопок произошел впереди, два железобетонных столба стремительно соединились в один, и этот, единственный, выступил ему навстречу — ни свернуть, ни затормозить.
Удар пришелся в скулу и в грудь. Влет.
Воздух вышибло из легких, резко дернуло глаз, боль сверкнула молнией. Вадим упал. Но прежде, чем потерять сознание, услышал, как над ним, будто издалека, говорят мальчишки.
— Ух ты, — сказал один, — мужик в столб, с разбегу! Видел?
— Не-а, — ответил второй.
— И я, блин, не снял…
— Он просыпается?
— Кажется, да.
Голоса были тихие, на грани слышимости. Голоса проникали сквозь пленку забытья и тянули его из вязкой, тесной, ограниченной темноты.
Один голос он, кажется, когда-то знал.
— Смотрите, у него глаз!
— Девушка, вы бы убрали фотоаппарат.
— Я хочу снять момент пробуждения.
— Что?
Вадим рванулся из темноты и из постели. Всколоченный, перебинтованный, с левой, упрятанной в гипс рукой.
— Алька!
— Блин, кадр мне испортил.
— Алька.
— Алька!
— Блин, кадр мне испортил.
— Алька.
Он облапил Альку, неуклюже, как смог, прижал к себе. Вот она, господи, вот она, рядом. Живая. Теплая. С "Никоном", больно упершимся в живот. Пахнущая горьким сентябрем и чем-то весенне-цветочным. В джинсах и толстом сером свитере. Том самом, с белыми галочками.
Живая.
Ему сделалось так хорошо, так светло и спокойно, что он едва не поверил, что это сон. Жалко, если бы это был сон.
— Ущипни меня, — попросил он Альку.
— Так? — отстранившись, Алька ущипнула гипс.
— Нет, по-настоящему.
— Пожалуйста. — Щеку куснуло. — Доволен?
— И поцелуй.
Серые Алькины глаза сощурились.
— Десять дней бегал, а теперь целуй тебя, да? Помнишь, ты позвонил? Меня тогда еще какой-то идиот…
— Десять? — выдохнул Вадим.
— Да!
И Алька, железная Алька, которая могла загнуть трехэтажный, шмыгнула красным носом.
А затем упала ему на перебинтованное сердце, уткнулась мокрым лицом, задышала слезами и обидой. Вовсе не железная и совсем родная.
— Ну что ты.
Вадим гладил высветленные волосы и смотрел, как они подрагивают и темнеют на солнце.
— Обгорел, руку сломал… — шептала, успокаиваясь, Алька под его ладонью. — Живого ж места нет… Что ты делал-то?
— Спасал.
— Кого?
— Тебя. Себя. Больше тебя, Алька.
— И как?
— Кажется, удачно, — Вадим улыбнулся.
— Еще лыбишься тут…
— Хомяк?
— Нет, — сказала Алька, утирая глаза, — хомяки такими худыми не бывают.
— А где я?
— В палате, в травматологии.
— Все десять дней?
— Нет, до вчера ты бегал где-то. И набегал вот.
Вадим покрутил звенящей головой.
Койка. Рядом, в метре, вторая, пустующая, заправленная тонким одеялом грязно-зеленого цвета. Между койками — тумбочка, на которую Алька выложила пакет с апельсинами, непременный для посещения больных. В бежевую шершавую стену вмурован пятачок радиорозетки.
За сидящей на стуле Алькой, вполоборота стояла медсестра. Лицо ее было задумчиво-отстраненным. Через секунду она, чему-то кивнув, тихо вышла.
— Эх, Вадимка, какой ты все-таки кадр загубил! — оживилась Алька, повернув к нему экранчик фотоаппарата. — Это же не пойми что.
Вадим подхватил, приближая, "Никон".
На экранчике помимо грязного стекла, подоконника и угла подушки срывалась за край кадра пробудившаяся фигура, часть загипсованной руки, всколоченный затылочный вихор.
— Удалить?
— Нет.
Вадим поднял глаза на Альку.
Он вдруг понял, что все складывается так, как и должно сложиться, все замыкается, сходится, завершает движение во времени, последняя фотография становится первой, и вот оно, вот, двадцать пятое число горит в уголке.
На этой фотографии — он сам.
— Алька, — сказал Вадим, ощущая, как, всколыхнувшись, страшная память о четырнадцатом сентября, распадается, умирает окончательно, — сможешь сделать еще четыре снимка?
— Это важно? — спросила Алька.
Вадим кивнул.
— Это люди, которые мне помогли.
— Хорошо, — сказала Алька и придвинулась. — А я еще вот что сняла. Случайно. Ну совершенно. Вообще — чума!
И она, смеясь, показала ему фото с телефоном спасения на мутном рекламном щите.
© Copyright Кокоулин А. А. ([email protected])