— Вадим, — наклонилась к нему Алька, — так все и проспишь.
Черт!
Он несильно стукнулся лбом о стекло, разлепил глаза. Александр, подавшись вперед, висел на ремне. Посапывал. Вика дрыхла, задрав ноги на спинку сиденья. Как у нее так получалось? Автомобильные часы показывали едва заполночь.
Вот тебе и дежурство.
Горькая сентябрьская ночь была сера. Это в городе мрак копился в переулках, густел между домами, а здесь, на просторе, он растекался бледными разводами.
Дом темнел на фоне какого-то слегка желтоватого неба.
Вадим потер щеки, подвигал ногами, покрутил шеей, осторожно приоткрыл окно. Дождь кончился. Но, кажется, было сыро.
Чуть слышно шелестела крапива.
Деревня спала. Не светилось ни одного окна. Даже фонарь не горел.
Вадим принюхался — вроде дымом тянет. Он прилег на "торпеду", разглядывая дом. Ничего. Может, дальше по улице? На снимке пожарища не особо видно, что там в стороне, Вовка да Егорка в фокусе.
Он пропустил момент, когда огонь вдруг выхлестнул из-за стены. Багрово-черный, хищный, он облизал "вагонку" и утянулся обратно за стену.
Сердце ухнуло в бездну. Вадим рванул дверцу, одновременно пихнув кулаком Александра.
— Горит! Горит!
Александр забился на ремне. Со звонким щелчком отлетела пряжка.
— Где? Ах ты ж мать!
Из-под крыши дома пыхнуло черным дымом, языки огня заплясали наверху, снова показались сбоку. Какая-то еще тень ходила там, за забором, взмахивая руками.
— Вичка! — Александр перегнулся на заднее сиденье и растормошил дочь. — Просыпайся. Пожар!
— Что?
Бледное, заспанное лицо Вики смотрело одним глазом. Волосы торчали в разные стороны.
— Вика! — нагнулся в салон Вадим. — Беги по деревне, стучись в дома, поднимай людей. С ведрами, с лопатами. Поняла?
Кивка уже не увидел — бросился к забору, перемахнул его, влетел в какие-то колючие кусты (крыжовник?), расцарапав руки и щеку.
Тень заступила дорогу. Заворчала пьяно, полезла пятернями в глаза.
— К-куда? Ты ш-то-о…
Плотная, нестойкая фигура в телогрейке, пахнущая землей и бензином. Пропитой, хриплый голос. Всплыло, приблизилось лицо.
Желтое, как гнойник.
— Пожар! — крикнул в него Вадим.
Лицо обрадовалось.
— И пра-а. Всех их… Пусть горят! Всю жизнь мне!..
— Придурок!
Вадим отцепил чужие пальцы.
— К-куда?
Пьяный попытался съездить ему по челюсти, но промахнулся.
Вадим отпихнул его в сторону, и человек рухнул в кусты, завозился там, глухо матерясь. Александр возник рядом.
— Бьем окна?
— Сначала дверь.
— Вика?
— Побежала. Ничего, всех разбудит, у меня боевая дочка.
Они поднялись на крыльцо.
Дверь была заперта. Вадим подергал, наддал плечом. Затем в нее стукнулся Александр. Наверху трешало и клокотало. Лопался, разлетался шрапнелью шифер. Огонь шумел, жрал дерево совсем рядом. Красно-рыжие отсветы плясали на грядках.
В доме было тихо.
— Вовка! Егорка! — закричал Вадим.
— Сейчас у многих газовые баллоны, — сказал Александр. — Не дай бог рванет.
Они переглянулись и ударили в дверь вместе.
Тупая боль растеклась по спине, какая-то железячка зло царапнула бицепс. С той стороны звякнул крючок, но дверь не открылась.
Словно в ответ сбоку, сверху дохнуло таким жаром, что Вадиму показалось, будто он горит сам. Он свалился с крыльца в траву. Александр сполз по ступенькам.
— Черт!
Он закашлялся.
— А ну пошли, су-у-уки!
Откуда-то из кустов, едва Вадим сумел подняться, надвинулась фигура, и вместе с "суками" прилетел дрын, ударил в плечо, вскользь задев ухо и за ухом.
В глазах тут же брызнули искры (или это от пожара?), в голове зашумело, слова разделились на звуки, на долгие и медленные гласные.
Второй удар он удачно пропустил над собой — ноги, не удержав, подломились.
— Су-уки! Убью!
Мужик снова взмахнул дрыном. Пола телогрейки взвилась вороньим крылом.
Вадим выставил руку, понимая, что это вряд ли его спасет. Ну, пусть хоть рука, подумал. Рука — дело наживное.
Эх, Алька, буду я в гипсе…
Дрын неожиданно бухнул в землю, а мужик, удивленно хрюкнув, повалился желтым лицом в истоптанные грядки.
— Нет, паскуда какая!
Александр отбросил полено и на всякий случай добавил уроду ногой.
Вадим поднялся. С улицы летел звон. Кажется, били в рельс. От ближних домов уже бежали, белели платками да рубахами.
Дым валил в небо.
— Ухо в крови, — сообщил Александр.
— Пофиг.
К двери было уже не подойти.
Горела "вагонка". Горело внутри, обугливая дверные доски.
— Вовка! Егорка!
Вадим подобрал дрын и со второй попытки (с первой попал в раму) выбил им окно. Посыпалось стекло. Серый дым потек наружу.
— Вовка!
Ему показалось, детский голос крикнул в ответ.
— Подсади, — попросил он Александра.
Тот приник к стене под окном, морщась от пламени, клокочущего в затылок, сложил замком ладони.
— Ну!
Вадим поймал опору подошвой ботинка.
Сзади, повалив забор, растекались по участку люди, кто-то звенел ведрами, кто-то набрасывал в пламя траву и песок. Кто-то причитал:
— Ой, дети там, дети!
— В цепочку! — взревывал зычный голос. — В цепочку до колонки!
Огонь гудел и стрелял искрами.
Вадим подтянулся до окна, тут же изрезал пальцы и сразу забыл о них. Дым ел глаза. Кроме сполохов огня и смутных очертаний мебели ничего видно не было.
— Вовка! Егорка! — крикнул Вадим.
— Дяденька!
Испуганное детское лицо мелькнуло в дыму.
— Иди сюда!
— Егорка не идет, плачет.
— Я его сам сейчас!
Дом гудел и трещал. И, кажется, качался. Жар наплывал волнами. Вадим отворачивал лицо и дышал улицей. Внизу переступал под его весом Александр.
Построившаяся людская цепочка опрокидывала на стены ведро за ведром. К окнам с другой стороны поставили лестницу и с матами отступили, когда полыхнуло и там.
— Вовка! — снова крикнул Вадим.
— Да.
— Где ты?
— Здесь, дяденька.
— Черт!
Вадим поморгал. Скорее наощупь он нашел подошедшего к окну мальчишку и, схватив за лямки майки, выдернул его наружу.
— Саня.
— Принимаю.
Вадим опустил Вовку в протянутые руки. Взглянул — рядом топталась Вика.
— Вик, мальчишку бы в салон…
— Ага, — кивнула девчонка.
В доме что-то рухнуло.
— Там Егорка и мама! — крикнул Вовка.
— Сейчас.
Вадим подышал, помотал головой, словно надеясь отогнать приставучий дым. А затем с Александрова плеча перевалился в окно.
— Егорка!
Огонь полз по стенам, по стареньким обоям, лизал пол.
Вадим уткнулся коленом в спинку кровати, перешагнул, не дыша. Сколько там можно, минуту, две? Вряд ли больше.
Закурилась дымными волосками куртка.
Кое-как нашелся проем, тумбочку в сторону, темно, жарко, ох, воды бы.
— Егор… кха…
Он закашлялся.
Ага, окно. Вадим разбил его локтем, глотнул свежего воздуха. Сгорю, блин. Глаза слезились. Черт тут разглядишь. Какая-то добрая душа плеснула в окно из ведра. Чуть полегче.
Волосы словно бы запеклись.
Вадим шагнул через провалившиеся полы, через огонь, к почерневшему печному боку.
— Егорка!
Он не увидел, он наткнулся, едва не наступил на безвольно лежащее детское тельце.
— Ах ты ж!
Рядом, завернувшаяся в одеяло, косо сидела женщина. Вроде живая.
Вадим поднял и прижал к себе мальчишку, вздернул вверх женщину — откуда только силы взялись.
— Пошли, пошли!
За спиной трещало и обваливалось дерево, ревел огонь. Женщина плелась еле-еле. Вадим обернулся, подтянул ее к себе, потерял вдруг ориентацию.
В горло набилось ежиков, и они драли его иголками.
Дым, огонь. Подышать бы. Вадим ткнулся в стену, в другую. Вроде небольшой дом-то. Женщина упала, он чуть ли не пинками заставил ее подняться.
Мы еще можем, мы еще фотографию…
Вспыхнул край одеяла, и Вадим сбросил его с женщины. Под одеялом на женщине оказалась ночнушка. Куда идти? Куда?!
Дернул рукой мальчишка. Это хорошо. Это совсем замечательно. Гадство, где окно? Понятно, где-то в дыму.
Он почти отчаялся. Жутко пекло спину. Кусало.
Что-то грянуло в стороне, женщина повалилась кулем, застонала:
— Не хочу! Ой, не хочу!
Ее грязные полные ноги заскребли по полу.
— Встать! — выкашлял Вадим. — Встать!
И увидел вдруг Альку.
Даже остолбенел. Блин, подумал, а мы тут горим. А затем пошел к ней, на нее, в дым, с Егоркой на плече и его матерью волоком. Шаг, другой. Третий.
Окно, господи, окно!
Окно вылепилось, как в жизни не бывает. Узкое, да, не то, в какое он влез, но, похоже, то, которое он высадил по пути.
И хорошо. Вадим уже еле стоял.
— Сюда, — он высунул в окно Егорку. — Эй.
Дернул рукой мальчишка. Это хорошо. Это совсем замечательно. Гадство, где окно? Понятно, где-то в дыму.
Он почти отчаялся. Жутко пекло спину. Кусало.
Что-то грянуло в стороне, женщина повалилась кулем, застонала:
— Не хочу! Ой, не хочу!
Ее грязные полные ноги заскребли по полу.
— Встать! — выкашлял Вадим. — Встать!
И увидел вдруг Альку.
Даже остолбенел. Блин, подумал, а мы тут горим. А затем пошел к ней, на нее, в дым, с Егоркой на плече и его матерью волоком. Шаг, другой. Третий.
Окно, господи, окно!
Окно вылепилось, как в жизни не бывает. Узкое, да, не то, в какое он влез, но, похоже, то, которое он высадил по пути.
И хорошо. Вадим уже еле стоял.
— Сюда, — он высунул в окно Егорку. — Эй.
К черту огонь.
Чьи-то руки потянули мальчишку вниз. Кто-то с лицом, черным от сажи, прикрываясь от жара ладонью, подтаскивал лестницу.
— Здесь еще… здесь…
Вадим, поднатужившись, приподнял к оконному проему женщину. Она уже была без сознания, тело стало податливым и тяжелым. Кое-как он забросил ее на подоконник. Верхнюю половину придержать, господи, только бы не застряла, пухлую руку согнуть, протолкнуть за головой, за плечами, уткнуться лбом в обгорелую ткань.
Упадет, шею свернет.
Кажется, он на секунду вырубился. Я еще здесь? Да, я еще здесь. Горю.
Несколько мгновений Вадим недоуменно смотрел на горящий рукав куртки. Странно, не больно. Так, покалывает…
Женщина вдруг исчезла из окна.
Упала? Куда? Он сполз на пол. Черт, все куда-то падают. Пропадают. Как Алька. Как родители. Их, понятно, сразу на небо.
А Вадима-хомяка?
Он вдруг почувствовал, что его тоже тянет вверх, вверх, через какие-то острые углы, через дымную реку.
Неужели? Тогда, конечно… Жалко, что еще два снимка…
Залп холодной, ледяной воды в грудь, в лицо обжег почище огня. Вадим содрогнулся, съежился и открыл глаза.
Странно как-то на небе встречают. Всех так?
— Жив? — склонился к нему Александр.
Пальцы черные, шея черная, щеки и лоб черные. Зубы белые. Афроамериканец. С ведром.
— Жив.
— Ну и славно.
— А Егорка?
— Фельдшерица откачала. Так что живой. Встанешь?
— Посижу.
Вадим привел себя в сидячее состояние.
Дом распадался. Его уже не тушили. Провалилась крыша, огонь рвался вверх, выжигая все изнутри. Пожарная машина приткнулась бампером к чужому забору и проливала соседские крыши.
Летели и гасли искры.
Люди стояли, переговаривались, курили. Блестели кинутые в траву лопаты.
— Петр, сучонок, поджог, — услышал Вадим. — Обещался, обещался, сделал.
— Хорошо, туристам не спалось, — сказал другой голос. — Так бы и Настька, и дети ее…
— Вот же судьба у бабы…
Александр присел рядом, оттирая руки клоком травы.
— Слышишь, турист? А ведь спас ты мальчишек! Понимаешь, спас! Случилось! Если бы сам не видел…
Вадим кивнул.
Лег снова. Покалывало спину, затылок, спалил там все, наверное, кожу, волосы, волдыри пойдут с пятирублевик. Куртку, конечно, тоже, вусмерть.
Желто-серое небо с черным языком дыма наливалось рассветом, будто флюсом, с одного бока.
А все же хорошо. Вадим почувствовал, как разползаются в улыбке губы. Живы. Мальчишки живы, Алька. Живы — и все. Потому что иначе было бы не правильно. Иначе бы… А они живы! Живы!
Мир распух, оплыл и лопнул.
— Чего ревешь? — спросил Александр.
— Так, — Вадим провел по глазам ладонью. — Какое сегодня?
— Двадцать четвертое уже.
— У меня осталось мало времени.
Он поднялся, морщась от жжения в спине.
— Погоди, — сказал Александр, — сначала мы тебя в медпункт…
Фельдшерица, немолодая, с бульдожьим лицом и добрыми глазами, долго охала, потом долго мазала чем-то пахучим Вадиму шею, спину, правое предплечье и всю правую ногу — от ягодицы до пятки. Вам, молодой человек, сильно повезло, волосы отрастут, глаза поправятся, а вот спина и бедро будут чесаться, я вас сейчас перебинтую и не возражайте, не по возрасту вам возражать…
Вадим не возражал.
Фельдшерица белой тенью сновала к нему от шкафчика с медикаментами. Позвякивали склянки. Менялись пластиковые палочки. Спину холодило. В окно заглядывали выпроваженные Вика с отцом. Поддерживали.
Затем была "мазда" и остатки сока.
Пожарище еще дымило. Торчала печная труба. Мальчишек забрала тетка, живущая через два дома дальше по улице, а мать их увезла "скорая" — она серьезно надышалась угарным газом.
Александр с Вадимом кое-как отмылись на колонке. Деревенские принесли жареную курицу, огурцов, хлеба. Вика тут же набила всем этим рот.
— Фовофо у фас пофуфийос!
Она довольно щурилась и шмыгала носом. Жареное крылышко в одной руке, кружок огурца — в другой, от грязной манжеты — длинный ус до самого уха и косая черточка на подбородке.
Вадим фыркнул. Вика была неподражаема.
Александр повернул зеркало, чтобы она увидела саму себя.
— Ага, госпожа Дартаньян. Фовофо.
Вика захохотала.
Крошки полетели во все стороны.
К городу подъехали часов в одиннадцать.
Всю дорогу Вадим дремал. На него напало некое оцепенение, не хотелось ни думать, ни двигаться. Только где-то внутри жило: больше половины сделано.
Больше половины, Алька.
Сентябрь несся мимо, пах, писал трепетные послания на деревьях. Иероглифы? Клинопись? Графическое, цветовое письмо? Вадиму было не понятно, Вадиму было все равно. Бинты стягивали грудь.
— Тебя докуда? — спросил Александр, когда они уже миновали пост ДПС перед въездом в город.
— До Грибоедова, если можно.
— А там?
— Там я сам.
Вадим нащупал в кармане сырые, щедро политые снимки. Выковырял, отлепил нужный. Потряс, подсушивая. Смазанный рекламный щит. Грибоедова, 13. Телефон спасения. Вроде бы все просто. Наверное, по этому адресу кому-то срочно понадобится телефон. Вопрос жизни и смерти. Вопрос жизни.
И ему надо быть там.
— Черт! — Вадим не удержался от возгласа, мельком поймав в зеркале свое отражение.
— Что?
Александр притормозил на светофоре.
Пешеходы пестрой цепочкой прошли перед капотом. Две девчонки в рекламных блузках и юбках под новый "дирол" перебежали уже на красный.
— Без грима, в любой ужастик, — Вадим потер щеку. — Ни фига не отмылось. Ссадины, ухо, брови нет. Глаза красные.
— Вампирьи.
Александр бикнул подрезавшей "Ниве".
Они проехали открытый овощной рынок, по субботнему дню полный продавцов и приценивающихся покупателей.
— Куртку, рубашку, брюки вообще выкинуть и забыть.
— Это да, — кивнул Александр. — У меня в багажнике есть рабочий полукомбинезон, спецовка, можешь одеть их. Они новые.
— Спасибо.
"Мазда" свернула в переулок, затем через арку вырвалась на простор проспекта с трамвайной двуколейкой.
Вика спала на заднем сиденьи, все с той же бородкой и усом из сажи. Вадим улыбнулся. Александр посмотрел на дочь.
— Устала.
Он высадил Вадима на четной стороне Грибоедова, передал пакет с одеждой, они пожали друг другу руки.
— Если что… — сказал Александр.
— То у меня есть ваш адрес, — сказал Вадим.
"Мазда" мигнула на прощанье поворотником.
Переодеться было негде. Пришлось полукомбинезон натягивать прямо на брюки, косясь на понатыканные тут и там окна. Благо, крой был свободный.
А вот куртка нашла заслуженный покой в мусорном контейнере.
Вадим переложил телефон и снимки в спецовку. Рубашку снимать не стал.
Улица Грибоедова по нечетной стороне имела дома под номерами одиннадцать и пятнадцать — пятиэтажку с подновленным розовым фасадом и унылую четырехэтажку без особых примет. Там, где по логике полагалось быть номеру тринадцатому, зияла узкая щель.
Вадим не удивился.
Он перешел улицу и по щели, обдирая многострадальные лопатки, протиснулся во внутренние дворы. Клумбы, сирень и рябина. Зеленые лавочки. У железного гаража мальчишки, класс четвертый-пятый, играли в мяч.
— Эй, ребята, — окликнул их Вадим, — а тринадцатый дом где?
Мальчишки показали в разные стороны.
Вадим сказал: "Ясно" и окунулся в нагромождения пристроек, сараюшек и кирпичных, непонятно что огораживающих стен.
Небольшой двухэтажный домик оказался одиннадцатым-а. По тропке от него Вадим добрался до одиннадцатого-б, деревянного домика на четыре квартиры с одним подъездом. Даже удивился: разве такие еще остались? Куцая, в шесть лип, аллейка вывела его к раскопу, на дне которого темнела свежей сваркой труба. Ни досок, ни лестницы через раскоп никто перекинуть не удосужился. Вадим повернул в обход.
Силуэты привычных многоэтажек стыли в отдалении.
Он никогда здесь не был. Ящики, старенький, горбатый "москвич" на эстакаде, вентиляционная башенка, длинный склад под шиферной крышей, изогнутый буквой "г" и выкрашенный в бордо. Номера на складе не было.