— Будешь ко всем добрым — по миру пойдешь.
— Вот! Вот такими словечками и отпихиваешься. А оно в тебе есть. Я серьезно.
Алька легла на него вся.
Они соприкоснулись носами. Алькин глаз загадочно поблескивал, поймав блик луны в оконном стекле.
— Не знаю, как там насчет чего-то огромного, — с шутливой угрозой произнес Вадим, — но доброе и волшебное сейчас тобой займется.
— Черт! — радостно сказала Алька…
— Дядя, дядя!
Вадима ущипнули за щеку.
— Что?
Он открыл глаза.
В комнате было светло. Олежек, в шортиках и желтой рубашке с синими корабликами, смотрел на него, склонив голову к плечу.
— Ты больной, да?
— Почему?
— А зачем воздух целуишь?
Детская рука легла Вадиму на лоб. Олежек нахмурился, изображая, видимо, какое-то светило медицины из телевизора.
— Лоб теплый, — сказал он раздумчиво.
Вадим улыбнулся.
От легкого движения "раскладушка" запела на разные пружинные лады.
Олежек погрозил пальчиком:
— Нельзя!
— Олег! — донесся голос Скобарского. — Тебе грушу или яблоко?
— Грушу! — закричал мальчишка.
— Ну так иди.
— Хорошо!
Олежек выбежал из комнаты.
Брошенный на произвол судьбы больной с теплым лбом стянул плед и сел. На душе было тихо и спокойно. И странно.
Почему-то казалось, что что-то произойдет. Сегодня. Завтра. Скоро. Алька, ты снилась мне.
— Вадим, встали уже?
Заглянувший в комнату Скобарский казался помолодевшим. Он почти не сутулился. И в глазах его было совсем другое.
Надежда.
— У меня есть три яйца, — сказал он. — Будете яичницу?
Вадим кивнул.
Они позавтракали. Скребли вилками из одной сковороды. Олежек хлебал пюре. Затем Скобарскому позвонили, и он вышел в прихожую.
— Нет, уже не продаю, — услышал Вадим, — да, снимайте… извините, я сам не думал… да, наверное, это не очень порядочно…
Олежек придвинулся к Вадиму:
— Дядя, а вы у нас насовсем?
— Нет, — сказал Вадим. — Но я буду вас навещать.
Скобарский мелькнул в проеме, прошел в комнату и вернулся.
— Вадим, это ваше? — на ладони у него лежала фотография.
Вика. И вид с крыши.
Выпала? А остальные? Побледнев, Вадим схватился за карман рубашки. Пуговица была расстегнута, но четыре других снимка были на месте.
— Извините.
Он взял фото у Скобарского.
— Ваша э-э… девушка?
— Нет, — смутился Вадим. — Так. — И по какому-то наитию спросил: — А вы не знаете, откуда могли снимать?
Взгляд Скобарского стал ироничным.
— Вы детектив, Вадим?
— В каком-то роде.
— Как все таинственно, — Скобарский поднял фото к глазам. — Интересная девушка. Странноватая. А насчет откуда… — он прищурился. — Видите церквушку?
Вадим привстал.
— А я? А я? — сполз со стульчика Олежек. — Я тоже хочу!
Он требовательно протянул вверх руки.
— Ох, горе мое… — Скобарский с улыбкой поднял ребенка.
Фотографию изучали в шесть глаз.
— Вот смотрите, Вадим, — сказал Скобарский, — церковь находится на улице Космонавтов…
— Здесь? — спросил Олежек, указав пальчиком.
— Нет, у нее крыша желтенькая. Ага, — кивнул Скобарский ребенку. — А перпендикулярно Космонавтам идет Гагарина, она как раз виднеется. Высота приличная, а на Гагарина, насколько я помню, всего две двенадцатиэтажки. Одна углом в конец улицы повернута, а другая — на Космонавтов, понимаете? И это, получается, что со второй и снимали, иначе бы ее угол обязательно в кадр вполз. Вот.
— Спасибо, — сказал Вадим, принимая снимок и пряча его в карман. — У вас есть с кем оставить Олежку?
— Да. Если ненадолго.
И пока Скобарский суетливо переодевался, искал носки, звонил соседке, пока соседка, толстая сердобольная пенсионерка в платье и пуховом платке, слушала его наставления, кивая каждому слову, у Вадима было время подумать.
Он стоял в прихожей, у вешалки, на которой среди прочей одежды висела короткая детская курточка с капюшоном и мысленно повторял: двадцать второе.
Двадцать второе.
Если фотографии не случайны, то у него остается еще три дня. Наверное, и Вике, и мальчишкам тоже необходима помощь.
Денег у него, правда…
Но пусть Скобарский связан с квартирой. Тогда все остальные тоже связаны с тем, что отразилось на снимках. Вика — с крышей. Егорка и Вовка — с пожаром. Или, скорее, с пожарищем. Непонятный "телефон спасения" — с рекламным щитом и остановкой.
Мутный вот снимок — к чему?
Впрочем, он все равно был последний. Как-нибудь и с ним разберемся. Кто-то там где-то там у окна…
— Вадим.
Скобарский, намотав шарф на горло, тронул его за локоть.
Одетый в темно-серое простенькое пальто, слегка согнувший ноги, он походил на скромного провинциального учителя. Не очень устроенного в жизни.
А еще чем-то — на доктора из мультфильма "Верните Рекса".
— Да, — сказал Вадим, глядя в его ожидающие чего-то (обмана?) глаза. — Банк, наверное, уже открылся. Документы?
— Здесь. Я взял.
Скобарский постучал себя по груди — сквозь ткань пальто раздался бумажный шелест.
— Пойдемте.
Они вышли из дому.
Во дворе выгуливали собак, под деревом стоял мальчик с сумкой, на углу, прогревая двигатель, подрагивал красно-белый автомобиль.
— Вы, наверное, врач? — спросил Вадим.
— Нет, что вы, — смущаясь, пряча нижнюю половину лица в вороте пальто, сказал Скобарский. — Я всю жизнь был простым инженером-теплотехником. Сначала на заводе, который сейчас закрылся. Затем в городских теплосетях. Чуть-чуть халтурил. Потом продавцом работал, представляете? В закутке таком, канцелярском что ли. Нет, что жаловаться? Я не жалуюсь, Вадим. Только как-то пролетело все…
Они подошли к остановке.
Небо было хмурое, серое, низкое. Желтые листья пятнали асфальт. Из опрокинутой урны выглядывала мятая газета.
Мимо прокатило маршрутное такси.
— Знаете, — сказал Скобарский, останавливаясь под козырьком, — это кажется ужасно несправедливым, когда с тобой случается какое-нибудь несчастье. Человеку вообще свойственно не думать о смерти. Ежедневные заботы как бы ограничивают способность размышлять отвлеченно, о событиях, которые могут произойти, а могут не произойти, или произойдут обязательно, но не известно когда. Понимаете? И когда вдруг что-то обрушивается на тебя… — Он вздохнул. — Это чаще всего шок. Думаешь: за что? Почему именно я? Разве я заслужил? Будто сама жизнь как хаотический процесс не предполагает такой внезапности. Но она ведь предполагает!
Он быстро замерз и принялся, переступая, постукивать ботинком о ботинок. С неба точечно покрапывало. Автобуса не было видно.
— Может, пройдем до следующей? — спросил Вадим.
— Да, пожалуй, — согласился Скобарский. — Хоть согреемся.
— Вы извините, Вадим, — сказал он, когда они неспешно побрели по Кутузова, обходя частые лужи, — я могу быть зануден…
— Да нет.
— Я много думал. Когда все одно за другим… Сначала, конечно, в какое-то исступленное состояние впадаешь. Да. Словно видимое поле сужается. Только безысходность и видишь. Это давит, давит. Потом закипаешь. Начинаешь раздражаться от каждого пустяка, от любой мелочи. И все идет как-то не так, и жизнь…
Он глянул на Вадима искоса, совершенно по-птичьи.
Кутузова была пуста. Лишь за перекрестком впереди толпились у продуктового павильона. Но пока они дошли, опять стало пусто.
— Вы знаете, я так метался, — помолчав, сказал Скобарский. — Обзванивал, бегал по больницам, в муниципалитет. Самого колотит, глаза такие, по пять копеек, шалые. Сумасшедший на марше. Там отказ, здесь "нет возможности", в третьем месте — квоты кончились. Олежку на обследование положили, а я — мебель продавать, дачный участок.
Выглянуло солнце. Порозовели верхние этажи. Светлая полоса, чуть подбитая тенью крыш, протянулась по асфальту.
Они, не сговариваясь, миновали навес остановки и двинули дальше. Обоим не хотелось трястись в автобусе.
— А родители Олежки, — спросил Вадим, — они где?
Скобарский сбился с шага.
Голова его дернулась. Он зажмурился и отвернулся, дрогнув плечами. Ладонь взлетела к губам.
— Простите, — сказал Вадим.
— Нет-нет, — глухо отозвался Скобарский. — Все хорошо, хорошо.
Развернувшись, он поймал Вадима за рукав. Дохнул в лицо:
— Их убили.
— Кто?
— Неизвестно. И Галю, жену, и Эдика моего. Пять ножевых ранений и семнадцать. А дверь — на "собачку". И никого! — Он судорожно выдохнул. Отцепился. Угас. — Но это давно было, давно. Три года назад.
— Простите, — искренне произнес Вадим.
Срезая дорогу к банку, они свернули на тропинку, виляющую между домами. Пес, привязанный к перилам подъездного крыльца, свирепо их облаял.
Скобарский ежился.
Скобарский ежился.
Большая лужа заставила их, перебираясь, жаться к ограде детской площадки.
— Сейчас через улицу, а там уже метров триста всего до банка будет, — сказал Вадим.
— Спасибо вам! — поймал его руки в свои Скобарский.
В глазах его задрожали слезы.
— Я еще ничего не сделал.
— Это ничего, ничего. Я вам верю.
Вадим через силу улыбнулся.
В только что открывшемся банке было пусто. Широкой шваброй протирала полы уборщица. Охранник скучал за конторкой с мониторами.
Оставив Скобарского у входа, Вадим подошел к окошкам.
— Здравствуйте.
Операционистка была незнакомая, строгая, в очках. Отвлеклась от щелканья на клавиатуре, вскинула увеличенные оптикой глаза.
— Да, доброе утро. Вы с чем?
— Извините, я вчера с Томой по поводу перевода договаривался…
Глаза, серые, серьезные, прищурились.
— Наверное, по конвертации?
— Да, но я бы хотел перевести.
Операционистка кивнула.
— Счет знаете?
— Да.
Вадим жестом подозвал Скобарского.
Тот приблизился, меняясь в лице.
— Что-то не так? — Старик нервно затеребил край шарфа. — Что-то случилось?
— Нужен счет.
— Конечно, я сейчас, сейчас.
Его пальцы с великим трудом расправились с пуговицами пальто. Извлеченным листкам бумаги передалась дрожь рук.
— Тут помялось немного…
Вадим подал листки в окошко.
— Посмотрите, здесь реквизиты.
— Да, вижу, — сказала операционистка. — Заявление на перевод заполнять умеете?
— Не особо, в общем-то.
— Вот смотрите…
Тонкий пальчик с накрашенным ноготком забегал по графам синеватого бланка, указывая, где ставить номер счета (вот здесь), где свифт (в эту строчку), где записывать латинскими банк бенефициара и его адрес.
— Дмитрий Семенович, — сказал Вадим беспокойному Скобарскому, — вы присядьте пока.
Сам он перебрался за клиентский столик и аккуратно перенес данные со счета на бланк. Девушка-операционистка карандашом предусмотрительно отчеркнула что и куда, так что трудностей не возникло.
"Оплата за операцию и постоперационный уход…". То есть, по-английски: "Payment for…"
Подняв голову, он увидел, что Скобарский пристально изучает рекламный буклет банка. Только вот перевернул его вверх ногами.
И вновь сила, протащившая его вчера через полгорода, вспыхнула, разгорелась в Вадиме, наполнила ощущением правоты.
Так, Алька?
— Все.
Вадим передал бланк операционистке.
— Еще счет. Мне нужно снять копию. И паспорт.
— Конечно.
Бумаги и документ исчезли в окошке.
Гуднул ксерокс. Девушка склонилась к монитору. В быстром темпе защелкали клавиши. Пятьдесят тысяч — раз, пятьдесят тысяч — два…
Вадим улыбнулся.
Ему все равно не на что их тратить.
— Все, — лицо операционистки приблизилось к окошку, — перевод я вам оформила, свифт списала, если вам нужно подтверждение, то оно будет где-то через час.
— Хорошо.
Девушка замялась.
— Извините, Вадим Алексеевич, вы сыну за лечение платите?
— Почти. Близкому человеку.
— Такие деньги…
Вадим качнул головой.
— Дмитрий Семенович, — он приблизился к Скобарскому, и тот поспешно встал. — У вас есть связь с клиникой?
— Электронная почта, у знакомых.
— Попросите у них подтверждение оплаты. И, в общем, что они готовы принять вас с внуком. Только лучше завтра.
У Скобарского дрогнули губы.
— В-все? В-вадим, это как же… Два миллиона…
Он начал сползать вниз, и Вадиму пришлось подхватить его под локоть.
— Дмитрий Семенович.
— Простите. — По щекам Скобарского потекли слезы. — Простите, Вадим, я все, что вы скажете…
Они вышли из банка.
— У вас на билеты-то есть? — спросил Вадим.
Скобарский энергично закивал.
— На это есть, есть, отложено… Господи, Вадим, вы уж об этом не думайте…
Из кармана пальто он достал не первой свежести платок и уголками его принялся промокать лицо. Слезы все также текли.
В конце концов Скобарский сдался и, обняв Вадима, зарыдал у него на плече.
— Мне вас… мне вас Бог послал! — сквозь всхлипы произнес он. — Я… вы всегда можете… и мы с Олежкой всегда…
Вадим растерянно слушал.
Стоял, чуть посторонившись от дверей, и не знал, куда деть руки. Так они и висели вдоль. Из окон офиса, наверное, казалось, будто радостный отец обнимает вновь обретенного сына.
А сын…
У него перехватило горло.
А сын съездил на могилы к родителям всего раз. На годовщину отца. Потому что никаких других дат не помнил. Было холодно, сыро, и маленькое деревенское кладбище почти заросло. Самое главное, ничего он не почувствовал тогда. Ничего.
Сволочь я, Алька, да? Даже не хомяк.
После двадцать пятого, пообещал он себе, чувствуя, как начинают гореть уши. Во что бы то ни стало. Пусть поздно…
— Ну, все, все, — сказал сам себе Скобарский, отстраняясь, отфыркиваясь, пряча блестящие глазами. — Извините, Вадим, развел я тут… плач Ярославны.
В его пальцах вновь появился платок.
— Ничего, нормально, — сдавленным голосом произнес Вадим.
И отвернулся сам. Задышал, хватая ртом горький сентябрьский воздух. Мама, папа, простите меня, простите. Я приеду.
Обязательно.
— Вы куда сейчас? — спросил Скобарский, высморкавшись.
— Дождусь подтверждения перевода, и на Гагарина.
Уловленный через плечо, краем глаза, Скобарский качнул седой головой.
— К высоткам-то? Нехорошие они, Вадим.
— Значит, судьба.
— Не смейте! — С неожиданной силой Скобарский развернул его к себе. — Не судьба! Вы обязаны бороться! Биться! Хотите, я с вами?
Он смотрел, решительно, пронзительно щурясь и воинственно топорща щетину.
Наверное, думал, что Вадим идет туда не по своей воле, а сражаться за странную девочку Вику с фотографии. Или еще что-нибудь героическое. Как говорят в таких случаях, один против банды отморозков.
Вадим был благодарен ему за это.
— Дмитрий Семенович, — сказал он, — у меня же встреча, а не мордобой.
— А кто жить не хотел? — тряхнул его Скобарский. — Я не хотел или вы, Вадим, не хотели? Деньги вот… — Он перевел дух. — Может, вы проститесь с девочкой этой, а затем с крыши — фьють!
— Не будет фьють. Я же обещал вам, помните? Двадцать пятого.
— А, ну да, — кивнул Скобарский.
И сник, отпуская прихваченную на груди куртку. Даже складку разгладил.
Пережидая час, они купили по сосиске в тесте и по стаканчику кофе в автолавке поблизости, нашли скамейку. Скобарский позвонил домой, неловко прижимая к уху исцарапанную, древнюю "нокию".
— Как вы там? Как Олежек? Поел? Не задыхался?
Телефон голосом соседки закудахтал в ответ.
Вадим через куртку пощупал снимки. На месте. Вика ждет меня на крыше, да, Алька? Я там буду.
К двенадцатиэтажкам он добрался где-то к трем часам.
До этого все никак не мог с ним расстаться Скобарский, семенил рядом, сжимая в руке полученную копию перевода и распечатку-подтверждение, и увещевал, советовал, тревожился, строил предположения и планы. Человек в вихре свалившегося счастья.
Вадим, вы обязательно мне позвоните вечером, хорошо? Вадим, запишите телефон. Вадим, не отчаиваться! Ни в коем случае! Я вам просто по-человечески… всем сердцем… И, Вадим, вы будьте осторожнее. Мы до отъезда с вами еще хорошо поговорим.
— Дмитрий Семенович, — вздохнул, устав от него, Вадим, — вы лучше Олежку обрадуйте. И с клиникой свяжитесь.
— Да-да. Но вы позвоните?
— Конечно.
— Сегодня?
Шарф обвивал шею Скобарского ослабшими серыми кольцами. Голова — седое яйцо в развороченном гнезде.
— Я постараюсь.
Вадим чуть ли не насильно затолкал обеспокоенного Скобарского в салон вовремя подошедшего автобуса. Но тот еще постучал ему в стекло, проговорил что-то уже не слышное, смешно и беззвучно раскрывая рот.
Было легко. Поднимало, несло.
Мимо струйками, каплями, ручейками текли люди. Из торгового центра — к остановкам, с остановок — к рынку. В дома. На работу.
Горечь сентября растворялась в их движении.
Листья, сметенные к решеткам, в люки, на обочины, горели на пути желтыми сигнальными приветами.
Ему вдруг почудилось — Алька светлой тенью, солнечным бликом скользит рядом. Чуть-чуть сзади, за плечом, на периферии зрения. Что, Вадимка, утекли деньги?
Утекли, согласился он.
И не жалко? — подмигнуло в витрине солнце.
Немного, улыбнулся он. Зато легко.
Я соскучилась, сказала Алька. Я тебя люблю.
Теплой ладонью она коснулась макушки.
Вадим не выдержал — обернулся. Россыпь солнечных зайчиков брызнула за угол дома — кто-то на втором этаже открыл окно.
И никакого волшебства.
Но, странно, ему подумалось, что все волшебство еще впереди.