Да, он производил на нее впечатление своими порочными губами, иронически приподнятой бровью, превосходными зубами, блестящими волосами, черными как вороново крыло, могучей шеей над безупречным воротником темно-синего фрака. Разве такое возможно? После двадцати пяти лет замужества она затрепетала, глядя на эти сильные руки, будто созданные для того, чтобы обнимать за талию; она разволновалась при виде этого решительного носа с горбинкой, вздрогнула от сумрачного огня, блестевшего в его глазах. Значит, она могла бы влюбиться в этого мужчину, если бы встретила его теперь?..
Катрин подняла голову и в смятении сердца погрузилась в созерцание заснеженного сада. Над заледеневшими елисейскими водоемами с пронзительными злобными криками носились чайки.
Это открытие привело ее в замешательство: хорошая это была новость или плохая?
Плохая! Так удобно было думать, что все умерло, когда они сделались пленниками своих ролей. Зачем оживлять статую? Неизвестно, захотели бы ожить восковые фигуры из музея Гревен, захотела бы Жанна д'Арк изжариться заново, Людовик XVI опять попасть на гильотину или Джульетта снова пережить роковое приключение с этим кретином Ромео. Нет, не надо оживлять старых кукол, пусть покрываются пылью, блекнут, предаются забвению и исчезают потихоньку из памяти живущих. Именно так Катрин Морель пыталась жить в течение долгих лет. Поэтому то, что она желала пятидесятилетнего мужчину, которым стал господин Морель, а не только Анри, молодого человека с непокорными волосами, забальзамированного заживо в костюме президента, была не хорошая новость. Совсем не хорошая новость.
И все же… Если бы это было правдой… Если бы им снять этот привычный слой лака… Если бы снова загореться… Если бы получше вжиться в свою роль…
Она инстинктивно направилась в сторону комнаты Анри, к помещению, куда она, как жена Синей Бороды, не имела права входить. Но на самом деле она там часто бывала, потому что эта ванная комната в дневное время превращалась в некое таинственное место, и без него полное им, пахнущее его полотенцем, надушенным лавандой, зубной пастой, холодной водой на мраморе, пенкой с алоэ; таинственное, потому что там витал призрак ее мужа; таинственное, потому что он никогда не разрешал ей входить туда вместе с ним; таинственное, потому что этот коридор вел к наслаждениям, предвосхищая ночь, соединяющую тела под простыней. Преддверие любви…
Она вздохнула. К сожалению, этот грот давно уже не сулил никаких наслаждений… Хотя они и спали в одной постели, они с Анри больше не касались друг друга. Износ…
Она вернулась в салон, взяла журнал, всмотрелась в лицо мужа на фотографиях.
«Этот мужчина мне нравится, потому что я его не знаю. Например, я предполагаю, что он такой же прямой, как его осанка, открытый, как его улыбка. На самом же деле я знаю… все слишком поздно… я знаю, кто он такой, на что способен… я знаю, что…»
В этот момент вошел президент Морель, одетый в синий костюм, с красным потным лицом, с вымученной улыбкой на губах.
— Ах, ты здесь? — произнес он с удивлением, немного резко. — Я думал, ты уехала за покупками.
— К сожалению, в бутиках мне ничего не понравилось, и я быстро вернулась.
Он подошел, заинтригованный.
— Все в порядке?
На самом деле беспокоился или притворялся?
— Все хорошо. Я читала этот репортаж о нас.
— Великолепный, правда? Риго остался им очень доволен.
— Ну что ж, если Риго доволен…
Ей хотелось добавить: «Если советник президента по связям с общественностью доволен, почетной жене президента остается только молчать», но она сдержалась, чтобы не высказать свою мысль.
— Все находят, что ты потрясающе выглядишь, — заявил он, направляясь к ванной.
— Кто эти «все»? Ты что, заказывал опрос? Организовал референдум?
— Все — это мужчины из моего кабинета.
— А женщины?
— Тоже.
Из-за приоткрытой двери слышно было, как он открывает дверцы, льет воду, берет и ставит на место флаконы.
Какое-то мгновение ей захотелось затеять скандал — она не сомневалась, что он собирается к любовнице; на измену ей было наплевать, совершенно наплевать, он уже много лет ей изменял, но ей казалось, что нечестно, грубо льстить ей в тот момент, когда он готовится к встрече с другой. Она чуть не бросила ему: «Ты расскажешь своей шлюхе, какие комплименты говорил мне, наряжаясь для нее? Если она не совсем потаскуха, то будет оскорблена. Как я». Но она ограничилась тем, что, вздохнув, произнесла:
— Работа?
— Встреча в университете Жюссье.
Он всегда использовал официальные мероприятия как предлог, чтобы прямо перед ними заехать к очередной любовнице, она это знала; все было отлажено, посвященные в тайну шофер и охранники помогали ему совершать эти маленькие преступления; машина ждала у подъезда, пока он справит нужду. Со своей Помпадур у него едва хватит времени испытать оргазм самому, но не на то, чтобы удовлетворить ее. В глубине души Катрин нисколько не завидовала этой участи быть подстилкой вечно спешащего человека…
Она улыбнулась и поставила один из своих любимых дисков.
Анри вышел из ванной в свежей рубашке, завязывая галстук.
— Ну, тогда до свидания, Катрин, до вечера.
— Не получится. Я буду в театре. Новая пьеса Шмитта.
— Вот как? Это так важно?
— Для тех, кто любит театр, да; для остальных не имеет значения. Не волнуйся, я иду туда от имени нас обоих. Как всегда, жертвую собой.
— Ты ворчишь, а сама обожаешь театр.
С непринужденным видом он приблизился, вытягивая губы для поцелуя, этакий занятой человек, не забывающий выказать нежность.
И в это мгновение она почувствовала его запах. И тотчас сердце ее сжалось. Откуда у нею эти духи? Кто ему их подарил? Кто выбрал этот незнакомый аромат? Сомнений быть не могло: у него новая любовница, постоянная. Проститутка не дарит духов, только чувствительная влюбленная дама может отважиться на это. Привыкшая скрывать свои мысли, Катрин вдруг услышала свой вопрос:
— Кто тебе подарил эти духи?
— Ну… да… ты же.
— Это не я.
— Ах… а я думал…
— Нет.
— Слушай… я сам не знаю… Я не обратил внимания… Я столько подарков получаю… Может, Риго?
— Ты теперь пользуешься духами, которые выбирают мужчины?
— Почему бы нет? Ты что, намерена устроить мне сцену ревности из-за духов?
— Нет, я не такая дура: у меня есть поводы получше духов, чтобы устроить тебе сцену; столько, что затрудняюсь в выборе.
Он посмотрел на нее настороженно, готовый к бою, политический хищник, способный убедить хоть лысого отпустить себе волосы.
Она опередила его, спокойно добавив:
— Я не буду устраивать скандал. Я не испытываю никакой ревности.
— А… ну ладно.
— Ни капли. Я спокойна, как вода в пруду. Даже странно… Наверно, права народная мудрость насчет того, что ревность — признак любви?
Он вздрогнул, на этот раз задетый. Бедный президент, усмехнулась она, он так привык к лести, что из-за чрезмерной опеки сделался ранимым: вот, обиделся на брошенное вскользь замечание, как будто потерпел поражение на выборах.
— Похоже, я чего-то не понял, — вздохнул он.
Он не оборвал разговор, потому что обычно ничего страшного не происходило, Катрин привыкла все свои упреки держать при себе.
Она вспомнила о присущей ей сдержанности и подумала, что ему всегда слишком везло, и внезапно решила изменить своим привычкам.
— Все ты понял, Анри. Я тебя больше не люблю. Ну нисколько.
Президент вдруг стал похож на маленького мальчика, удивленного, наказанного, уязвленного, разочарованного, мальчика, пытающегося превозмочь боль, старающегося держаться как настоящий мужчина. Чтобы его добить, она добавила:
— И уже давно!
— Катрин, ты шутишь?
— Тебе смешно?
— Нет.
— Значит, это не шутка.
Он что-то пробормотал, его душила ярость. Напуганный, как кролик, застигнутый светом автомобильных фар, вне себя от волнения, он резко отскочил, поморщился, его всего передернуло. Издав несколько нечленораздельных звуков, он наконец собрался выдать целую фразу, но Катрин перебила его:
— Успокойся, Анри, тебе не больно. Это просто твое самолюбие кровью обливается. А самолюбия в тебе много. Сколько? Скажем, восемьдесят — восемьдесят пять процентов твоей личности. К счастью, через несколько минут твоя любовница — ну та, с обонянием, парфюмерша, — тебя утешит.
Он побледнел, не в состоянии понять, что его больше поразило: слова Катрин или ее тон, отрешенный, насмешливый, почти равнодушный.
— И давно это?
— Что давно, Анри?
— Что… что ты… что ты не… То, что ты сейчас сказала…
— А, что я тебя больше не люблю?
Она задумалась.
— Очень давно. Я могла бы сказать тебе, что это с тех пор, как ты не находишь и часа для меня, но это не так. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты используешь нашу семью, чтобы убедить французов, что ты такой же человек, как они, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты целуешь меня на публике, но никогда наедине, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты имеешь любовниц, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты имеешь бесстыдство использовать глухоту нашей дочери, чтобы разжалобить общественное мнение, но это неправда. Раньше. Правда в том, что это со времени покушения. Покушения на улице Фурмийон.
Он пошатнулся, его губы дрожали от ярости. Его голос, холодный, резкий, гулко прозвучал под старинными сводами:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты меня понял. Я знаю.
— Что ты знаешь?
Вся Франция помнила о покушении на улице Фурмийон. По мнению политических экспертов, если Анри и получил тогда голоса, которых ему не хватало раньше, то потому, что он стал жертвой гнусного преступления. Во время одной поездки двое мужчин в масках обстреляли его машину. Раненный, Анри попытался их догнать, но вынужден был отказаться от преследования, чтобы оказать помощь своему истекавшему кровью шоферу. Общественность рукоплескала его отваге; на следующий день он сделался политическим героем; за пару дней его противники превратились в экстремистов, интегристов, опасных людей, способных на заказное убийство. Эта история дискредитировала его соперников, и он без труда выиграл президентские выборы.
— Я знаю, мой дорогой Анри, знаю, что кое-кто заподозрил тебя, но не посмел ничего написать. Знаю, что ты до конца дней своих будешь все отрицать решительно и с негодованием. Я знаю, что это сделал ты: задумал, организовал и оплатил это покушение. Это была чисто рекламная акция. Причем успешная, так как благодаря ей ты стал президентом. Жаль только, что из-за твоих амбиций твой бывший сотрудник оказался прикованным к инвалидному креслу с параличом всех конечностей. С того дня я тебя презираю.
Затянувшееся молчание еще больше углубило пропасть между ними. Ледяная ненависть заполняла комнату.
— Мне кажется, ты сходишь с ума, — медленно произнес он.
Она схватила журнал, протянула ему.
— А теперь смотри! Теперь, когда ты знаешь, что я знаю, смотри! Смотри, с какой великой актрисой ты живешь… Мне известны все твои низости, но я улыбаюсь. Мне скучно, но я улыбаюсь. Я несчастлива, но улыбаюсь. Я ненавижу тебя, но улыбаюсь тебе. Восхитительно, не правда ли? Я не похожа ни на жертву, ни на палача. Великолепная игра, почему же ты не аплодируешь? Ты бы должен, потому что ты единственный, кто в состоянии оценить спектакль. «Образцовая любовь»! Твой Риго не зря доволен публикацией: ты опять выкрутился!
— Это война? — спросил он.
— Вовсе нет, это наша жизнь.
Анри хотел что-то возразить, но не нашелся и направился к выходу, напряженный, скованный, злой. В дверях он обернулся и бросил ей:
— Почему ты мне все это высказала сегодня? С чего этот приступ откровенности? Именно сейчас?
Глаза ее сделались круглыми, как циферблат часов.
— А вот этого не знаю. Правда.
— Вот как? — недоверчиво пробормотал он.
— Клянусь тебе, Анри. И потом, для меня это такое облегчение, что я сама не понимаю, почему так долго ждала.
Он пожал плечами, переступил порог, хлопнул дверью и с грохотом сбежал по лестнице.
Если бы он не был так ослеплен гневом, то мог вглядеться в лицо Катрин и заметить, что уже несколько минут она плачет.
Последовавшие месяцы только усилили напряженность между ними. Внешне ничего не изменилось: президентская чета продолжала исполнять свои обязанности — приемы, визиты, поездки, — в том числе и имитировать взаимную любовь; ни одного страшного слова не было произнесено ни на публике, ни наедине.
Однако это молчание их не успокаивало; наоборот, оно бесконечно усиливало смысл роковых фраз, сказанных в начале ссоры; что до их безупречного поведения, отполированного годами практики, оно было занавесом, за котором шли военные действия.
Потрясенный неожиданностью, Анри страдал больше, чем Катрин: как все гордецы, он спокойно допускал, что его могут не любить, но смириться с тем, что его презирают, никак не мог, тем более что это презрение исходило от близкого существа, лучше всех его знавшего. Ему предоставлялись на выбор три выхода: или признать правоту Катрин, то есть согласиться с тем, что он использовал своих близких и смошенничал на выборах; или попытаться оправдаться в глазах жены; или же полностью все отрицать.
Разумеется, он выбрал третий вариант. Успокаивая свою совесть, не допуская мысли, что бунт его половины имеет под собой какое-то основание, он все себе простил и переписал историю: Анри перестал быть первопричиной проблемы. Проблемой сделалась Катрин. Теперь он сетовал на то, что у него такая супруга, сумасшедшая, шизоидная, сварливая, завидующая его успеху — его успехам. Какая странная особа! Фальшивая, надломленная, двуличная, с виду очаровательная, на деле ненавистница, просто доктор Джекил, превратившийся в мистера Хайда.
Катрин же очень забавляла эта новая ситуация. Ей нравилось мучить мужа. По крайней мере, она избавилась от роли свадебного генерала и безответной, вечно обманываемой жены. Он ее опасался. Она принуждала его жить бок о бок с женщиной непредсказуемой, с незнакомкой, которой он боялся: по его лицу пробегали судороги, а черные глаза тревожно вопрошали: «Что она будет делать? Что она скажет? Что она думает?»
Для нее было делом чести не давать ему ни ответов, ни намеков; она не подавала никаких поводов; мало того, чем больше она от него ускользала, тем больше вынуждала постоянно всматриваться в нее, до наваждения. Она выходила на сцену жизни для одного Анри. Публика ее исчислялась миллионами как во Франции, так и за границей, поскольку в силу положения она была выставлена на всеобщее обозрение; но все же до сих пор она очаровывала только наивных людей, простаков, полагавших, что она влюблена в Анри и счастлива быть первой дамой.
С момента своего признания она приобрела зрителя проницательного, могущего оценить ее таланты, способного понять, насколько то, что она изображает, противоположно тому, что она чувствует; отныне Анри не только отдавал себе в этом отчет. Это его ужасало. Какое наслаждение… Тем не менее президент как хороший политик знал, что никто не бывает искренен постоянно, что люди лгут, хитрят, обещают, забывают; но как хороший политик он также немного верил в то, что изображал: волнение, возмущение, гнев, могущество, бессилие. Безграничный цинизм. Катрин представлялась ему пропастью, на дне которой корчатся осужденные на вечные муки.
Анри стало ненавистно это вынужденное сосуществование с собственной женой. Затем он незаметно перенес свою ненависть на саму Катрин.
Он все меньше скрывал свои чувства. Как только рядом не оказывалось свидетелей, он сбрасывал маску заботливого мужа. Стоило им сесть в машину или войти к себе во дворец, как раздражение, неприязнь, ярость тотчас искажали черты президента Мореля. Он делался раздраженным, желчным, кипел едва сдерживаемой злобой.
Катрин была в восторге от этого всплеска вражды, которая ее подхлестывала, оживляла, развеивала скуку; она с благодарностью принимала это новое состояние, как дерево приток соков весной. Пусть это и не было обновлением их любви, но зато было обновлением их жизни.
Как-то раз, бродя по бутикам в Сен-Жермен-де-Пре в сопровождении двоих телохранителей и шофера, она заметила в отдалении какого-то типа в бежевом плаще, все время попадавшегося ей на глаза.
Она сразу же сообразила, в чем дело: муж установил за ней слежку. Она торжествовала. Не только сама сделала вид, что не замечает сыщика, но и отвлекла внимание своих телохранителей, чтобы они тоже его не заметили.
«Что ему надо? Что он хочет знать?»
За месяц она раскрыла цель этой слежки: президент составлял список друзей жены. После чего послал каждому из них приглашение в Елисейский дворец для участия в «неформальном коктейле», без Катрин, чтобы в беседе ловко вытянуть из них что-нибудь. Незаметно для своих собеседников бывший адвокат, ставший главой государства, сумел определить степень их близости с Катрин, восхищения или неприязни к собственной персоне. Ну а его главной целью было разузнать, успела ли Катрин поделиться со своими доверенными лицами хранимыми ею взрывоопасными секретами.
Рассказы друзей ее очень позабавили. Они же, смущенные, польщенные, управляемые, так и не догадались о настоящей причине поступков Анри: собственной безопасности.
«Если он следит за мной, это не ради меня, а ради себя. Он интересуется только собой».
Поскольку человек в плаще или его неприметный заместитель продолжали ее преследовать, она решила провести их.
Она попросила некоего Шарля, друга друзей, антиквара с Левого берега, принять ее в своей холостяцкой квартирке. Сорокалетний красавец, высокий, стройный, элегантный, моложавый, несмотря на белые нити, пронизывающие его темные волосы, с готовностью согласился, польщенный. Каждый день с пяти до семи она бывала у него, соблюдая показную осторожность. За занавешенными окнами они вдвоем пили чай, болтали, смеялись, слушали музыку — так что довольный вид, с которым она покидала его дом, — щелчок, вспышка — был непритворным. Достаточно ли для того, чтобы удовлетворить подозрения господина Мореля?