Костя Эрнестинский обрадовался Андрею. Он был искренним и добрым человеком. Он вовсе не притворялся, потому что давно решил про себя, что его собственное мнение о людях никого не интересует и ничего, кроме неприятностей, ни ему, ни людям не принесет. Следовательно, оно должно оставаться вечной тайной, а всем людям надо говорить только приятные вещи и делать для них добрые дела либо вообще с ними не общаться.
Костя потащил Андрея знакомиться со своими родственниками, а также с последней женой, которая кормила грудью младенца, но тут же вспомнил, что они уже знакомы. Жена и дети также вспомнили о том, что знакомы, так что радости Кости не было предела. Он пожелал тут же выпить с Андреем по большой-большой рюмочке, но кормящая жена Ксения категорически возражала, и к ее возражениям присоединилась Бригитта Нильсен — скуластая, почти красивая шведка из оргкомитета, видно, близко знавшая Костю. Ей Костя нужен был для каких-то неприятных разговоров с капитаном «Симонова».
Оказалось, что молодые люди готовят первый номер газеты — конференция в лучших традициях мирового содружества должна была выпускать газету на русском и английском языках, так что все родственники Кости получили не только занятие, но и честное оправдание своему появлению на борту.
— В конце концов, — сказала Андрею очаровательная чернокудрая Дашенька Эрнестинская, — мы с Юликом это делаем не хуже любого другого специалиста.
Андрей не понял, имелся в виду перевод или создание газеты. Впрочем, все они были милыми ребятами, а кормящая Ксения уселась на диван и стала править статью, принесенную Бригиттой.
Эрнестинские рассказали Андрею, что искать Алешу Гаврилина лучше всего в баре «Белые ночи», потому что он намеревался встретиться там с Дилеммой Кофановой, солисткой группы «Райская птица», которая будет веселить участников круиза.
Все немного посмеялись над именем солистки. Потом Андрей вспомнил, как в двадцатые годы в газетах публиковали заявления людей, желавших изменить фамилию. Фамилии тогда меняли как по идейным, так и по эстетическим соображениям. Желтопузов менял фамилию на Ленский, а Нетудыхата — на Толстой. Но как-то Андрею попалось роковое объявление: «Меняю фамилию Иванов — на Троцкий». Все опять немного посмеялись.
Андрей пошел в бар «Белые ночи». Бар был на корме, на одной из верхних палуб, говоря сухопутно — этажа на два выше, чем четвертая палуба. В баре было полутемно и пусто. Белые фонари, которые, видно, должны были символизировать питерские проспекты, висели неподвижно, лучи заходящего солнца пробивались сквозь щели в занавесках и касались блестящих столиков.
Алешу Андрей отыскал минут через десять совсем в другом месте — у стойки администратора.
— Все равно ты бы мимо не прошел, — сказал Алеша. — Пока ты меня искал, я забрал свое имущество. Ключ будем оставлять на стойке, хорошо?
Андрей понял, что получил выволочку за то, что в своем рвении был старателен, но не очень умен.
— Костя послал меня в «Белые ночи» искать тебя с Кофановой.
— Это я так сказал Эрнестинским, чтобы не участвовать в издании стенгазеты. Не выношу самодеятельности, — ответил Алеша. — Дилемма, полагаю, сейчас не в духе. У нее ударника почистили на таможне.
Андрей повел Алешу домой по привычному уже коридору. Достаточно два раза пройти по коридору поезда до своего купе, по коридору теплохода до своей каюты, по коридору гостиницы до номера — и уже возникает чувство дома.
* * *Когда разобрали вещи и устроились, Андрей вышел на палубу.
Надвигался ранний северный вечер, солнце ползло по самому горизонту, лед возле теплохода был в черных полыньях, в которых плавали мелкие льдины. За пределами фарватера лед еще лежал прочно.
— Простите великодушно, — произнес высокий певучий быстрый голос. — Я не имел возможности поблагодарить вас.
Рядом с Андреем стоял человек в кепке, чей чемодан он так отважно и неудачно спасал.
Козырек у кепки был велик, он накрывал лицо тенью. Андрей скорее угадал, чем увидел улыбку. Человек протянул руку. Кисть была узкой и маленькой даже для столь невысокого — Андрею по плечо — человека. Андрею показалось, что он пожимает девичью кисть.
— Иванов, — сказал человек, — Владимир Иванович Иванов. Рад с вами познакомиться. — Он заметно грассировал.
— Андрей Берестов.
— А по отчеству как?
— Андрей Сергеевич.
— Вдвойне приятно.
Этот человек, показавшийся Андрею в первый момент стариком, стариком еще не был. Солнце зашло за облако, легшее на горизонт, и Андрей смог лучше разглядеть своего собеседника. Желтоватая, но не смуглая, а кабинетная по цвету кожа была почти без морщин, лишь в углах глаз сидели паучки, которые вытягивали ножки, когда Иванов улыбался. А он улыбался часто, с готовностью, словно знал, что улыбка оживляет и молодит его лицо. Скуластое лицо, крепкий круглый упрямый подбородок, поседевшие усы. Человек был похож… человек был похож на Ленина. Конечно же, на Ленина. Ему бы приклеить эспаньолку — вылитый Ленин!
— Узнали? — спросил человек радостно. — Меня часто узнают.
— Бороды не хватает. — Андрей не нашел лучшего ответа.
— Смешно говорите, батенька, — сказал Иванов, старательно копируя ленинский говорок. — Владимир Ильич почти всю революцию был бритым. Только об этом забыто. Плохо мы знаем своих героев. Да…
И тут же, словно почувствовав неточность, даже плохой вкус своего монолога, Иванов сменил тон на обыденный:
— Хорошо, шутки шутками, а ведь я вам очень благодарен.
— Я не смог его остановить.
— А это не ваша задача, молодой человек. Каждый из нас выполняет в этой жизни свою функцию. Правильно или неправильно, богато или скудно. Вы меня понимаете?
Андрей промедлил с ответом, и Иванов поднял ладонь, останавливая ответ.
— У нас везде бардак, — продолжил Иванов. — За мной прислали этот самый… японский «рафик». Без охраны, без сопровождения. Вы же понимаете, что я с ними еще серьезно поговорю. Если бы не вы, Андрей Сергеевич, то мы… я бы лишился чемодана с подарками, а история — своего шанса.
— С этим человеком, с вором, — что с ним случилось?
Иванов показал свою сообразительность. Будто прочел второй слой вопроса:
— Я тоже встревожился за его судьбу, когда увидел Алика с моим чемоданом. Алик ведь… как это теперь говорится — крутой мальчик. Да, крутой. Так что грабитель получил по заслугам. Кстати, у него был нож, и вам угрожала смертельная опасность.
— Я видел.
— И не прекратили преследование?
— Поздно было прекращать.
— Молодец, Андрей. Можно я буду вас называть Андреем? Вы благородный человек. А что на щеке? Надо будет обязательно промыть. Обязательно. Глупо, если щеку разнесет — а там и заражение крови. Не дай бог!
Солнце ушло в воду — только треть диска, покраснев, поднималась над горизонтом. Теплоход дал короткий гудок, словно окликнул кого-то.
— Скоро отплываем, — сказал Иванов. — Рад был с вами познакомиться.
Андрею стало зябко.
— Спасибо, мы еще увидимся, — сказал Андрей.
— Я надеюсь. Искренне надеюсь. В наши дни осталось так мало молодых людей, которые готовы прийти на помощь старшему товарищу.
— Я не такой уж молодой, — сказал Андрей.
— А я — куда старше. — Иванов рассмеялся высоким звонким голосом. Молодо и даже задорно. — Вы знаете, в каком купе врач?
— Я спрошу внизу.
— Напротив бара «Белые ночи», — уверенно сказал Иванов, который, возможно, уже побывал там.
— Наверное, сейчас не время, — сказал Андрей. — Когда поплывем, я схожу.
— Вы сильно заблуждаетесь, Андрюша, если думаете, что доктор на корабле поднимает якорь или тянет за канат. Доктор сидит в своем кабинете и ждет пациентов. В этом его долг и обязанность. Пошли, пошли, я прослежу, чтобы вам промыли ссадину.
И Иванов не отстал — он оказался страшно настырным и занудным человечком. Сам довел Андрея до кабинета, где, конечно же, доктора не оказалось, тут же позвонил из кабинета администратору, потому что уже узнал и запомнил внутренний номер телефона. Так что доктор, недовольный несвоевременным пациентом, прибежал минуты через три. Рану промыли, залепили пластырем. Иванов сидел в углу, будто ждал очереди — на самом же деле он ревниво следил за тем, хорошо ли доктор заботится о его новом товарище.
Они расстались внизу; у Андрея неожиданно разболелась голова — как следствие беготни и драки с вором. Но он не стал говорить об этом Иванову, опасаясь, что тот заставит его предпринять новое путешествие к врачу.
Он попрощался с Ивановым и ушел к себе в каюту.
Алеша как раз собирался уходить.
— Где это тебя? — спросил он, только сейчас заметив рану, так как, заклеенная пластырем, она стала очевидной.
— Это я раньше упал, — ответил Андрей, — еще в городе.
— Чем-нибудь могу быть полезен?
— Спасибо, я поваляюсь немного.
— Не будешь смотреть на отход?
— Как скроются в тумане огоньки?
— Понял, — улыбнулся Алеша. — Дверь не запирай, я скоро вернусь.
Вернулся Алеша поздно ночью. «Симонов» уже миновал Кронштадт и вышел в Финский залив.
Андрей слышал, как Алеша раздевается, стараясь не разбудить его. Внутри теплохода царил ровный негромкий гул работающих машин.
Во сне Андрей понимал, что надо догадаться о чем-то важном, и если этого не сделать сейчас, то завтра будет поздно — выступить надо сегодня! Ведь он знает этого Иванова, потому что он и есть Ленин…
Андрей проснулся среди ночи. Сквозь иллюминатор светила холодная луна. Посапывал Алеша Гаврилин. Андрей точно, до слова, вспомнил рассказ Лидочки о прошлогодних событиях в их переулке, об исчезнувшем при столь драматических обстоятельствах младенце Фрее. Ведь он чуть не убил Лидочку и исчез. Подобных сказочных совпадений не бывает. И так как почти все на свете находит в конце концов трезвое объяснение, в данном случае за таковое следует считать возвращение младенца Фрея на историческую сцену. А раз так, то становится крайне интересным узнать, что делает Владимир Ильич Ленин на борту теплохода «Рубен Симонов» во время неспешного круиза петербургской интеллигенции по Балтийскому морю.
Сна ни в одном глазу. Мирно сопит Алеша, в тон ему дышат машины теплохода, сквозь иллюминатор пробивается лунный свет, живой от облаков, пробегающих по луне и заставляющих ее затухать и вновь вспыхивать. Когда ты совсем один в этом мире, воображение, занятое пустяками днем, когда вокруг толчется столько раздражителей, может сконцентрироваться.
Андрей представил себе пожар старого особняка, крики младенцев, ужаснувшихся при виде злобных пальцев убийцы, беспомощные попытки Лидочки затушить керосиновые ручейки, текущие под дверь, черный дым, раздирающий болью глаза и легкие, и отчаяние от безысходности…
Ломброзо — где же ты читал об этом? — полагал, что существует особый тип преступника: преступник политический. Этим людям свойственно крайнее пренебрежение к человеческой жизни и, главное, глубочайшее убеждение в собственной правоте. Грабитель еще может признать, что лишил вас кошелька или имущества, потому что именно он, грабитель, нуждался в деньгах. Преступник политический всегда докажет, что руководствовался именно интересами других людей, сам же оставался бескорыстным. И процент таких преступников среди политиков куда выше, чем, допустим, процент воров среди продавцов магазинов. Честный политик ненавистен коллегам, потому что на его фоне они слишком уж проигрывают. Но в конечном счете он становится отвратителен и собственным последователям, и электорату, потому что не умеет лгать, обещая сторонникам золотые горы в ближайшем будущем. Христа никто не защитил, народного восстания не произошло, потому что он не был преступным политиком и не обещал завтрашней курицы на каждый стол. А рай после смерти — это умеет обещать каждый, для этого и политиком быть не надо. Ради такой перспективы нет смысла бунтовать и проверять эту теорию на собственной шкуре. Ведь в глубине души каждый убежден, что смерти не существует.
Вот и сейчас — через сколько-то переборок похрапывает генетически воссозданный один из самых страшных политических преступников XX века. Который всю жизнь обещал мир народам — и вверг их в самую страшную войну, обещал землю — и лишил даже ее последних клочков, обещал свободу — и до сих пор ужас этого издевательства над словом «свобода» висит над государством. И при всем том он — как и бывает с самыми страшными политическими преступниками — остался благодетелем в памяти миллионов людей. Они и сегодня готовы растерзать любого, кто поднимет руку на светлый образ этого человека. Да и у меня, осведомленного более других и помнящего более других, существуют странные стереотипы положительных эмоций. Может, потому что в отличие от прочих политических монстров он был приветлив в быту, ласков в семье и обходителен со спутниками по купе…
Ведь если бы некий Иван Иванов, грабитель или наркоман, убил двух младенцев, чуть не сжег заживо мою жену, погубил замечательного старика — я бы испытывал к нему презрительную ненависть и был бы не в состоянии разговаривать с этим ублюдком.
Но Фрей не просто человек. И не маньяк. Он — эксперимент природы, созданный вопреки ее собственным законам. Зачем?… Как завершение цепи случайностей? Или как проба к страшному будущему? Фрей искренне убежден — он успел это объяснить Лидочке в день пожара, — что сам подчиняется исторической закономерности. Он должен освободиться от пут прошлого, чтобы вывести человечество из очередного тупика.
Вот и на борту «Рубена Симонова» Фрей наверняка занимается благородным спасением человечества. И его можно ненавидеть или презирать не более, чем пургу или убивший тебя камень, что свалился с высоты. Хотя надо опасаться и не выпускать из виду, как гремучую змею в доме.
* * *Ресторан на «Симонове» был двухзальным. В первом была сооружена широкая стойка для шведского стола, второй зал был уставлен темными стульями, а стены его сдержанно разрисованы в стиле тридцатых годов. Кажется, это именовалось «артдеко». Завтракали в большом зале, каждый сам выбирал себе колбаску, гренки, сыр, мармелад, кашу, наливал кофе.
Кураев крикнул Андрею, что занял для него место. Андрей был ему благодарен. Казалось бы, пустяк, но в первый день не хотелось садиться за стол с незнакомыми людьми. Зал был неполон — некоторые еще не встали, но главное — половина, если не более, делегатов поднимутся на борт по ходу плавания. В Таллине, куда «Симонов» скоро придет, присоединятся эстонцы и латыши, в Гданьске — поляки, в Любеке — немцы и часть скандинавов.
Кураев был расстроен — ему попался курящий сосед по каюте. Андрей объяснил ему, как отыскать каюту Эрнестинского — может, удастся переселиться.
Андрей пошел к стойке, где один из поваров раздавал горячие сосиски. Он подставил тарелку и увидел второго повара, который вышел из белой двери, неся в руках два кофейника, и направился к столу рядом со стойкой, чтобы поставить их. Проходя мимо Андрея, он кинул на него взгляд.
Лицо не было знакомым — вчера на набережной волосы и лоб вора были скрыты козырьком, но глаза — почти желтые, наглые, кошачьи — Андрей узнал.
Официант остановил взгляд на Андрее, чуть-чуть дольше задержавшись на нем, чем положено — а впрочем, как положено? Официант был в белой сорочке с галстуком-бабочкой. Когда он ставил кофейники на стол, Андрей увидел, что кисть левой руки забинтована и пальцам трудно держать кофейник.
Больше официант не глядел на Андрея, он повернулся и удалился к белой двери за стойкой — именно удалился, потому что он был малоподвижен, как бы скован выше пояса… вчера на набережной этого не было. Может быть, это тоже следы встречи с квадратным молодым человеком?
— Эдик! — громко пробивалось сквозь шум в ресторане. Из кухни вора окликнул юноша в белой куртке с волосами, перетянутыми сзади резинкой: — Возьми сок!
Юноша протянул вору два графина с желтым соком.
Вор принял их, замешкавшись, чтобы получше ухватить, и вернулся в зал. Он отнес графины на столик, где стояла минеральная вода.
Андрей почувствовал облегчение оттого, что злоумышленник жив. Потом пришла тревожная мысль: «Лучше бы он меня не узнал».
Эдик с перевязанной рукой больше не смотрел на Андрея и скрылся за дверью.
И все же странно, что один из моряков — хоть и таких вот кухонных моряков — хватает на площади чемодан пассажира, а затем нагло возвращается на борт.
Миша Кураев доканчивал очередное яйцо всмятку.
— Это первый день, — сказала сидевшая с ними за столом маленькая круглая женщина, как выяснилось, редактор детского журнала по имени Дора Борисовна, — организм боится, что завтра не дадут пищи.
— Организм спешит растолстеть на халяву, — согласился Миша. — Организм у меня холостой и хочет наработать жирку на всю весну. Можно я тебе часть скорлупок переложу? А то официант подумает, что я лучший в мире пожиратель яиц.
— Нет, — строго ответила Дора Борисовна. — Научись наконец отвечать за свои поступки.
— Это не поступок, это преступление, — самокритично признался Кураев и поменялся тарелками с Андреем.
Дора Борисовна ахнула, глядя на такое невоспитанное поведение ведущего ленинградского прозаика.
Владимира Ивановича Иванова Андрей за завтраком не увидел, но вот толстый господин с надутыми младенческими щеками, в модном мешковатом костюме и слишком ярком галстуке к завтраку вышел. Андрея он, конечно же, не заметил. Толстяка сопровождал уже знакомый Алик, стриженный «под бокс», в той же квадратной куртке, и женщина средних лет, с полным красным лицом, взбитыми русыми волосами, крепкая, широкая в кости и мясистая телом. Придай такому лицу и телу маленькие круглые глазки — получилась бы свинья, но глаза у женщины были большие, серые, выпуклые, правда, какие-то сонные.