Потом я стряхивал землю, комья грязи, смотрел на руки – они были чернее ночи, ошалело оглядывался, задирал голову из окопа – пасмурное небо путало время суток. Я уже смирился с тем, что в следующее мгновение появятся мои друзья-собровцы – Саня Иванов, Бабай, Серега Черный, Олег Потапов – и раскрошат меня вместе с соседями по окопу. И правильно сделают. Порядочные люди не имеют привычки засиживаться у бандитов.
В это мгновение я вспомнил еще более бесправных заложников, и особенно милиционеров. «Я должен их освободить!» – отчетливо понял я.
Убрать двух-трех охранников для меня не представляет ничего сложного.
Я вылез из окопа, и тут же что-то тугое и жесткое ударило в лицо…
Потом был непрерывный звон в ушах, тошнота… Я стоял на коленях, опираясь о мокрые стены окопа. Меня вывернуло наизнанку…
Потом я пришел в себя, и, кажется, изнанка вновь вернулась на свое место.
Потом я начал соображать. Я понял, что не выйду из замкнутого круга, пока не приму решения. Но все, что требовало трезвого ума, сразу же принимало характер разжижения. Мысль подрывалась, как высохшая пленка на барабане старого кинопроектора.
Я безуспешно склеивал свои мысли, пока не понял, что к легкому ранению получил еще контузию, степень которой, увы, не мог определить.
Удав протянул мне флягу: рот, разъехавшийся в улыбке, въевшаяся в оспинки грязь. Я с жадностью приник к горлышку, первых глотков не ощутил, потом почувствовал терпкий привкус металла.
– Спасибо, Удав! – поблагодарил я, вернув флягу.
– Меня вообще-то звать Серега, – заметил он и протянул руку.
– Володя, – вынужден был назвать себя и я и пожал его шершавую лапу.
– Меня тоже два дня назад шарахнуло, до сих пор мутит от запаха тола.
– А тебя не тошнит от войны, тем более воюешь черт знает за чьи интересы?
– Интерес у меня один – бабки… – пояснил, дружелюбно осклабившись, кореш Серега. – А их разборки я манал, мне по барабану.
Он тоже глотнул из фляги, я заметил наколотые колечки на его пальцах. Явный зэк.
– А как здесь очутился? Давно воюешь? – спросил я, чтобы хоть как-то отвлечься от боли, которая разламывала, раскалывала на дольки мой череп, вот-вот мозги полезут из ушей.
– О, это долгая история… Тебе, как писателю, интересно будет. – И словоохотливый Серега погрузился в пучину своего интересного прошлого.
Он рассказал, как мотал срок в тюрьме таджикского города Курган-Тюбе, как в один прекрасный день всех зэков освободил большой души человек, сам былой арестант, Сангак Сафаров – лидер Народного фронта.
– Выпулился на волю, мать честная, не жизнь, а сказка! Тогда я впервые получил «пушку». Дед сказал: всем, кто со мной, выдать оружие… Некоторые наши закосили, свалили в туман, думали на шмоне в городе выжить. А Сангак сказал: мародеров отстреливать… Так и было. – Серега задумался, лицо его неожиданно окаменело, видно, вспомнил что-то особенное, засвербила в памяти заноза. – Вовчиков колотили по всей Вахшской долине, хотя мне по барабану, что вовчики, что юрчики, лишь бы тугрики платили. А потом я упорол косяка: пошел с бабой-снайпером, латышкой, на ночную операцию: постреляли в кишлаке у вовчиков – шухер устроили. Ее на обратном пути смертельно ранило, когда мы на машине прорывались… Меня за самоуправство чуть не заделали вглухую. А когда я еще на бабе одного начальника крупно погорел, пришлось давать винта. Метнулся к вовчикам – фундаменталистам, а куда еще деваться? Меня на всех дорогах ловили… Неделю держали в подвале, проверяли. Потом разведка подтвердила, что действительно на меня объявлен розыск по всей республике. И отправили на повышение квалификации в лагерь под Пешаваром. Там школа была, дай боже! Пакистанские офицеры дрючили нас, как щенков. Я исхудал, подцепил какую-то заразу местную, вся рожа в язвах была. Видишь, следы остались? Чуть околеванец не настал… Через три месяца переправился с командой через Пяндж – и снова на войну. То, что выжил, – спасибо пешаварской школе: стреляю на звук в темноте, влет, с одной, двух рук, владею ножом по-всячески. Но самое главное, знаешь что?.. Вовремя сориентироваться и слинять. Вместе с командой, конечно… Дезертиров нигде не жалуют.
– Когда ты сбежал из Народного фронта? – спросил я.
– В ноябре девяносто второго.
– Я тоже воевал у Сангака, только уже в девяносто третьем…
– О! – удивленно воскликнул Серега. – Мы с тобой – ветераны таджикской революции. А потом, значит, по разные стороны были?
– Мы и сейчас не на одной, – уточнил я.
На что Серега не преминул резонно заметить:
– Мы в одном окопе, а бомба не разбирает.
Что правда – то правда. Как бы в подтверждение его слов за нами раздался взрыв, сыпануло мерзлой землей.
Серега выматерился.
– Почему тебя Удавом называют? – поинтересовался я, стряхнув землю.
– Старая кликуха… В разведку когда ходил, часовых брал за пищак.
– Что?
– Ну, душил…
– А как здесь оказался?
– Бабками заманили. Тут платят, не скупясь. Со мной еще из наших Салатсуп, Бурбынахер, Ильхом поехали. Уже скоро год здесь кантуемся. Бурбынахера убили. Они все за веру воюют. А мне эти исламские идеалы до фонаря. Предлагали: давай, принимай нашу веру. Не, ребята, говорю, мы так не договаривались. Короче, отстали…
– Но за своего не считают?
– Балаболят иногда по-своему, чувствую, что по моему адресу. Я некоторые слова понимаю. Думаешь, не доверяют мне? Не, братан, на войне так нельзя. Или ты свой, или чужой. Они вот знают, что у меня, как русского, заднего хода нет…
Неожиданно, будто из-под земли, вырос Шамиль, подозрительно глянул на нас.
– Отсиживаешься? – рявкнул он на Удава. – Думаешь, все само собой рассосется?
– Я думаю, этой ночью уходить надо, – мрачно отозвался Удав.
– Ты так решил? Давай, командуй вместо меня! – мгновенно взорвался Раззаев.
– А ты хочешь, чтобы мы все подохли здесь? – Удав тоже вышел из себя. – Я не для того сюда приехал, чтобы меня запыжили и прикопали на сантиметр. Не было такого уговору. Я боевик, а не мясо для бешбармака!
– Иди, – неожиданно спокойно произнес Шамиль. – Оставляй оружие, и иди. Никто не держит… Давай, вали! Вон дорога прямо, да? Прямо к своим русским…
Удав помрачнел.
– А мы ведь договаривались, Шамиль, что не будем про национальности… Ты же знаешь, что один я не выйду, а в плен меня не возьмут… Тут же замочат, как только разберутся…
– Это твои проблемы.
– Мне мазы качать ни к чему, Шамиль. Ты меня знаешь. Я против тебя никогда не шел. Тут вопрос надо обсудить. Братва уже на издохе…
Нас незаметно окружили другие боевики. Каждый из них, как я заметил, могли двигаться бесшумной кошачьей походкой. А это первое, что выдает профессионалов войны. Они стояли и молча слушали перепалку: сутулый Салман Хашидов, узкоплечий и тщедушный на вид пакистанец Алихан, желтокожий сириец Джамаль. Возможно, Раззаев собрал всех на короткое совещание.
Салман что-то недовольно пробурчал. Я понял, что он поддерживает Удава.
– А кто говорил, что мы все смертники? – закричал страшным голосом Шамиль. Он перешел на русский, может, чтобы поняли мы с Серегой, а может, чтобы показать перед нами никчемность недавних клятв тех, кто сейчас выказывал недовольство.
Неизвестно, чем бы закончилась перебранка, но случилось непредвиденное обстоятельство, само по себе мало что значащее в стихии огненного смерча, сжигающего село, в вихрях жестокости, смерти, кровавого противостояния, вселяющих ужас и животный страх в сердца.
Раздвинув кольцо боевиков, в круг вошли сначала два окровавленных человека, я не сразу признал в них боевиков, потому что были они без оружия, а еще двое – чернявая мрачная Лейла и хмуроглазый Ширали – немилосердно подталкивали их стволами автоматов.
– Они хотели сбежать! – объявил Ширали.
– А я их подстрелила! – негромко, но с явной гордостью сообщила девушка.
– Спасибо тебе, сестра. Ты смелее некоторых мужчин! – с расстановкой проговорил Шамиль.
– А почему я должна быть их трусливей? – с вызовом спросила Лейла.
Шамиль сделал останавливающее движение рукой.
– Вы, трусливые шакалы, вы клялись на Коране! – страшно закричал Раззаев.
– Мы не убегали, Шамиль. Мы хотели устроить засаду русским! – ответил высокий боевик, раненный в плечо.
– Врешь! – не выдержала Лейла.
– Почему об этом не сказали своему командиру Ширали? – продолжал невозмутимо спрашивать Раззаев.
– Его не было рядом, а федералы продвигались! – продолжал оправдываться раненый. Его товарищ с простреленной ногой кривился от боли и еле удерживал равновесие.
– Ты врешь, собака! Я вам кричал: куда полезли? – внес ясность Ширали и наотмашь ударил оправдывающегося.
Раззаев втянул своим длинным носом воздух, скривился, отступил на шаг.
– От страха водки нажрались и пошли сдаваться… – констатировал он. – Расстрелять их! Ширали, тебе придется это сделать…
– Ты врешь, собака! Я вам кричал: куда полезли? – внес ясность Ширали и наотмашь ударил оправдывающегося.
Раззаев втянул своим длинным носом воздух, скривился, отступил на шаг.
– От страха водки нажрались и пошли сдаваться… – констатировал он. – Расстрелять их! Ширали, тебе придется это сделать…
Тот молча толкнул их к бетонной стене, вскинул автомат. Высокий завыл на тонкой ноте, второй безотчетным движением прикрыл ладонями лицо. Длинная, размером в жизнь, очередь единым разящим мечом рассекла их тела, отбросила к стене, они поползли по ней, рухнули поочередно, влево и вправо. На бетоне остались щербинки и огромные кровавые кляксы…
– Будем держаться, – уже более спокойно произнес Шамиль. – К нам должны прорваться на помощь. А сейчас, если полезем в поле, нас перестреляют, как трусливых зайцев. Это все.
От меня не укрылось, что он был сильно возбужден, даже странно весел и буквально выплескивался в своих эмоциях – будто вдохнул пьянящего воздуха.
Боевики молча разошлись по позициям.
Мы остались вдвоем.
– На войне как на войне, – сказал Шамиль тоном, в котором не было и намека на оправдания, а скорей жесткая бравада.
– Ты решил положить всех, а потом уйти в одиночку? – спросил я. Я начинал чувствовать вкус своей профессии: можно задавать любые вопросы, даже самые гадкие и неприятные, даже если они отвратительны для тебя самого – все списывается на интересы газеты и беспардонность читающей публики. Впрочем, для негодяев не бывает запретных вопросов. Имею в виду Шамиля.
– Мне нельзя уходить в одиночку. Это дезертирство. Я уже говорил, как буду уходить. И ты пойдешь со мной.
– Ты же знаешь, что не пойду!
– Зря… Через неделю мы вместе с тобой были бы где-нибудь на Багамах, на Канарских островах или в Таиланде на заслуженной реабилитации. Когда ты еще побываешь за границей? А дядюшка Джо ценит журналистский труд. Об этом, правда, сами журналисты помалкивают, потому что получают от него такие гонорары, каких до пенсии никогда не накопить… Все они, борзописцы, лежат у него в сейфе, как куклы в сундуке Карабаса-Барабаса.
– Меня тоже хотите купить с потрохами?
– Нет, командир… Ты ведь не будешь проституткой-журналистом, да? Ты воин, боец… Газета – не твое дело.
– Ты научился хорошо говорить, убеждать… Раньше такого за тобой не наблюдалось… Тянешь меня за собой в могилу?
Он не ответил. А я вдруг понял, что Шамиль, бывший мой сержант Шома Раззаев, осознанно или неосознанно желал, чтоб я не покидал его, остался с ним в этот гиблый час, когда надежда не на удачу, а всего лишь на последний шанс из сотни. В Афгане нас зажимали в горах, лупили по нас с высот беспощадным огнем. И я помню первый бой Шомы, когда мы попали в окружение. Он молчал, крепился, бросая на меня вымученные взгляды. Он ждал, верил, что вытащу их… И я вывел всех до единого: мы дождались сумерек и под покровом дымшашек ушли незамеченными. Потом он признался, что ждал, что в той ситуации я прикажу идти напропалую в атаку. Шома сам не видел иного пути. В другой раз мы чуть не попали под огонь наших «градов». И опять ушли, потому что я вовремя успел определить, что очутились в «вилке». Мы бежали очень быстро, и смерть не успела догнать нас хвостатыми языками.
И теперь он вновь надеялся, что спасу, принесу ему счастье. Возможно, в его разумении, подспудном понимании я стал чем-то вроде талисмана. Скорее всего он не ждал от меня тактических решений, советов, помощи. Ему нужно было мое невозмутимое присутствие. Как тогда, в кривом ущелье, подпирающем своими хребтами эмалево-жгучее небо.
Как и тогда, сейчас он не хотел умирать. Багамские острова, куча дурных денег в карманах – надо было только дожить. Ведь осталось так мало – просто прошагать пару километров сквозь цепи мерзнущих на поле людей. Поприветствовать, показав, что ничего не имеешь против них, что войны уже нет, а все случившееся – досадное недоразумение.
Жизнь начинаешь ценить, когда в ней есть ценности. Даже если они в долларовом эквиваленте.
Мы курили на двоих последнюю сигарету. Бой пригас, как костер, который наткнулся на бревно и теперь медленно и вяло облизывал его, не в силах сожрать сразу. Просто выдохлись люди, уморилась артиллерия, а винтокрылые асы бомбежки завершили в связи с темнотой. Но выстрелы не прекращались ни на минуту. Обе стороны выполняли прямо противоположные задачи, командиры нецензурно ругались, поминая чертей и шайтанов, покрывая пространство интернациональным незаменимым русским матом. Подчиненные с замиранием сердца ждали, когда, наконец, наступит та минута, когда надо будет ринуться грудью, напропалую на врага и вцепиться ему в глотку.
– Ты хочешь уйти? – спросил Шамиль. – Иди, прямо сейчас. Я не держу тебя. Иди же, а то я передумаю!
– Посылаешь ночью, на пули наших?
Пролетел невидимый самолет, наполнив воздух густым гулом. Он сбросил осветительную бомбу, гирлянда поплыла и спряталась в облаках, окрасив их в зловещий красноватый свет: будто отблеск далекого гигантского пожара.
Село почти догорело. И казалось, что полыхала планета.
Я больше ничего не сказал Шамилю, молча вылез на бруствер и пополз в сторону вспыхивающих огоньков – к нашим. Желание выжить и быстрей очутиться среди своих придавало силы. Я полз, виляя всем туловищем, будто ящерица, и когда преодолел метров двадцать, услышал за спиной выстрелы. Хорошо, очутился в ложбинке, спасибо земле-матушке за эту оспинку на ее теле… Шамиль, гадина, побоялся выстрелить в упор – что-то человеческое еще осталось…
Мелькнули в далекой памяти красный Днестр, волны и щепка, в которую стреляли. Той щепкой был я, и это по мне летели пули с двух берегов…
С двух сторон, почти одновременно взлетели осветительные ракеты, чтоб хорошо разглядеть барахтающегося в поле червяка. Уже и со стороны наших открыли огонь: чем не удовольствие подстрелить бегущую крысу. А может, так мне казалось со страху. Я полз, вгрызаясь в глину, сам постепенно превращаясь в липкую грязь. Ничего так в жизни мне не хотелось, как побыстрей преодолеть эти несколько десятков метров – между вечным безмолвием и ярким, как вспышка фейерверка, спасением.
Я не напоролся на мину, не разлетелся вдребезги, на запчасти, даже не получил пулю в затылок или в пятку… Мне здорово повезло. В сухом арыке среди незнакомых, но родных, таких своих ребят, долго не мог отдышаться, выдавив только, что журналист… Но когда пришел в себя, быстро понял, что мрачные бойцы не разделяют моих чувств. Моя открытая душа никого не интересовала, когда я попытался сообщить известные мне сведения о бандитах. Меня грубо попросили заткнуться.
– В тыл его, на КП! – сипло приказал высокий человек. – Пусть там разбираются, что это за птица.
Я тут же понял, что надо помалкивать. С людьми на передовой спорить опасно – по себе знаю. Они неадекватно воспринимают действительность, и, если этой действительностью являетесь вы, надо быстро подстроиться под чужое восприятие, которого вам не дано понять. И не пытайтесь. Вас могут назвать идиотом или чем-нибудь похуже – не удивляйтесь и, разумеется, не обижайтесь. О вас тут же забудут, как только вы исчезнете с глаз. Будто вас и не было: особенности восприятия…
Под конвоем меня отвели к чернеющей «бээмпешке», я на ощупь влез в ее брюхо, ухватился за какой-то выступ. Машина взревела, мы поскакали по ухабам. Всю недолгую дорогу я стойко напрягал хребет, стараясь не расшибить голову – так не хотелось напороться в конце всех мучений.
Но я ошибся. Новые незнакомые люди на КП не хотели меня даже выслушать. Меня буквально затолкали в автобус, едва я попытался напомнить о вежливости, как тут же получил крепкий удар в челюсть. За три последних дня нравы ощутимо упростились. А скорее кончилась выдержка. Я так и не разглядел толком своего обидчика и даже его войсковой принадлежности. В автобусе сразу попал в умелые руки двух циничных контрразведчиков – худощавых, нервных, похожих лицами, как сыновья железной женщины. Не перебивая друг друга, они сообщили, что все обо мне знают, и предложили быстренько покаяться.
– Давно вы работаете на Раззаева?
– Какого рода задания вам приходилось выполнять?
У меня голова шла кругом. Я сказал, что ранен и контужен, могу сорваться.
Они лишь посмеялись надо мной и продолжали задавать каверзные вопросы, надеясь поймать на лжи.
– Он давал вам пользоваться средствами связи?
– Он допускал вас на совещания командиров?
Я стал признаваться – назвал точное время, номер части, где и когда мы служили с сержантом Раззаевым. Контрразведчики многозначительно переглянулись: видно, сведения о прохождении воинской службы Шамиля у них уже имелись.
– У вас есть документ офицера запаса?
– Вы хоть понимаете, куда я шел? Кто такие документы берет с собой?
– Хорошо, мы проверим. А зачем вы, бывший офицер-пограничник, пошли в стан врага?