– Хорошо, мы проверим. А зачем вы, бывший офицер-пограничник, пошли в стан врага?
Потом мы беседовали на темы журналистской этики, гражданского долга, меня стращали Уголовным кодексом…
Наконец я понял, откуда растут ноги.
Под утро мои истязатели стали судорожно зевать. Они уже записали все, что я знал о формировании Шамиля Раззаева, имена людей, которых помнил, о готовящемся прорыве с внешней стороны.
Наконец я спросил:
– Ребята, вы что – всерьез думаете, что я лазутчик с той стороны или шпион на этой? И что бы я сказал им: войска прибывают каждый день, вас взяли в кольцо?
– Некоторые журналисты, их не так много, но они есть, выступают в качестве агентов влияния, – пояснил один из сыновей железной женщины. Оба уже сливались в моих глазах…
– Справедливо, – пробормотал я. – Почему бы вам не проследить это влияние в телепередачах, в том числе и некоторых западных телекомпаний?
Засыпая, я заметил, что контрразведчики вновь обменялись взглядами.
Меня растолкали и заставили подписать протокол допроса, пояснив, что я используюсь пока в качестве свидетеля, и порекомендовали убираться к чертям собачьим в Москву. В ответ на это предложение я всего лишь мысленно послал их (сил не было, извилины слипались) подальше и отправился искать автобус ребят-собровцев.
Дорога вывела меня к командному пункту на бугре – окопам полного профиля, частично укрытым масксетью. Обилие генералов свидетельствовало, что здесь собралось объединенное командование группировки федеральных войск. Конечно, я не пошел брать интервью, до победных реляций было еще далеко. Журналистский долг повел меня к большой палатке в чистом поле. Над ней трепетал на ветру белый флажок с красным крестом.
Если хочешь знать о войне правду – посиди под огнем в окопах. Если хочешь знать всю правду – посети полевой медпункт.
Я пошел по размолоченной колесами и траками колее, земля очередной раз слегка подмерзла, поэтому до палатки добрался довольно быстро. Убитых я заметил не сразу. Они лежали на брезентовых носилках с металлическими ручками, прямо на земле, брошенные, отставленные, торопливо отодвинутые в сторону, неожиданно и бесповоротно ставшие чужими в суете чужой жизни. На остывшие тела падал мелкий колючий снег, медленно заметая, будто укрывая от чужих болезненно-любопытных глаз. Лица обоих наспех прикрыли кусками брезента – неживые, уже не спутаешь, даже с тяжелоранеными, коматозными. Видно, чтобы вытащить их из-под огня, пришлось долго тащить волоком по полю – одежда была донельзя грязной, бушлаты – изодранные и окровавленные. Кисти рук еще не охватила смертная судорога, но поразила ноги убитых. У одного не осталось ни ботинок, ни носков, будто страшная сила сорвала их, оставив человека в этом нелепом униженном, постыдном виде. На втором были ботинки с высокой крепкой шнуровкой и твердой рифленой подошвой, грубые и неприглядные, как и сама война.
И все, что им досталось: грязная солдатская одежда и неумолимая, негаданная смерть вдали от дома. У каждого она – своя, их же выбрала сегодня, так преждевременно и несправедливо. Труп поспешно кинули на носилки, одна нога неловко подвернулась. Такие же пыльные солдатские ботинки на убитых мне долго снились после Афгана. Все повторяется – пронзительно и жестоко. Эти ребята тоже никогда не смогут встать, пойти, их тела отныне будут переноситься с места на место, грузиться и перегружаться, пока не обретут подземный покой.
Порыв ветра сорвал брезент, открыв лицо убитого. Полуприкрытые веки, черные усы и щетина, строгое выражение лица, будто посмертное предупреждение живым. Я поспешно прикрыл голову, заметив расплывшиеся бурые пятна вокруг шеи.
Мертвых унесли в подсобную палатку.
А из другого входа, откинув полог, вышел Коля Астапкин, журналист из «Красной звезды», с которым познакомился в одной из «горячих точек». Мы обнялись, как старые друзья. Николай беседовал с хирургом – тот вскоре тоже вышел наружу: немолодой уже человек со светлыми глазами под рыжими кустистыми бровями, с глубокими залысинами. Он сразу закурил, затягивался порывисто, нервно, словно какая-то тяжелая мысль не давала ему покоя. Подойдя к нам, он, как будто о чем-то само собой разумеющемся, грустно сказал:
– Вы видите перед собой большого дурака. Никак не могу простить себе… – хирург не договорил, полез в нагрудный карман, вытащил бумажник и показал прямоугольничек с календариком. На обратной стороне, как обычно, имелась картинка – на этом была фотография группы бравых бойцов и надпись: «Служба во Внутренних войсках – дело настоящих мужчин!» – А вот это мой сын! – хирург показал на крайнего паренька в краповом берете. – Сколько я отговаривал! А он: папа, я буду служить только в «Витязе». Я ему говорю: только через мой труп, пожалей мать, хватит и того, что я по «горячим точкам» езжу! И все равно по-своему поступил…
– Офицер?
– Солдат… Уже два раза на войне побывал!
– Сейчас там? – спросил я осторожно.
– Там… – кивнул он в сторону дымного села, где явно усилилась долбежка. – Вот хожу кругами, мучаюсь, можете представить состояние, подвозят раненых, убитых – все думаю, моего Алешку сейчас ко мне привезут… Что я дома скажу? И хоть и грех это, каждый раз вздыхаю с облегчением. На валидоле держусь и молюсь богу. – Он потер ладонью сердце. – Дурак, полный дурак!
– Кто? – уточнил я.
– Оба…
Хирург прикурил у меня потухшую сигарету, пошел бродить вокруг палатки, вместе со своей болью, страхами и мольбами к богу и судьбе пощадить его непутевого сына, избавить от ужаса, от непоправимого, когда прямо к нему на операционный стол привезут его развороченного пулями Лешку.
С ревом подъехала боевая машина пехоты, тормознула у самого входа палатки, открылись задние двери, сначала выскочил чумазый лейтенант, захрипел:
– Давайте срочно на операцию!
На носилках вытащили раненого с наспех забинтованным животом, потащили в приемную. На желтом лице – мучительное терпение.
Хирург бросился навстречу, со страхом и мукой глянул в лицо пострадавшему, отвернул полог.
– На стол!
Через несколько минут на скорости подъехал БТР, из бокового люка помогли вылезти раненному в ногу, потом еще одному с окровавленной головой…
С грохотом спустились с неба две вертушки. В первую загрузили раненых, во вторую – убитых офицеров московского СОБРа. Я ухватил резиновую рукоятку носилок, с другой стороны взялся Астапкин, еще двое офицеров-москвичей стали впереди. Убитых уже завернули в сверкающую фольгу, спрятав страшные раны, грязь войны, прикрыв чью-то подлость и предательство, и теперь блестящими «рождественскими подарками» они по небесам поплывут домой, где со скорбной помпой их отдадут матерям, женам и детям.
Мы с трудом несли огромного крепкого парня, вышагивая по рытвинам, кочкам изуродованной земли. Ботинки выглядывали наружу, напоминая, что тяжкая ноша – лишенный жизни человек. За нами несли второго, и я думал о том, как он босым предстанет перед господом…
На глазах у всех уничтожался наш лучший генофонд.
…Автобус с синими полосами стоял на окраине села Советского.
– Ты жив?! – спросили меня, глядя, как на выходца с того света.
Я честно ответил.
В автобусе сидели Игорь – молодой парень на должности стажера, водитель Мага и легко раненный в руку Витя Рогожин. Его только привезли, он был чрезвычайно возбужден – сказывалась доза новокаина, – вскакивал, бессвязно рассказывал, как их сначала накрыла наша артиллерия, а потом начал долбить «духовский» миномет. Тут же находился доктор – Борис Егорович, коренастый мужик лет сорока, он безнадежно пытался усадить раненого, тот снова вставал, ходил по салону, машинально поправляя повязку на груди.
– Ты был у Раззаева? – проницательно спросил доктор, дернув кончик седого уса.
– Да.
– Хорошо, жив остался. Тяжко было там?..
– Жарко… У вас потери есть? – спросил я.
– Слава богу, только четверо раненых. Витька – пятый… Сейчас наркота у него пройдет – свалится… Хорошо, ты появился. Поедешь с нами за водкой?
– Какой разговор!
Наш голубой автобус помчал по загаженному грязью шоссе. Мага лихо петлял, объезжая выбоины. Следы траков пересекали дорогу со всех сторон, боевые машины пехоты зелеными утюгами торчали на обочинах, возле них тосковали чумазые бойцы. Другие броненосцы с грохотом проносились мимо нас, обдавая солярным перегаром и оставляя на шоссе грязевую кайму от гусениц. Война уродовала не только людские души. Меня вдруг охватила трепетная жалость к этому затерянному на российских просторах району, к несчастным людям, которые через силу улыбались и, наверное, не хотели выглядеть жалкими и слабыми. Жили – не тужили, не хуже и не лучше других. И как много сразу войны свалилось на них за эти дни. Города быстрей залечивают раны. Маленькие села не забывают их никогда.
В ближайших селах – Коммунистическом, Новореченском, Правобережном, Трудовом – водки не было. Ее давно выпили. А новую, как поясняли небритые продавцы в черных цигейковых шапках, подвозить боялись.
– Дураки! – сказал стажер Игорь, который вслед за раненым Витьком пришел в возбуждение. – Сейчас такой бизнес можно сделать! Вагонами подвозить, цены поднять – войска все выпьют…
На что умудренные продавцы отвечали:
– Нельзя цены поднимать.
– Почему? – искренне удивился Игорь.
– Нехорошо. Война, люди гибнут. Грех наживаться.
– И опасно, – добавил я.
В последнем магазине – сарайчике на перекрестке – выгребли даже последние банки с ржавой килькой.
Но Егорыча это не смутило.
– Без водки нам возвращаться нельзя. Нас растерзают. Едем в Акай – там есть. Мага поклялся.
– Мага! – крикнул Игорь. – Водка в Акае есть?
Раненый Витя, который уже молча сидел в углу на заднем сиденье, попросил стажера заткнуться. Я подсел к нему, спросил, сильно ли болит. Он отрицательно покачал головой, спрятав гримасу боли. Ему не хотелось ждать в чужом автобусе, поэтому он решил ехать с нами. Дорога съедает время. Завтра на вертолете его должны отвезти в госпиталь.
Мы проехали километров тридцать, Мага ошибся поворотом, очутились среди бетонных заборов, за которыми прямоугольно изламывались серебристые трубы, молчаливо возвышались огромные металлические цилиндры, производственные корпуса с почерневшими стеклами. На мертвом заводе не делали даже гробов. Уткнувшись в тупик, мы развернулись, поехали дальше. Городишко Акай притих, как заяц, полинявший до сроку. Люди как будто договорились не попадаться друг другу на глаза – и исчезли. Лишь у одноэтажного «Детского мира» мерзли ряды женщин в платочках. Они смиренно и терпеливо ждали покупателей. А покупателей ветром выдуло.
Нашему появлению очень обрадовались. Здесь продавалось все, что нужно было окопному человеку: водка, консервы, шоколад, сигареты, спички. Доктор и раненый остались в автобусе, а мы со стажером отправились по рядам. Нас встречали восторженно, как, черт возьми, освободителей. Мы не торговались, да и женщины были совестливыми. По сравнению с московскими ценами здесь было неплохо. Особо меня умилила символическая цена на воблу. Я вздохнул и купил одну. Предстояли покупки более серьезные. Мне хотелось купить кальсоны или, еще лучше, ватные штаны. Но на детском магазине висел скучный замок. Через три минуты о моей нужде знал весь рынок. А через десять появилась запыхавшаяся заведующая, открыла двери и в огромном магазине с пустынным эхом нашла штаны с триколором. Штаны я поддел в автобусе. Державные цвета тут же согрели мою промерзшую душу. А потом я назвал стажера студентом и заставил его немедленно купить побольше чеснока и лука, которые продавались здесь по приятным ценам. Мы скупили всю водку, забрали с собой бойкую молодуху и поехали к ней домой – докупать остальное. Доктору пришла идея разжиться кипятком. Женщина сказала, что нет проблем, по пути попросила остановиться у дома свекра, поставила там чайник. Потом мы подъехали к ее дому, она попросила подождать за дверью, высунулся ее муж в шлепках, вместе с ним загрузили еще сорок пять бутылок водки, в итоге получилось пятьдесят пять. Они терлись стеклянными боками и призывно скрежетали в сумках.
– Не отравишь, хозяйка? – спросили мы, сгибаясь под тяжестью груза.
– Хорошая водка, не бойтесь, сами пили…
Душевная молодуха принесла чайник, мы залили свои фляги, они тут же раскалились чуть не докрасна, пришлось срочно хвататься за перчатки…
А потом студент, чуть суетясь, откупорил бутылку и не без удовольствия разлил по стаканам водку, мы залпом выпили и закусили отменным американским супчиком в картонных стаканчиках: надо только плеснуть кипятку, и через три минуты получишь разваренную вермишельку с фрагментами мяса и зелени. Чудное изобретение, могущее сравниться с открытием электричества.
Мы беседовали о сепаратизме, о тыловиках, которых надо бросить хотя бы на одни сутки в окопы, чтобы они поняли свою главную задачу. Но не было такого приказа. Десятки полковников околачивались в палаточном городке, думая о том, как бы не попасться на глаза начальству, которое может спросить о работе, и еще их заботило, как бы не пропустить очередной прием горячей пищи. В штабе питание поставили отменно: с первым, вторым, третьим и четвертым.
Егорыч, захмелев, пустился в медицинские темы. Суть их была в том, что медобеспечение СОБРа не соответствует военно-полевым задачам.
– Пустили как пехоту, – произнес тусклым голосом Витя. – Элиту МВД… Кому-то надо, чтобы мы полегли здесь костьми, и тогда города полностью захватят бандиты. Кто, кроме нас, больше всех идет на огневой контакт с ними?
Он тоже выпил и прислушивался к боли в руке: ждал, пока утихнет. Удел раненого: терпеть мучения и пытаться не думать о них. На каждом повороте или перекрестке нас останавливала местная милиция, проверяли документы. Вокруг района боевых действий накрутили не меньше четырех колец оцепления. Толпа журналистов застряла между четвертым и третьим кольцами, дальше их не пускали. Мы остановились. Здесь были уже знакомый мне Аркаша Быков в своем красном пуховике, Витя из «Комсомолки», экзальтированная худая дева из немецкой телекомпании, ни бельмеса не знающая по-русски, но пытающаяся что-то еще понять, телегруппы из «ОРТ», «Вестей», радийщики, полуцерэушная команда «врачей без границ» и прочие господа и товарищи. Все они были сильно возбуждены, наивно пытались выяснить обстановку у омоновцев, и когда кто-то из них произносил больше одного предложения, – тут же к нему бросалась вся журналистская братия с камерами, микрофонами на палках и в руках, со всеми кучами проводов и «юпитеров». Они брали интервью друг у друга и дружно проклинали милицейские власти, которые перекрыли кислород гласности.
Завидев меня, Аркаша поспешил навстречу с небывалой для его комплекции подвижностью.
– Старик, выручай, надо пробиться через кордоны! Провезите нас!
– Если ребята не против и если досматривать не будут, – ответил я.
Ребята махнули рукой: пусть едут.
Мы со студентом не преминули позвонить по спутниковой связи энтэвэшников. В кабинете редактора телефон не отвечал, а второй был занят. Игорь же дозвонился до матушки с первого раза. Я вышел из машины и через стекло наблюдал, как молодой человек становился мальчиком. Наверное, мамочка баловала его в детстве и уж, наверное, не рассчитывала, что ее ненаглядный пойдет в эту ужасную милицию.
Я вернулся в автобус, спросил:
– Ну, где эти телевизионщики?
Все загадочно промолчали. У окна сидел со скучающим видом краснощекий боец с автоматом и с платком цвета хаки на голове. Я чертыхнулся. Это был переодетый телеоператор.
– А Аркаша где?
– Здесь! – сказал доктор и зачем-то посмотрел вверх.
Ладно, одного переодели, и я сразу не узнал. Но как спрятать такого бугая, как Аркаша?
– Я здесь! – донеслось из-под штабеля ящиков от патронов.
Заглянув между сиденьями и приподняв старый бушлат, увидел огромные ботинки. Сверху все было тщательно укрыто.
Мы тронулись. Я надел камуфляжный бушлат Егорыча и сел у окна, чтобы не видны были мои черные ободранные джинсы. У поста нас остановили, один из омоновцев заглянул в салон, скользнул взглядом. И вдруг в толпе журналистов, напирающих на милицейскую цепь, я увидел Леву Циркуса.
– Уже здесь, попрыгун! – не удержался я от восклицания. – Полуамериканский подданный.
– Ты о ком? – прогудел Аркаша.
– О Леве Циркусе… Вездесущий, как грязь.
Быков вытащил свою голову на поверхность и изрек:
– Не знаю, где правда, а где вранье, но Лева, когда вернулся от Раззаева, пустил про тебя длинную соплю, что ты – старый друг Шамиля по Афгану и остался там в качестве советника за приличные бабки…
И Аркаша умолк, ожидая моей реакции.
– В былые времена в лучшем случае меня бы посадили и допрашивали с пристрастием. В худшем – шлепнули бы на месте… Ну а так как в моде предательство и сволочи, типа Калугина с Бакатиным, – образец для восторга, я отделался одним допросом… А насчет Шамиля… Я действительно знаю его по Афгану – он был у меня солдатом…
От злости у меня перехватило дыхание, в лицо будто швырнули лопату раскаленных угольев. Много подлости встречал, и всегда она подстерегала неожиданно и била наотмашь. На то она и подлость – низшая ступень человеческого счастья. Я вытер испарину, неожиданно резко произнес:
– Да вылазь ты, уже не высадят… Что еще он про меня рассказывал?
Быков вылез, повел округлыми плечами, усмехнулся:
– Да ты не переживай. Циркус как вышел с той стороны, сразу попал к крутым ребятам из ФСБ. Они начали его прокачивать со всех сторон, вот он сразу про тебя все и выложил. Откуда я знаю? А у меня принцип такой – все знать. Друзья из ФСБ рассказали по секрету. У них сейчас знаешь какое правило? Если засранца посадить не могут – выскальзывает, они дают нам про него утечку информации. Ну а дальше по принципу «по неподтвержденным сведениям»… И все в открытую про негодяя рассказываем. Хоть какое-то утешение… Ты журналист, сам знаешь, как это все делается… И чтоб ты знал, Володя, этот треп про тебя прошел в подборке теленовостей. Но не в нашей.