— Как это, Коля? Отделение мое здесь, я там? Да и что люди скажут?
— Это важно? — посмотрел на нее и было что-то в его глазах жаркое, такое от чего сердце обмирало и тепло внутри становилось, волнительно.
— Нееет, — протянула неуверенно. Ей точно нет. Но он командир батальона, может, ему суждения чужие важны.
Но выходило и ему все равно, а значило это одно — нужна и чувствует он к ней тоже, что и она к нему. И хорошо стало на душе, светло, радостно.
— Леночка, забери вещи, я тут подожду. Нет в том плохого. Приходить к ребятам будешь…
— Нет, Коля, что за командир, который только приходит к подчиненным.
— Но они же солдаты, взрослые люди, да и ты не нянечка им. Затишье пока, можно, — дрогнувшей рукой волосы ей огладил. Сжал бы сейчас в объятьях, смял, в губы впился… нельзя, вспугнет.
У Лены в голове мутилось, не думалось ни о чем, только тревога сладкая, непонятная в груди росла и, так от нее уходить не хотелось, что девушка попросила:
— Потом на эту тему поговорим, хорошо?
— Ну, хорошо, — согласился. Завтра, послезавтра — не суть. Что надо, он ей сам обеспечит. — Ты не обедала?
— Нет.
Какой обед?
— Пойдем, — повел ее к штабу.
На крыльце Семеновский курил. На пару глянул, как ни в чем не бывало, руку Санину подал.
— А вы кушать идите, Елена Владимировна. Михаил там чего-то наметал уже, — заметив неуверенность девушки, молвил. Та еще больше смутилась: что тон его ласковый, что величания — к чему, почему?
— Иди, Леночка, — улыбнулся ей Николай. — Мы тут перекурим, подойдем.
Она ушла, Санин на Семеновского глянул, закурил:
— В штабе что слышно, Николай Иванович?
— Передышка наметилась, Владимир Савельевич.
— Хорошо. Подустали бойцы. Я тебя тут сильно тревожить не буду, вижу, есть с кем пообщаться, — усмехнулся. — Ты не сердись, Николай Иванович, но на Елену Владимировну документики я затребовал. Чудеса, видишь ли, не моя компетенция, да и любопытно, как оно так в жизни бывает: вроде погибла, а нет — жива.
— Партизанила она, — отрезал Николай, а внутренне напрягся. Только неприятностей с особым отделом им с Леной и не хватало. Вот уж где прикрыть ее не сможет, так это здесь. Семеновский-то ладно, если что, договорится с ним — неплохой он мужик, если с правильным подходом к нему, то и он с пониманием. Но лишь бы чего не накопали вышестоящие. Понятно, что и накапывать на Лену нечего, но тут не в фактах, а в желании суть. Захотят так и корову вон засудят, в чем угодно обвинят.
— В курсе. Вот в ЦШПД и послал запрос. Обязан, Николай Иванович. Ты приказ-то на ваше новое положение оформлять думаешь? Чтобы официально, значит, все узаконено было?
— Сейчас? — нахмурился.
— Да нет, — улыбнулся. — Сейчас вам ясно не до того. Но так и я могу, мне не трудно.
— Был бы благодарен.
— Ладно, Коля, приятного аппетита, — откинул папироску. С крыльца спустился и потопал по улице.
Санин настороженно вслед ему смотрел: оформить не проблема, только он заикнись, а ну Лена рассердится, отошьет? Вроде бы со всем расположением к нему, но кто там, что в сердце женском знает? А ерунда будет полная и неприятная, если Лена откажется его женой быть, а он настаивает, что муж ей. Вот тогда точно с особистами разборок не избежать.
Семеновский мужчина скорый, сегодня сказал — завтра сделал. Придется Николаю сегодня с Леной на эту тему говорить, подготовить.
Не о чем говорили, а вроде бы о многом. Он руку ей на плечо положил осторожно — не стряхнула. И волнами от этого мурашки по коже бегают. Вывод-то прост — не противен он ей.
Склонился к губам — она взгляд вниз, но лицо не отворачивает. Николай осторожно губ ее коснулся, и не сдержался, впился поцелуем. А она податливая — то ли обомлела, то ли заробела. Сжал в объятьях — голова закружилась, понесло — ничего, никого нет, и сладко до одури. Но только на коленку руку положил, ладонью ножку огладил — дернулась, отстранилась.
— Коля…
— Извини, — а говорить не может — хрипит от желания.
Как он жил?
А случиться что с ней? Нееет! Даже думать тошно.
Ладошку нежно поцеловал:
— Леночка… Я женой тебя назвал, — в глаза ей посмотрел: не ругай, люба ты мне сильно.
Девушка растерялась:
— Каким образом?
— Обычным. Ты и в графу вписана, как жена.
И вроде виниться, а вроде что-то еще за словами, взглядом прячет.
— Странно так, — улыбнулась робко.
— Что же странного, Леночка? — ладонь ее целовал, дурея от счастья. — Дурак был. Тогда надо было все, тогда… Простить себе не могу.
— Ни в чем ты не виноват. Если виниться то и мне, — несмело волосы его взъерошила и хорошо так, что слов нет. — Я… ты не сердись…
Николай взгляд вскинул: да что ты, родная? Как я на тебя сердиться могу? Ни за что, чтобы не натворила. Только живи, Леночка, живи! Со мной побудь хоть миг — о большем не прошу. Погонишь — уйду — только живи, только б знать что есть ты…
— Леночка, — к себе прижал, нежно щек и глаз губами касаясь.
— Я ведь тоже Санина, — отодвинулась.
— Санина, ну и что? — он не понимал — он ее видел, под руками тело ее ощущал.
— Я сознательно твою фамилию взяла, специально.
Она виниться?
— Подожди: и что?
— Ты не сердишься?
— За что? Леночка, я не понимаю.
Она плечами пожала, отворачиваясь и, вдруг рассмеялась, головой покачав.
— Ты что, Леночка? — опять к себе прижал. Она за шею его обвила. Щекой к щеке прижалась:
— Странно так все, Коля. Понимаешь, когда ты погиб… Это было очень больно, Коля, настолько, что я не представляла, что такое бывает. Я не верила, не хотела верить. Ты стал для меня эталоном самых лучших качеств, эталоном офицера и… человека…
Мужчина чувствовал себя пацаном, получившим самый огромный приз в мире — он понял, что Лена к нему не равнодушна — это был предел его мечтаний, не считая мечту об окончании войны. И он задохнулся от счастья, зажмурился, вдыхая аромат ее волос, чувствуя тепло и близость ее.
— В общем… — помолчала и решилась. — Я люблю тебя, — прошептала.
— Леночка…
Он совсем голос потерял.
Счастье ума лишило. В губы девушке впился, жарко, нежно и страстно. Не целовал — в любви признавался. У Лены даже дух захватило, поплыла, а как отпустил, лбом ему в плечо уткнулась, рдея от счастья.
Первые в ее жизни поцелуи, потрясли ее. Она вдруг вспомнила, как в камере думала, что умрет не целованной, и стало так смешно, что она не сдержалась. Конечно, рядом с Колей, живым, прошлое превращалось в мираж, далекий, больной, серый. Он был, но сегодня, сейчас не бередил так сердце и душу, и в этом тоже было счастье.
Она тихо смеялась, а Николай подумал, что насмешил ее поцелуем и чувствовал себя идиотом. Девушка посмотрела и заметила его растерянный взгляд, погладила мужчину по щеке:
— Я не над тобой. Вспомнилось просто, как я думала, что умру, а мы с тобой так и не поцеловались. И как-то до жути было обидно умереть нецелованной. Сейчас вспомнила, смешно стало — о чем думала?
А Николаю смешно не было — сердце сжало до боли от страха, от мысли, что смерть к Леночке слишком близко подходила, а его рядом не было и не мог помочь, не мог предотвратить.
Кого теперь благодарить, что жива?
— Прости, — прошептал с болью.
— За что? — улыбнулась светло, ладошками своими его щеки накрыв и робко губ его коснулась. Приятные они у него, такие славные, прохладные, нежные и горячие одновременно.
Так и сидели до темноты целовались, обнимались. Потихоньку Лена сдавалась и уже не противилась его ладони на своей ноге. Но все больше отдавалась странному дурману, в котором слишком хорошо, в котором ничего кроме нее и Николая. Впрочем, и от нее в нем только он. И стыдно того и сладко. И хоть разорвись. Руки у Николая горячие, сильные и ласковые, гладил ее так, что она задыхалась. И вроде уйди, что творишь? А не его, мысль свою отгоняешь.
Только поцелуи все горячее, руки все настойчивее и глубже под юбку лезут, обостряя и стыд, и волнение. Отпрянула себя испугавшись:
— Не надо.
А голос хрипит, дыхание рвется и тесно в груди.
Николай затылок огладил, за папиросы, как за спасательный круг схватился, отодвинувшись. Понял — немного и натворил бы. И так понесло, напугал вон девочку.
— Извини, — занервничал, фитиль запалил, мрак светом неярким разбавляя.
Лена смущенно гимнастерку поправляла, удивляясь, как она расстегнутой оказалась: И темно — ночь наверное. И этого не заметила.
— Пора мне.
— Здесь останься.
— Нет, Коля, неудобно. День прошел — а я и не видела. Ребята там одни. И так бесятся, что женщину командиром назначили, а тут еще и нет никакого командира получается. Не наладить мне потом с ними отношений, если так все пойдет. А потом в бою, как смогу от них чего-то требовать? Да и сейчас. Если сама дисциплину нарушаю, как с них за нарушения спрашивать?
— Ты о них, как о детях. Они солдаты, Леночка, они все видели, их не удивить, не испугать. Пуганные, стрелянные.
— Я о дисциплине.
— А я о нас. Останься.
— Ну, не могу я!
— Можешь. Что плохого, если поспишь в тепле и уюте? — затушил папироску, к девушке подсел, ладони опять в свои руки взял. И жарко от них до крика, и дыханье, и сердце не унять.
— Не надо, — убрала ладони.
Николай понял, чего боится:
— Не трону, не бойся. Сама не захочешь… даже не думай, — по волосам провел рукой, в глаза ей заглядывая. — Не смогу я заснуть, если ты далеко. Приду ведь и буду сидеть всю ночь у блиндажа. Хочешь, чтобы у бойцов повод посмеяться над командиром был? — прибег к хитрости.
— Нет.
— Тогда останься. Останься, Леночка, — пальчики начал целовать, голова к ее груди прижалась и Лена тяжело вздохнула, чувствуя, как дрожит все внутри.
— Что они подумают? — прибегла к последнему аргументу.
— Какая разница? Ты жена мне, и ты меня мужем признала. Любим друг друга — мало? Война, Леночка, сколько нам тогда отмерила? Ничего, все забрала, а сейчас подарила, но сколько? Ты знаешь? И я нет. Не дети, не в поезде, ясно все меж нами — к чему бегать?
— Не могу я вот так, понимаешь?
— Как, Леночка? Просто лечь спать? И спать, не вздрагивая от выстрелов, не просыпаясь от вскриков, храпа, духоты? Я ведь знаю, как с мужиками в землянке спать — храп стоит такой, что накат дрожит. Ну? Леночка? — волосы с ее лица убрал, щеку ладонью грея. — Я ведь хочу чтобы ты полноценно отдохнула и только. Сама говоришь — если завтра в наступление. А какой из тебя боец, тем более командир, если ты вымотанная?
А вот тут он прав был. То ли не окрепла она до конца, рано из госпиталя выписалась, то ли волнения и суматоха последних дней как и сегодняшнего сказывались — слабость чувствовала такую, что легла бы и не встала.
Николай видя, что она притихла, задумавшись над его словами, молча на руки Лену поднял, в другую комнату отнес. А там настоящая постель, с настоящими железными шариками на спинке, с подушками в наволочках вышитых и простыня, одеяло. И так заманчиво раздеться полностью, выспаться на мягком без одежды, как в прошлом, как дома, как давным-давно, до войны, что сил противиться нет.
Николай сапожки с девушки снял. Не удержался, по ногам ладонями вверх скользнул.
— Коля, — головой качнула, стесняясь.
— Ушел, — улыбнулся. — Спи, я за занавеской. Ничего не бойся.
— Потеряют меня.
— Не потеряют. Говорю, ни о чем не беспокойся.
— Такое бывает — спать ни о чем не беспокоясь? — заулыбалась от мысли, что одну ночь проведет как в далеком-далике, два года назад. Подумать — всего два года, а вдуматься — двадцать лет будто.
— Бывает, Леночка. Я рядом, — заверил и пошел за занавеску, прикрыл ее и замер, зубы сжав: первый раунд. Пока все удачно. Еще бы силы иметь, сдерживать себя и выжить эту ночь, не сгореть от желания, ум сохранить.
Постелил себе на лавке, а не спится, мается и все тут. Зайти бы к ней, но понимает, сунется и не уйдет. Не сдержится. А как ей? Целоваться-то и то не умеет. Глупая, славная, милая, нежная… Не было значит, ничего у нее с Санькой… А с ним будет! Жена она ему!
Встал, закурил. Забродил по комнате, стараясь не скрипеть половицами. А взгляд в сторону занавесок — там Леночка. Удобно ей? Спросить? Голос перехватывает, папироса в руках и то ходуном ходит.
Это же надо так желать, до одури, до звона в голове, как контузия!
Лена разделась и залезла под одеяло, закрыла глаза, невольно улыбаясь от блаженства.
Какая мелочь — мягкая постель, подушка, одеяло. А счастье до небес, до радостного крика. И беспокойства нет — Коля рядом.
Правда одно ее беспокоило — желание, чтобы он рядом и сейчас был, чтобы слышать, как он дышит, чтобы тепло его живого тела ощущать. Стыдные мысли. А с другой стороны, не дети уже, муж он ей, сам сказал.
Муж! Любит! — улыбка до ушей губы растягивала. И хорошо так, что хочется мир обнять. И словно нет войны, ничего плохого нет и не было.
Николай спать не мог — мотало, изнутри сжигало.
Под утро сдался, не мог больше — скользнул за занавеску и замер, сердце биться перестало от прекрасного видения — Леночки, спящей безмятежно. Улыбалась во сне и так сладко спала, в одеяло до подбородка укутавшись, что он тревожить ее не посмел.
Сел прямо на пол у постели, подбородком в кулак уперся и смотрит на нее, взгляд оторвать не может. Первый лучики из-за занавески лицо ее освещают, в волосах путаются, а ему не завидно, потому что знает, живая Леночка, дышит, рядом.
Глава 35
Николай снился, совсем близко, только руку протяни. Глаза открыла, а он правда — руку протяни.
— Доброе утро? — улыбнулся. — Как спалось?
— Замечательно, — заулыбалась, во все глаза на него глядя. Счастье — вот оно, простое, но огромное, как небо над головой — засыпать, когда Николай рядом, спать и знать — здесь он, проснуться и видеть — Коля.
Она руку из-под одеяла протянула, по щеке его погладила. Мужчина улыбнулся и вдруг замер, улыбка сползла, взгляд жутким стал. Руку Ленину перехватил, как клещами и смотрит на нее.
А видит страшные рубцы, искалечившие ее нежную ручку. И ярость такая в душе, что в аду наверное по сравнению с эти жаром — Арктика.
— Коля? — приподнялась Лена, забыв, что в сорочке. Лямочка спала с плеча и лиловые шрамы образующие звезду открылись его взору.
Он взвыл.
Отвернулся и голову накрыл, стараясь не заорать во все горло. Одна мысль, что Леночку пытали, что эта девочка перенесла нечеловеческую боль, что кто-то смел, что у кого-то рука поднялась — с ума свели.
Лене страшно стало, подумалось, что оттолкнули его ее шрамы. И больно от того до слез, но ничего не изменить. Прав, что хорошего, когда женщина так изукрашена, кому она нужна такая?
А больно от того до одури. Выходит, только день счастья ей и был отмерян?
Если бы он повернулся, слов ей сказал, а не сидел лицо и голову руками накрыв, не мотал головой, словно напуганный, она бы осталась. Но не хотелось ей его глаза видеть, а в них брезгливость, отторжение, и оставаться не могла — его не хотела третировать. А что еще могла увидеть?
Ясно все. Ясно!…
Одежду схватила. Натянула в секунды, сапоги в руки и бегом, только дверь входная схлопала.
Николай подняться даже не смог: ярость, ненависть к фашистам до слез давили. Только закричал вдруг дико. Руку до боли закусил, закрутило его до судорог…
Лена сапоги на ходу натянула и бегом, а бежать не может, слезы душат. Горько, больно. Душу мутит до спазма в желудке.
"Прости, Коленька, прости"…
А в чем она виновата?…
Мишку от хлопка дверей подкинуло — сон чуткий был, привычка. Выглянул — никого вроде и, вдруг майор закричал, да жутко так, что парень присел даже. И к нему рванул, думал фрицы прорвались или убила его жена новоявленная. Бабы все дуры.
Влетел в комнату, а майора крутит и вой стоит, словно в живот его ранило.
— Николай Иваныч! Николай Иванович!!
Николай смолк, дошло, доползло сквозь ненависть черным душу заполнившую — посторонний тут. Сел, пальцы в кулаки сжаты, так что побелели, по лицу судорога и белое оно, как в мел сунули, а в глазах безумие.
— Чего случилось — то? Вы ранены?! Товарищ майор?!
— Уйди, — процедил. Зубы свело до боли, не разжать. Только что его боль, по сравнению с той, что она пережила?
Как же так, Леночка? Как же так, девочка моя? Почему не ему, ей такие муки пройти пришлось? Где справедливость?!
Сашка?
Куда он смотрел?! Как это могло произойти?!
— Товарищ майор, — протянул расстроенный, озадаченный до плаксивости Мишка.
Санин говорить не мог — нутро жгутом сворачивало от одной мысли, что Леночку пытали. А что пытали ясно — руки изрезаны, звезды на груди…
Встал, а стоять не может, шатает. И куда идти, что делать, как с собой справиться? Увидит она его в таком состоянии — перепугает девочку.
Дошел до стола, за папиросы схватился, а руки ходуном ходят, и тянутся к автомату и бегом бы к окопам фрицев, и всех до одного… Нет, ножом, тварей, звезды на их поганых рожах вырезая!!
— Ненавижу!! — грохнул кулаком по столу от ненависти, что выход найти не могла.
Мишка понял, что ничего не поймет, но что плохо майору точно. И лейтенант его смылась, только ее и видели — пусть-ка лучше старшие разбираются.
Ринулся за Семеновским. Тот с Грызовым до утра сидел, у того политрука и нашел.
— Там это, майор не в себе. Вроде не ранен, а орет, — протараторил, растолкав Владимира Савельевича. Мужчина сонно таращился на парня, не соображая, чего он кричит. Грызов шею потер, просыпаясь:
— Эх, паря, кричат — то не только от ранений, — вздохнул, зависти не скрывая. Он бы тоже покричал. Досталось бы хоть одну ночь женщину погреть, наплевал бы на все. Как Николай. А потом хоть губа, хоть трибунал, хоть смерть.