— Эх, паря, кричат — то не только от ранений, — вздохнул, зависти не скрывая. Он бы тоже покричал. Досталось бы хоть одну ночь женщину погреть, наплевал бы на все. Как Николай. А потом хоть губа, хоть трибунал, хоть смерть.
— Шел бы ты к связистам ночевать, — заметил Семеновский Белозерцеву.
— Вы не поняли!
— Это ты не понял, молодой потому что.
— Да нет же, говорю! Эта убежала, а Николай Иванович, как с ума сошел!
Мужчины нахмурились, переглянулись. Грызов ворот застегнул:
— А не проведать ли нам молодых, Владимир Савельевич.
— Похоже лишним не будет, — поднялся тот. Пачку папирос ос стола сгреб, в карман сунул и пошел за Мишкой.
Васнецов всю ночь не спал, ждал — придет лейтенант, не вертихвостка, чтобы не говорили. Верить хотелось — не такая как все. А она утром только явилась, растрепанная — ясно измял ее майор, как цвет. Вот тебе и недотрога, вот и правильная, "не такая".
И горько стало — лопух, ты Гриша!
Зло взяло. Так и хотелось подойти, гадостей наговорить.
"Боевая"! Как же! Шалава!
Лену мутило от переживаний до тошноты. Не смогла усидеть за занавеской, ушла наружу, осела у березы, закачалась, лицо закрыв. Выть хотелось до одури. Больно! Отцу не нужна в принципе, Николаю, потому что страшная. И что ей, и как?! Война только эта поганая и осталась, и боль, и страхи, и беды. А с ними сил нет жить, не может она ради них дышать.
Немца гнать? Погонит, и будет воевать, а дальше что?!
Тошно, места не найти. Слезы, сколько их не было? А тут сами наружу рыданиями рвались. Лена рот зажимала, чтобы никто ненароком не услышал, а всхлипы сами лезут. И себя противно, и остановиться не может.
Васнецов на свежий воздух вышел. Прислушался — нет, не показалось — плакал кто-то жалобно, отчаянно. Пошел на звуки и Лену увидел — мотало ту, слезами захлебывалась и пальцы все кусала. Развернуться бы и уйти, а не может — несут ноги к ней. Сел с другой стороны березы:
— Что, погнал? Дала плохо? — выплюнул, не выбирая выражений.
Лена старалась всхлипы, слезы сдержать, дыхание задержать. Стыдно, противно было, что такой увидели, еще противнее, за кого приняли.
А за что? За что?!!
Душно стало до одури, поплыло перед глазами и звон в ушах — больно!!
— Майоры они такие, сегодня одну погрел, завтра другую, а вы дуры все на погоны покупаетесь.
— Не сметь! — выдохнула, слезы оттерев. — Не сметь…
Не Коля это — она виновата.
Нет, не она — война проклятая.
Нет, и не война — Гитлер, что ее устроил, фашисты. Всех об колено, все в руины.
— Лучше мужиков выбирать надо, — буркнул мужчина.
— Дурак ты, Гриша, — Лена затылком в ствол дерева уперлась, горько улыбнулась. — Дурак…
И глаза закрыла, чувствуя, что еще немного и с ума сойдет. Нужно в себя прийти. Не думать ни о чем, не пытаться даже.
Николай прав. Сто раз прав — такой страх, как у нее на теле, любого отвернет. Зачем ему мается с ней? Все верно. Он жить должен счастливо, с красивой, себе под стать. И чтобы ничего о войне не напоминало, ни единой метки не было. Только так есть шанс действительно жить, а не тонуть, не умирать, снова и снова возвращаясь в воспоминания о жуткой войне, о фашизме со звериным оскалом…
Впрочем, нет, не забыть того, как не старайся, и нельзя. Как бы больно не было, а помнить должны, иначе те тысячи и миллионы что сожжены в деревнях, что погибли на полях сражений, в котлах, в плену, концлагерях, что были отданы в руки палачам или на потеху солдатне, окажутся погибшими еще раз — убитыми в памяти. Потому что пока она жива — они живы, и выходит не зря жили, не зря погибли.
Ради этого ей стоит жить. И пусть больно, она будет терпеть эту боль и жить, только для того чтобы жили: Надя Вильман, Антон Перемыст, Пантелей, Тагир, Костя Звирулько…
Сколько их?
Но все должны жить, пусть только в ее памяти, но жить!
Глаза открыла и уставилась на Гришу, а взгляд жесткий, больной и травленный.
— Подъем. Распорядок на сегодня: приводим себя в порядок, чистим, стираем обмундирование, чистим оружие, проводим политзанятие.
— Все? — не понял.
— Все! — отрезала.
Что с нее взять? Ясно — контуженная, свернутая наглухо — то плачет так, что душу выворачивает, то улыбается так, что в дрожь кидает.
— Майор обидел? — спросил осторожно.
— Нет, рядовой Васнецов, никто меня не обижал.
— А чего ревела белугой?
— Могу за два года один раз? Ностальгия по слезам замучила, вот и поплакала. Вспомнила хоть как это.
— Не чеши. Влюбилась в майора, а он тебя послал. Не первую. Глухо за ним бегать, поняла? Жену он любит, все знают, а она погибла, так он память о ней бережет, мертвую любить продолжает. Поняла? Вот это любовь. Способны на такое бабы? Нет, — вздохнул и поднялся.
А Лена смотрела в одну точку и думала: как ей с Николаем поговорить, чтобы зла не держал. Как жить, если дышать без него трудно?
Николай успокоился немного, но говорить все равно не мог — слова в горле застревали. Сидел, курил и понимал одно — шагу Лена от него больше не ступит. При штабе его переводчицей будет — пусть хоть кричит, хоть сердится, хоть что делает.
В комнату Семеновский с Грызовым ввалились, Миша заглянул и у всех троих один взгляд: жив?
— Привет, новобрачный, — подал ему руку Семеновский. Но Николай видеть никого, ничего не мог — переносицу пальцами сжал, чтобы ординарца своего по маме не обругать — сообразил уже, каким ветром политрука и капитана надуло.
Мужчина неладное заподозрил, сунул руки в карманы напротив Никола стоя. Изучал:
— Стряслось что? — подсел Федор. — Поругались? Так дело молодое.
Санин к окну отошел: не выказать это, слов таких нет.
— Белозерцев?! Ну-ка, спиртику нам сообрази, что закусить. Давай, хозяйственный наш, — крикнул Михаилу Владимир.
Вскоре все, что нужно появилось, Грызов Санину кружку подал:
— Выпей, полегчает.
Видел, ест что-то майора, да так, что смотреть на него страшно.
Тот в кружку глянул, хотел выпить, а не идет и все. Грохнул кружку на стол, вспомнил, что в галифе да в исподней рубахе — гимнастерку надел. Застегнулся, ремень застегнул — и все в прострации. В голове тишина как перед боем.
Семеновский смотрел, смотрел и дернул мужчину на лавку сесть заставив, спирт сунул в руку:
— Пей!
Выпил, закурил и застонал.
— Коля, чего случилось? Не держи в себе, хуже нет того, — сказал Федор, плечо ему сжал. — Не один ты. Если беда — мы поможем. Слышишь? Николай?
— Чем? — губы разлепил.
Первое слово вытянули, уже хорошо, — глянул на Грызова Семеновский.
— А чем можем.
Санин минут десять сидел, молчал. Потом достал лист бумаги, карандаш, написал приказ: назначить на должность переводчика лейтенанта Санину Елену Владимировну. Развернул лист к Семеновскому:
— Подписывай.
Мужчина прочитал и за папиросами потянулся:
— Таак… А кого к разведчикам прикажешь?
— А мне плевать! Сам пойду!! — закричал. У Федора лицо вытянулось, взгляд задумчивым и настороженным стал: нечисто дело, ясно, но в чем закавыка — то?
— Ты объяснить можешь, чего стряслось?
— Ничего, — буркнул, осев, затылок ладонью огладил.
Политрук лист с приказом отодвинул, закурил:
— Вот что, Николай Иванович, не нравится мне все это, очень не нравится. Тревожит, знаешь. А тревожится я не люблю. Передышка у нас наметилась. Казалось бы отдыхай, радуйся весне вон, хоть день, два, а у нас тут почище, чем в наступлении — бой за боем. Мне оно надо? Нет. Значит задача простая — причину баталии за пределы батальона отправить. Пишем другой приказ — перевести лейтенанта Санину…
— Нет! — хлопнул по столу. — Если ты это сделаешь, я не знаю, что я сделаю!
И взгляд — гаубица в работе.
— Хорошо, компромисс, — согласился тут же мужчина. — Я голову не ломаю — ты мне все сам, как на духу рассказываешь. Решаем, как проблемку устранить, не устраняя эпицентр катаклизмов.
Санин понял:
— Ее только в тыл можно перевести. Нужно, Савельич.
— Ну, это уже за тобой дело. Я свое сделал, приказ на вас готов. Дальше ты старайся, — хмыкнул. — Или научить как?
Смешно ему? Николай до стола голову склонил, затылок ладонью накрыл — как он к ней подойдет? Как тронуть посмеет?
— Пытали ее, — в стол прошептал.
Федор нахмурился, лицом потемнел, Семеновский замер, уставился на Николая, подумав, что ослышался:
— Чего?
— А того, — бросил, тяжело посмотрев на майора. — Не знаю, какой гад ее не комиссовал, но одно точно знаю — не пущу ни в бой, ни в разведку. Ищи другого лейтенанта, майор.
— Легко сказать, — протянул. — Командиры в разведку годные на ветках, как яблоки не висят.
Можно было конечно о долге Санину напомнить. О приказе, присяге, о том, что он не в институте благородных девиц, а на фронте, и война идет непримиримая, жестокая идет война, никого она не щадит, и им щадить никого нельзя. Только и на ней есть люди, а есть нелюди, и как человек человека Семеновский Санина ох как понял.
— Ладно, придумаем что-нибудь, потерпи.
— Потерплю. Но будет приказ за линию идти, за Лену сам пойду, — поднялся.
— Только в позу не вставай.
— Не встаю, — и качнулся к майору. — Не дай тебе Бог, Владимир Савельевич на теле своих близких такие метки увидеть.
И вышел, наплевав на все и на всех.
Грызов на политрука глянул и лицо ладонью оттер:
— Пыф, — нарывается Коля, снесло командиру «башню». — Ты не сердись, Владимир Савельевич…
— Ты поучи, ага? — глянул так, что Федор немым стал. Взял приказ, перечитал, подписал: по совместительству. Отодвинул и вышел, бросив. — Я в штаб.
Мишка еле успел в закуток от дверей отскочить, и дух перевел, когда двери за политруком схлопали.
Лена подворотничок пришивала, Суслов запинаясь читал газетную статью о мобилизации всего советского народа на последний, решительный натиск на противника. Бойцы кружком сидели, кто слушал, кто мух гонял, кто травинки жевал.
Идиллия.
Николай стоял у березы, в паре метров от них, смотрел на Лену, такую милую, домашнюю, нежную девушку и… видел метки гестапо на ее руках, и чувствовал, как сатанеет от ярости.
Лена взгляд заметила, Колю увидела и голову чуть не на колени опустила. Иголка в руках дрогнула, на палец наткнулась.
Васнецов и майора видел, и что с лейтенантом сделалось, как его приметила:
Забрал у нее иголку, разозлившись на Николая. Чего приперся? Вроде все с Ленкой выяснил.
Кто его тоже заметил, бойцы подниматься начали, последним Васнецов — демонстративно нехотя.
Санин шагнул к ним, встал перед Леной. Она в траву смотрит, а он сказать ничего не может — клокочет все внутри, черти хороводят. Минута, другая:
— Передислоцировались, — бросил бойцам, раздражаясь на Васнецова, что за спиной девушки стоял, мужчину взглядом давил.
Солдаты отошли, Коля на траву сел, Лену легонько потянул. Села — спиной к нему — больно видеть было, стыдно, страшно. Скажет сейчас, что-нибудь, как отец "нет у меня дочери" и как это пережить? Лучше бы молчал, лучше бы, словно все нормально — есть он, есть она, нормальные отношения, он майор, она лейтенант и все. Все! Так можно жить, так можно пережить. Видимость отношений есть, и он есть, остальное ерунда, справится. Наверное.
Коля сказать, что не знал. Нашел гениальное:
— Завтракала?
Лена отвернулась, вовсе потерявшись — не знает она ответа. Приносил что-то Григорий, только в горло не лезло.
Да и какое это имеет значение?!
Он ведь по другому поводу пришел, точки поставить. И видно жаль ему ее, потому кругами заходит. Самой придется, не зачем ему мучится. Не нужна ей жалость, у нее своей хватает:
— Ты видимо сказать, как не знаешь. Не надо. Все хорошо, все правильно. Ты командир, я подчиненная и только. Друзьями останемся — буду только рада. Решишь иначе — так тому и быть, — сказала глухо. Трудно далось.
— Что? — она о чем?
Развернуть к себе хотел — дотронуться не посмел.
— Не надо, Коля, я все поняла… Простите, товарищ майор.
На Санина, как ушат холодной воды вылили: отставка? Не нужен?
Ворот рванул — ничего себе дела. Встал, ничего не соображая, до березы дошел, вернулся:
— Собирайте вещи лейтенант, переезжаете в штаб. Будите переводчиком. Это приказ.
Девушка поднялась, уставилась на него, как на предателя:
— Не буду! — выпалила упрямо.
— Нарушение приказа! — Николая колотило, только вот отчего?
— Я немецкий не знаю, — солгала легко. Уставились друг на друга, помолчали и Лена тихо попросила:
— Не надо, Коля, не мучай ни себя не меня.
— Как же "товарищ майор"?
— Так лучше.
— Кому? — взял ее за плечи, в глаза заглядывая. — Кому, Леночка? Тебе, мне? Чем я тебя обидел?
— Нет, но…
— Тогда никаких «но» — ты моя жена, я твой муж. Ты носишь мою фамилию и будешь жить со мной, в штабе.
— Но останусь командиром разведчиков.
Николай моргнул, запутываясь все больше:
— Только в этом дело?
— Нет.
— Тогда в чем?!
— Ты сам знаешь.
— Если бы я еще и понимал.
— Но ты дал понять утром…
— Что?!… Что? Что я дикой ярости оттого, что не могу достать ту тварь, которая тронула тебя? — то ли прошипел, то ли прошептал. Лена растерянно посмотрела на него: а дело только в этом?
Санин в небо уставился, ища терпение: Боже мой, кокой она еще ребенок!
— Что ты себе надумала, Леночка?
— Что… ну, что противно тебе…
Николай чуть не выругался. Обнял ее: глупая, глупая девочка:
— Тебе на мою рубцованную физиономию противно смотреть?
— Нет… Больно, — призналась.
— Вот и мне, Леночка, до безумия больно. До жути, до… — и смолк — ком в горле встал.
Она вздохнула. Постепенно начала понимать, что к чему и зажмурилась, заулыбавшись:
— Я дура. Извини.
— Извинения принимаются только переездом ко мне в штаб.
— Хорошо. Если ты оставишь меня командиром отделения разведчиков.
— Шантаж?
— Шантаж, — улыбнулась хитро — на душе снова был покой и умиротворение.
Николай подумал, заметил пристальный взгляд бойцов — разведчиков и согласился:
— Договорились.
"Главное, пусть сначала переедет, а там и остальное решим".
Глава 36
Осипова внимательно посмотрела на соперницу, но особенно больно было видеть не ее, а отношение Николая к ней. На связистку он даже не глянул, зато перед женой двери открыл, и глаз с нее не спускал.
Зависть, ревность владели Милой.
— Почему же ты не сдохла? — прошептала в прострации, в закрывшиеся двери. Белозерцев услышал и обалдел, уставился на женщину, словно впервые увидел:
— А ты, редкая сволочь, оказывается, Осипова.
Мила окинула его презрительным взглядом: что ты можешь понимать, мальчишка? Молоко с губ сначала оботри.
— Рапорт напишу за оскорбление.
— Пиши, — кивнул. — А я просто предупрежу и полетишь сизым голубем вдоль по штабам. Майор уже грозился тебя выкинуть из батальона — выкинет.
Осипова исподлобья уставилась на юнца: а ведь может молокосос.
— А ничего что майор бордель в штабе устроил?
— С женой-то? Имеет право, — скривился парень: обломись, деточка, аморалку не пришьешь.
— А я лично не в курсе жена она или шалава, — заявила высокомерно.
— Поэтому лично для тебя, — "дуры", — сообщаю — жена. И между прочим, героическая, не то, что ты!
"Курица!"
Снял чайник с печки и понес в комнату, деликатно постучав в дверь.
Милу перекосило. Мысль шалая в голове мелькнула: а если отравить эту, «героическую». Попросить у Светы снотворного и…
О чем же она думает?! — застонала, ладонями лицо закрыв.
Лена удивленно на накрытый стол взирала — картошка вареная, соленые огурцы, хлеб, сало, на ординарца что разливая чай, смотрел на нее почти с восторгом. Разительные перемены беспокоили своей непонятностью.
— Сменил гнев на милость?
— А чего? — улыбнулся.
— А в чем дело? — спросил Николай. Фуражку на лавку положил, сел и Михаилу кивнул: присоединяйся.
Тот смущенно присел, боясь, что сейчас жена Николая Ивановича выдаст подробности его зубоскальства и будут неприятности. Но Лена лишь загадочно улыбнулась:
— Ничего, просто обычно Михаил у тебя строгий, но болтливый, а сегодня молчаливый, но веселый. Вот и удивляюсь.
— Аа, бывает, — улыбнулся.
Белозерцев с благодарностью посмотрел на девушку: "да-а, не Осипова".
Жеваться начал спокойно.
— Что нового? — спросил у него Николай. Очистил картофелину, подал Лене, сахар ей в чай кинул.
— Нормально все, тихо. Семеновский в штабе. Происшествий нет, — доложил ординарец. — Похоже надолго затишье, товарищ майор.
— Не знаю. Посмотрим. Хорошего в том мало. Бойцы дуреть от скуки начнут, а фриц сильнее окопается и укрепится.
— Все равно выбьем и погоним, — между прочим заметила Лена.
— Не спорю. Это однозначно.
— Скорей бы только. Было бы замечательно, если бы уже летом была освобождена Белоруссия.
— А Украина? — посмотрел на нее Миша.
— И Украина, вся наша Родина.
— Так и будет, — кивнул.
Николай молчал. Он хотел верить, что так и будет, но помнил, как в сорок первом все ждал, что войска красной армии пойдут в наступление, откинут фашистов с территории СССР, и война вот- вот закончится. И после Сталинграда верил, что пойдет с батальоном до самого Берлина без остановок…Только два года уже война идет и никак не заканчивается, и полстраны еще в лапах зверей с лицами людей.
— Хорошо бы — уже было, — сказала Лена и перед собой уставилась. — Фашисты людей в рабство угоняют. Ловят, запихивают в вагоны, как скот, и гонят на Запад. Деревни жгут. В амбар всех, от мала до велика и бензином сверху… Вешают, женщин ловят, кто посимпатичнее в бордель для солдат. Детей в госпиталь, тоже для солдат. Кровь берут. Голод… подчистую все забирают. Для евреев гетто понастроили, колючкой опутали и морят голодом, потом расстреливают…