— Хорошо бы — уже было, — сказала Лена и перед собой уставилась. — Фашисты людей в рабство угоняют. Ловят, запихивают в вагоны, как скот, и гонят на Запад. Деревни жгут. В амбар всех, от мала до велика и бензином сверху… Вешают, женщин ловят, кто посимпатичнее в бордель для солдат. Детей в госпиталь, тоже для солдат. Кровь берут. Голод… подчистую все забирают. Для евреев гетто понастроили, колючкой опутали и морят голодом, потом расстреливают…
Картошину на тарелку положила — там людей вырезают, а она здесь в тишине и покое картошку ест.
У Мишки пища в горле застряла, насилу проглотил, а больше есть не захотел — аппетит начисто пропал.
Николай зубами скрипнув, затылок огладил ладонью и руку девушки накрыл:
— Отольется. За каждого спросим, — процедил.
— Спросим, — вздохнула. — Только как ты родителям погибших детей вернешь, детям родителей, мужьям жен, а женам мужей? Как детство целому поколению вернешь? А другому юность. Третьему счастливую, спокойную старость в семье, ради которой он жил и которой уже нет. Четвертому, отцов, без которых они вырастут.
Николай руку ей сжал:
— Мы им подарим самое главное — мир без фашизма.
Лена накрыла его руку: ты прав. Эта цель стоит потерянных жизней. Стоит наших жизней.
Они сидели в полумраке спустившегося вечера, переплетая пальцы рук и, слушали, как тикают ходике на стене. Он обнимал ее, она голову ему на плечо положила. Хорошо, тихо было так, что казалось войны нет и не было, а может быть закончилась, да они не заметили.
Николай о предстоящей ночи думал. У него была одна цель — Леночка должна забеременеть и отправиться в тыл. Сколько вариантов не перебирал, этот был самым оптимальным.
— Я хочу тебя, — брякнул и застыл, сообразив, что сказал.
Лена тоже замерла:
— Это как? — прошептала. Николай еле смех сдержал: глупышка! Он уж подумал, сейчас по лицу получит и увидит гордо расправленные плечи девушки, услышит хлопок входных дверей. А она — «как».
Стоп, она не знает?
Ооо!
Вот ведь задача, любые боевые по сравнению с этой — ерунда.
Выходит Леночка — девочка, и он у нее первый. От этой мысли у мужчины даже ладони загорели.
Ничего у нее с Санькой не было, а он банальная сволочь, что о друге и девушке подумал. Но это частности. Вопрос в другом — как Леночку подвинуть в нужную сторону и при этом не травмировать? Что и говорить, опыта в этом деле у него мало, не ходок как Дрозд. Да и проще с женщиной. Леночка же ко всему еще и хрупкую психику имеет. Еще и шрамы страшно задеть — а если ей до сих пор больно?
— Коля? — прошептала, повернувшись к нему лицом, в глаза вопросительно уставилась.
Николая парализовало от желания, челюсть свело. Он только в край лавки со своей стороны пальцами вцепился, чтобы в себя прийти.
— Это… — прохрипел и закашлялся. — В общем… Мы будем спать вместе.
Нашел обтекаемую формулировку и покосился — испугалась, против, пошлет его?
— Одетыми? — прошептала, а глаза огромные.
— Нет, — еле сдержал улыбку.
Лене нагой Янек вспомнился и, как-то не по себе стало. Представить голым Николая она не могла, а уж себя в таком же виде и чтобы он видел — тем более. Стыдоба. Да она умрет от срама.
— Нееет… знаешь… — отодвинулась осторожно. — Мне пора, пожалуй, — просипела, готовая в двери ринуться.
Мужчина понял это и заявил, спасая положение:
— Хорошо. Спим как вечера.
"Другое дело", — уф!
Николай подхватил ее на руки, чтобы точно не сбежала, на постель отнес, сапожки снял, но не ушел. Рядом сел и обнял, целовать начал. Это Лену не испугало — целовалась уже вчера и, очень понравилось. Немного, рука Николая на ремень легла, расстегнула. Лена остановить хотела, но подумалось — Бог с ним, с ремнем — он глухо сбрякал на пол.
Осипова проклинала это дежурство. Выть ей хотелось от тишины за стеной, понимала, что там может происходить и от этого крутило ее, как юлу. Так бы всю обойму в потолок расстреляла, срывая милования молодых, да Мишка, молокосос на топчане спал, сопел сладко шинелью укрывшись, улыбался даже во сне чему-то.
Все счастливы, выходило, одна она, как проклятая. Хоть бы из штаба Санина вызвали! Хоть бы политрука черти принесли! Хоть бы обстреляли батальон! Бойцы подрались! Штаб загорелся!
Но пока горели трое — за стеной двое от страсти, она здесь, одна, от злости и ревности.
Лена заметила, как он ей гимнастерку и юбку расстегнул, но было так жарко и хорошо, что она не смогла его остановить. Его нежность топила ее разум, мысли отдельными незапоминающимися фрагментами мелькали в глубинах сознания, но не доходили до поверхности. Здесь был только Николай.
Его ладонь словно ненароком коснулась ее груди и Лена вздрогнула от странного ощущения, приятного до дурмана в голове. И задохнулась, когда рука накрыла ее грудь, поникла теплом под гимнастерку и белье. Девушка не знала, чего хочет больше — отстраниться или прижаться. Николай упивался ее прерывистым дыханием, понимая, что девушке хорошо, не спешил.
— Доверься мне, — прошептал и стянул с нее гимнастерку, пока Лена соображала. Губы поцелуем накрыл и опять гладит, нежит, на постель клоня. Уложил на подушки
Сапоги свои скинул, ремень — к черту! Секунда и гимнастерка с исподним — туда же.
Целовать начал лицо, шею:
— Леночка…
Ладонь по ножкам скользнула, чулочки скатывая вниз.
— Коля…
— Тс. Не бойся, Леночка, доверься мне.
А самого дрожь пробирает от желания, голова кругом идет. Никогда ему еще так хорошо не было.
Чулки на пол улетели, за ними юбка. Девушка придержать ее пыталась, но Николай нежно, но упрямо убрал ее руки, стянул ненужную преграду.
Лена занервничала, ускользнуть попыталась, но он прижал ее осторожно, ладонями лицо обхватил:
— Тише, Леночка, тише моя хорошая, — в губы поцеловал, в щеки, лоб, веки.
Лена не понимала, что с ней творится. С одной стороны была возмущена до глубины души, потрясена. С другой стороны мучил стыд, страх, и одновременно волновали ласки, близость обнаженной груди Николая, даже дыхание его впивалось в нее сладкими иголочками. Отодвинуться бы, остановить, но сил нет. И так безумно хорошо чувствовать его рядом, от запаха до горячей кожи его ощущать.
Ладонь мужчины по талии вниз скользнула, вверх поднялась, живот теплом окутала. Лена замерла, боясь даже дышать. И страшно, что дальше, и стыдно, и любопытно и приятно. И хочется довериться ему без остатка, ведь с ним плохого быть не может.
— Коленькая…
— Леночка…
Николай осторожно ей плечи целовал, все ниже спускаясь. А потом вдруг отстранился — миг какой-то и все с себя стянул, к себе жену прижал. Лену парализовало, только внутри, словно птица забилась, а может, сердце опустилось?
Она на Николая смотрела, он на нее, и осторожно проникал под майку, желая стянуть ее.
Лена не сказать ничего не могла, ни отстраниться — забылась, потерялась от близости его нагого тела. Мужчина майку стянул с нее и прижал грудью к своей груди, нежно придерживая ее за спину. Лену выгнуло, ожгло. Вскрикнула, не заметив и, задрожала, а пошевелиться боится, только смотрит на Николая огромными от испуга глазами.
— Не бойся, Леночка, — прошептал — голос от страсти хрипел.
Взгляда от девушки оторвать не мог, рук отнять — так хороша казалась, что спасения нет — утонул, погиб, и не жаль. Бедра широкие, талия тоненькая, а кожа шелковая, и грудь что в его грудь упирается — чудо. Пистолет бы к затылку приставили — все равно бы не оторвался, рук бы не разжал. Сказали бы — возьмешь ее и умрешь, взял бы и умер потом, не раздумывая.
Губы поцелуем нежить начал, а ладонь к лону скользнула. Лена сжалась, закрутилась.
— Не надо, — зашептала. А в голосе страсть, спрятанная глубоко под стыд, страх перед неизвестностью. Он настолько остро и четко чувствовал ее, что казалось, слышит не только биение испуганного сердечка — каждый шорох мыслей. Это было необъяснимо и настолько прекрасно, что Николай понял, что до Лены он не был с женщиной — у него было только с женским телом.
— Я люблю тебя, Леночка, — прошептал в порыве, но вышло из глубины, как душой ее души коснулся и растворился в ней, сплелся намертво. — Я не смогу без тебя, Леночка, — прижал к ее щеке ладонь, умирая от наслаждения только оттого, что чувствует кожей тепло ее кожи.
Лена отстранялась, но не противилась, она смущалась, но сдавалась. Она пошла ему навстречу, обняла и самое страшное для него, причинить ей боль, превратилось в чудо для двоих.
Впервые за два года Лена и Николай спали довоенным в своей безмятежности сном. Спали, не разняв объятий, словно под защитой друг друга.
Санин поднялся по привычке рано утром. Осторожно высвободился от объятий Лены. Хотел укрыть и замер, вглядываясь в жуткие рубцы на спине — душу от их вида переворачивало. Николай сжал зубы и, подобрав одежду, на цыпочках выскользнул в другую комнату, оделся и вышел на крыльцо, хмурый, как грозовая туча. Закричать бы в небо: за что, сукины дети, ее-то за что?!
Закурил, по лицу желваки ходили.
Осипова выскользнула, встала напротив:
— Как ночку провели, Николай Иванович? Смотрю, невеселы. Плохо пригрела?
Миле бы молчать — понимала, но не могла с собой справится.
— Это не ваше дело, лейтенант Осипова, — одарил ее неприятным взглядом.
— За вас беспокоюсь. Не похоже, что ночь провели хорошо — как в воду опущенный вон. Не ту женщину выбрали, товарищ майор, — и шагнула к нему, руку сжала. — Со мной бы ты смеялся, а не хмурился, Коля.
Мужчина руку ее убрал, уставился тяжело:
— Границы не переходи.
— Какие границы, Коля, целовались ведь, — к нему потянулась и была отодвинула. — Плохо тебе с ней, майор, я же вижу! Вот и бесишься! — прошипела. — Шалаву пригре…
Санин втиснул женщину без всяких скидок в двери и процедил:
— Она жена мне, и ты знаешь об этом! Еще раз оскорбление в ее сторону услышу, выкину из батальона!
И отпустил, повернулся к ней спиной.
— Все при тебе Осипова: ни лицом, ни фигурой не обижена, не дура, но одним, самым главным обделена. Любить ты не умеешь.
— Я?! — возмутилась. Это она-то, которая сохнет поэтому бездушному, бессердечному почти два года?!
— Ты. Не умеешь. Ты не человека любишь, а себя в нем. Примериваешь и, если образ нравится, свой, его и любишь. Себя. Эгоистка ты. Ущербная. Жаль мне тебя, — и пошел вниз. Надо проверить, как дела в батальоне.
Осипова горло сжала от обиды. Постояла и в дом прошла: ладно Коленька, посмотрим кто из нас эгоист. "Устрою я тебе".
Сначала эту выгнать и попозорить, так чтобы близко подойти к майору побоялась. Жена — не жена — частности. Не стенка, в конце концов, пододвинется.
Занавеску отдернула и пнула стоящий у входа сапог, так что тот к другой стене улетел, бухнул, Лену разбудил. Она приподнялась, пытаясь со сна сообразить, что происходит, непонимающе на Осипову уставилась.
— Выспалась шалава?!… - взвилась та и смолкла. Вся гневная обличительная тирада куда-то испарилась от вида страшного тавро войны на груди Лены. Мила рот от ужаса зажала, к стене отступив.
Санина сообразила, что с лейтенантом не порядок. Одеваться начала — негоже без одежи беседы вести. Спиной к Миле повернулась — та вовсе по стеночке сползла от вида рубцов. Сидела и смотрела на Лену с ужасом, сожалением, виной и черти чем еще. Девушке не нравилось:
— Пойдем, поговорим, если хочешь.
Мила головой замотала, поднялась с пола в прострации и за занавеску.
— Постой, ты же поговорить хотела?
— Нет… Нет, извините, — покосилась смущенно и ушла.
Лена плечами пожала: странная. Чего хотела?
Но голову морочить не стала, тогда еще на вечеринке поняла, не в себе девушка. Жалко ее, но что с этим сделаешь? Не обижаться на нее точно.
Волосы пригладила, умылась из рукомойника. Эх, в баньку бы. Надо будет с девушками поговорить на эту тему, хоть с той же, лейтенантом Осиповой.
И улыбнулась: удивительное ощущение внутри, то ли гордости, то ли счастья более глубокого, о котором наведала. Ощущение прикосновения к чуду, тайне, которую только ей и Николаю доверили. Это и есть семейная жизнь? Это и есть быть замужней женщиной?
Воспоминания о прошедшей ночи, о Николае вызывали и смущение, и желание вновь оказаться в его объятиях.
Но потом, все потом — война.
А в ум она все равно не идет.
Взгляд упал на сало, лежащие на столе. Девушка по привычке с отряда, завернула его в тряпицу и прихватила с собой — ребятам.
Вышла на улицу и подставила лицо ветерку, млея от счастья: теперь она точно знает, что такое быть счастливой.
— Доброе утро, — улыбнулась Пал Палычу, дежурившему у входа. На стол сало положила. — К завтраку.
Она была уверена — бойцы порадуются. Всегда так было. Если тот же Пантелей приглашал ее к столу, то она обязательно получала с собой гостинцы. Сперва спрашивала — можно ли взять, потом знала — нужно. И приносила в отряд, отдавала ребятам. Те всегда были рады, спасибо говорили, улыбались ей. Голодно было в лесу, а здесь видимо не так голодно, потому что радости на лицах не было, наоборот — смотрели на Лену, будто она преступление совершила — с презрением, брезгливостью даже.
— Я не украла, — заверила.
— Ясен перец, — подошел Гриша, взвесил шмат в руке. — Эк хорошо нынче бл… снабжают. Заработала, значит, корррмилица ты наша!
Лена даже побледнела от такого оскорбления, лицо вытянулось, а ответить что, не знает. Бьет кровь в висках, мутит разум.
Развернулась и вышла.
— Ох, мужики, ну чего вы взъелись на нее? — покачал головой сержант.
— А ты против сержант? — развернуло к нему Чарова. — Нравится что баба, командир, между прочим твой, с которым ты в бой пойдешь, передком работает, тебе, старому, пропитание зарабатывает…
— Да хватит вам! — отрезал Кузнецов. — Молодая она, девчонка совсем. Ей жить надо. Нам просто судить, а вы понять попытайтесь, — завернул проклятущее сало в тряпицу. — Понятно и мне в горло не пойдет. Но она ж принесла, позаботилась! Да, паршиво. Да и назвать как не знаю, но под подушку себе не заховала!
— Ты, Валера, белены, что ли объелся?
— Да ничего я не объелся! Просто девчонка она еще, говорю, понимание иметь надо.
— Мне б с ней ночку провести, — вздохнул Суслов.
— У тебя сала нет! — отрезал Васнецов и запустил проклятым шматом в двери.
Лена в прострации стояла у березы и все прекрасно слышала, но не могла понять, в толк взять, как у ее бойцов язык говорить такое поворачивается, как вообще такая грязь им в голову пришла. И за что поносят, за что оскорбляют? За то, что естественно в отряде было и мыслей подобных отчего-то не возникало. Дима Шурыгин тогда целую корзину яблок принес, и это зимой, в самый голод — он что, тоже «шалава»? Или Саня с Тагиром галеты принесли…
А ведь одни все люди, за одно воюют, в одно верят, в одной стране воспитывались, живут.
Как же можно так бездумно и просто, как сапогом в душу, бить ни за что, клеить отвратительные ярлыки?
И с этими людьми она на боевое задание идти должна?
Вылетевший кусок сала ее вовсе уничтожил. Злость поднялась такая, что девушку заколотило.
Подняла, зашла в блиндаж и оглядела ненавидящим, давящим взглядом каждого. Положила сало на стол:
— Я думала, вы солдаты Красной армии, а вы… свиньи вы. Окопались здесь: тепло, хорошо, кухня под боком. А там, там!! — рукой в сторону немецких окопов показала. — За спинами фашистов ваши же родители, жены и дети выжить пытаются! Там нет полевой кухни! Там им в котелок ничего не падает само — собой! Там дети с голода умирают, потому что фрицы последнее забирают! Знаете, что там у детей на завтрак?!!… Вода. Обычная вода! А у солдат, что пытаются семьи ваши сохранить ценой собственной жизни, с питанием не лучше! Они один сухарь на всех делят! У них мысли не возникает, принесшего с задания забранные у убитого фашиста галеты, шалавой обозвать!! Там делиться привыкли, не судить, как вы!!… Понимать и помогать. Потому что смерть без этого! Смерть!! Даже если живы — вы уже не люди, а как они, там в окопах, звери с человеческими лицами! Фашисты!!…
Гриша пятнами пошел. Остальные тоже вину чувствовали, притихли, взгляды попрятали.
А Лене все равно уже — противно до тошноты.
Как же она с ними в бой пойдет?
— Сволочи вы, а не красноармейцы, — процедила и вышла — сил нет видеть их.
— Дааа, — протянул Замятин.
Васнецов с Чаровым постояли, переглядываясь и за лейтенантом.
— Если ты такая правильная, чего ж только появилась, а уже пристроилась. Постельку майору стелешь? — спросил у нее Григорий.
Лена остановилась, посмотрела на мужчин через плечо так, что те дружно шаг назад сделали, и пошла дальше. Куда угодно — только бы не видеть и не слышать их.
Саня подбородок потер:
— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил у друга.
Васнецов помолчал и руки в карманы сунул, нахохлился:
— Ни хрена. Но сволочью, почему-то, себя чувствую.
Николай с Семеновским в штабе сидели, наградные листы, что Владимир Савельич привез вчера, сверяли.
— Щедро нынче на награды.
— Не сорок первый, — степенно кивнул майор. — Тебе, кстати, орден Ленина.
— Ого.
— Угу. И мне. А еще Мятниковой.
Санин головой качнул:
— Это за какие — такие заслуги у нас товарищ медсестра орден Ленина заслужила? Нет, девушка, конечно, боевая, раненых из-под огня вытаскивает. Но орден Ленина? Владимир Семенович?
— Она теперь еще и лейтенант, кстати, — усмехнулся в усы. — Пояснить или сам допрешь?
— Полковник Дягилев?
— Угу.
Сухарь в рот закинул, захрустел.
Николай лишь вздохнул. Вот так — кто-то кровь проливает, кто-то постели кому надо стелет. А ведь женат полковник-то…
Ладно, не Санина это дело. Дальше документы просмотрел, сверил, Михаила позвал.