Валера зашел, сел напротив девушек:
— С Марией что?
— Своих вспомнила. Тошно, — ответила Лена.
— Не о том думать надо — о будущем. Конец скоро войне, считай на границе уже. Дальше Польша и Германия.
— Потому и тошно, что ясно — войне конец. Она дожила, мы, а близкие?
— Ничего, сейчас союзники долбят у океана немцев, потом мы подойдем. Не будет и у немцев близких — око за око.
— Пойдем в Германию? — поинтересовалась Дина.
— Однозначно. До самого Берлина. И кол осиновый прямо в глотку гребанного рейха! Лично выточу.
Лена кивнула, не глядя на него:
— Донеси.
— Ну, что ты кислая, товарищ старший лейтенант? — поморщился.
— Барыню сплясать?
— Нет, о будущем думать. Как вернешься, встретит тебя голубоглазый красавец, майор минимум…
И осекся, с взглядом Лены встретившись.
— Ну, кто-нибудь встретит.
— Трое с носилками один с колуном, — протянула Дина. Ее точно некому встречать. Вся семья из пяти человек на Пискаревское кладбище уехала. В блокаду.
— Ладно, не встретят, сами встретите, — вздохнул. — Может судьба ваша под боком — на левом фланге полк стоит. Почему бы на танцы не сходить. Офицеры вроде веселые.
— Танцы у них?
— А как же — наградные пришли. Гулять будет пехота.
Лена кивнула:
— Удачи. Разошлись — я отдыхать. Подъем в три, в четыре выходим.
— Куда нас?
— За линию, как обычно. Наступление завтра.
— Значит опять на горячее дело?
— Значит.
И ушла за занавеску. Валера только зубами скрипнул, глядя, как они качнулись. Взгляд хмурый стал. Дина проследила и улыбку спрятала:
— Ты никак неровно дышишь в сторону нашего командира, Валерочка?
— Чтоб ты понимала, пигалица, — покосился на нее и вышел.
— Еще один орден, — протянул Николай, разглядывая орден Великой Отечественной первой степени. — Обвешаюсь скоро ими, как елка в Новый год бусами, звенеть буду.
— Наград много не бывает, — глубокомысленно заметил Федор и гордо грудь выпятил — медаль "за Отвагу" дополняла «иконостас». Только вот гордость горчинкой отдавала и бравадой — взгляд у Грызова пустой был, мертвый — ни грамма радости в нем.
— Николай Иванович, может, девушек пригласим? — качнулся к подполковнику ординарец. Взгляд просительный — тоска ему только с мужчинами. Молодой — зажечь хочется, и на войну ровно.
— Света у своего генерала, Клава на связи. Кого еще приглашать собрался?
— Так смершевцы рядом стоят, я видел одну их — девочка- веснушка, рыженькая и тоненькая как березка.
— Ого! — хохотнул Грызов. — Ну, ты Миш, нашел на кого глаз положить. Парни из СМЕРШа тебе голову на раз за баловство отвинтят.
— И правы будут, — покивал Семеновский. — Чужих девок не замай. Понял?
— Да понял, — расстроился. — Так завтра уедут уже.
— Хорошо. Нам печали меньше.
Связист заглянул:
— Товарищ подполковник, в штаб армии вас.
Коля поднялся:
— Вот и посидели. Зови девушек Миша. А я поехал.
Двадцать третьего июня началась операция «Багратион». Двадцать четвертого в операцию вступил 1-й Белорусский фронт и нанес удары в районе Бобруйска. Большая группировка фашистов была взята в плен. К исходу шестого дня от начала боев, войска вышли к Березине. Солдаты пришли на те рубежи, с которых отступали в июне сорок первого…
Бойцы вкапывали пограничный столб, а Николай стоял на пригорке и смотрел на ту сторону границы и на извилистую дорогу, по которой пылили пленные. Теперь уже — немцы.
Странное ощущение возвращения на круги своя, только вот он другой, люди уже другие, и тех, кто был дорог нет рядом, чтобы разделись его чувства, чтобы понять, каково это вернуться в точку отсчета.
Он точно знал, что левее, за лесом и выше, так и стоит разбитое еще в сорок первом железнодорожное полотно, личный рубеж Санина, личная точка отсчета. Уходил отсюда младшим лейтенантом, полным надежд, мечтаний мальчишкой, а вернулся подполковником, травленным как волк, без всяких иллюзий и с одним единственным желанием — дойти до конца, до самого Берлина и лично написать на рейхстаге: навеки сдохните, суки!!
Он уже не мальчишка, изувечен лицом и душой шрамами войны, виски седые и взгляд старика. Не у него одного. У всех, кто отсюда до Москвы шел и обратно. Да единицы таких.
Его не радовала головокружительная карьера — слишком большой ценой ему погоны достались. И тогда, в сорок первом, он думал, что ему это нужно. А сейчас точно знал — наелся войной до одури. Не хочет, не может дальше. Но ничего больше не умеет, только воевать. Отлично воевать.
Тогда, в сорок первом, он не мыслил себя иначе, чем офицером, иначе, чем служить Родине себя не представлял, а сейчас готов был сложить погоны, снова пройти все круги ада, только бы рядом была Леночка.
Жуткое это ощущение — уходить втроем, возвращаться одному и точно знать — один из троих уже никогда не вернется, не засмеется, не улыбнется на плоскую шутку Сашки, не насупит брови, пытаясь выглядеть серьезной и взрослой. Леночка так останется навсегда на войне — не взрослым, ни ребенком, не дожившей, не долюбившей, не сбереженной…
А сколько таких Леночек больше никогда не подбегут к любимым, не встретят жениха, брата, отца у крыльца, подъезда или ворот родного дома?
Сколько женихов не придет к невестам, сколько вдовцов и вдов так и будут жить прошлым и оплакивать тех, кого уже не вернуть?
Интересно, Пелагея все же уберегла своего Жихара? Жив ли он, она?
О ком не подумай — либо погибли, либо неизвестно, что с ними.
Санин закурил, морщась от воспоминаний и мыслей.
Мишка яблоко ему протянул — жевался как обычно, и пожал плечами в ответ на суровый взгляд командира.
— Товарищ подполковник, как? — спросил его лейтенант из новеньких. Опять новенькие!
Санин оценил вкопанный столб и кивнул:
— Молодцы.
Развернулся и пошагал вверх по холму, ступал осторожно, зная, что идет фактически по крови и костям братьев — славян, простых солдат, что устлали его страну от этой границы до Москвы.
Здесь кровь Лапалыса, застреленного вместе с фельдшерицей в деревне, кровь сошедшего с ума и утонувшего Вербицкого, кровь деда Матвея и рядового Буслаева, Лениной подружки, Нади Вильман и сотни детей, женщин и стариков, что попали ранним утром двадцать второго июня под налет фашистских асов. Кровь Густолапова и Стрельникова. Он помнил их, помнил лицо каждого и очень боялся, что когда-нибудь забудет и тем предаст товарищей. Он жив и должен жить за них.
И помнить тоже за них и для них.
Вы не погибли, нет!
Ребята спали, кто опираясь щекой на ствол автомата, кто прислонившись спиной к борту. Лене и Марине уступили места и женщины вытянулись в кузове, Санина пилоткой лицо накрыла, чтобы не пекло. Пять дней без сна по тылам фашистов вымотали всю группу. Только Дине все было не почем.
Она сидела, свесившись немного с борта и придерживая пилотку, щурилась на солнышко, кокетливо поглядывала на солдат. Было удивительно хорошо — Родина свободна! Она жива! Впереди вся жизнь!
Ее лучащееся задорной улыбкой лицо, в обрамлении рыжих волос, казалось пятном света и привлекло внимание Николая. Он остановился, пропуская полуторку, идущую в тыл и невольно улыбнулся на смех девушки. Она помахала ему рукой и он отдал под козырек: живи, девочка. Ты сама весна, само счастье!
Дина засмеялась так заливисто, что невольно разбудила лейтенанта.
— Что там? — приподняла пилотку Лена, глянула на сержанта.
— Ничего, — повела та кокетливо плечами.
— А чего светишься?
— Просто.
И вдруг широко развела руками и закричала в небо:
— Счастье!!
Марина невольно фыркнула, Валера чуть из кузова не вывалился, подпрыгнув от неожиданности. Дух перевел:
— Фу, ты, думал «рама».
— Граница!! — обняла его за шею Дина. — Наша Родина свободна!! Впереди вся жизнь!! Ааа!!!
Лена невольно улыбнулась и накрыла лицо пилоткой. Счастье будет более полным, если выспаться.
— Поспать дай, оглашенная, — проворчала Марина.
— Вам все спать! Мы на границе, понимаешь ты, соня?! Мы на нашей границе!! Только что столб пограничный вкопали!
— Счастье, — кивнула женщина, переворачиваясь на бок и лучше устраиваясь. — Теперь дай поспать и оно будет полным!
Лена сдвинула пилотку на лоб и уставилась в небо. Оно было чистым и прозрачным. И пахло в воздухе не гарью и порохом, пахло травами, лесом, ягодой.
Спать совсем расхотелось.
Ей показалось, что машина прямиком привезет ее домой, на ту дачу, где ее ждет Наденька с купанья в речке и они вместе пойдут собирать ягоды. Сегодня пойдут. А что было вчера, год назад, два — сон. И неправда, что Надю убили — войны не было. Не правда, что Игорь стрелял в мирное население — он вообще не отлучался, сидел на веранде за круглым столом, застеленным вышитой белой скатертью, пил чай из пузатой белой кружки и читал «Правду».
И Николай жив, просто они с Леной еще не встретились.
Ведь она не попала в Брест, потому что никуда не поехала. И на войне никогда не была, потому что ее не было. И жив Дрозд, жив Антон Перемыст, живы Костя Звирулько и Тагир.
Вон они, вон у дороги! А с ними Летунов, Васечкин, Вильман. Надя все в том же платье с маками и все так же смеется, кокетничает с лейтенантом…
Лена не поняла, что встала в полный рост и смотрит на пустую обочину, улыбаясь светло и радостно. Не видела, как Маликов, Семенцов и вскочившая Марина выставили руки, готовые поймать ее, если машину сильно качнет и она упадет. Не видела, как посерело лицо Дины, потеряв улыбку, и как смотрела она на лейтенанта, готовая расплакаться от жалости.
Лена видела лишь убитых, которые казались ей живыми. Ей очень хотелось в это верить.
— Вы живы, ребята, живы, — шептала, глядя на траву, ели, осинки у дороги.
Машину качнуло на повороте и Лена оказалась в объятьях Маликова. Очнулась тут же, потеряв улыбку, и пересела на место.
— Нормально все? — побеспокоилась Марина, пытливо заглядывая в глаза.
— Да, — сцепила зубы девушка, чтобы не расплакаться от разочарования.
Война не сон. Война так и останется в ней и каждый день, час будет напоминать о себе.
Лена надвинула пилотку на глаза, скрывая невольно выступившие слезы. Ей было очень обидно, что в этот замечательный день, когда ее Родина наконец свободна от фашистских псов, те, кто шел к победе вместе с ней, не дожили до этого момента и никогда не узнают, вернулись ли войска Красной армии на свои рубежи, освободили ли страну от немецкой нечести.
Дина села рядом с женщинами, как ни в чем не бывало — привыкла уже к странностям лейтенанта, впрочем, этих «странностей» у каждого в группе хватало. Другое ее заботило.
— А подполковник молодой такой. Щека вся в шрамах, виски седые, а глаза молодые и нежные, нежные… — и вздохнула. — И улыбка красивая. Сам статный, крепкий. Дети от такого пригожие будут. Ох, девочкииии!
— Жениха себе нашла? — приобняла ее Марина, прическу поправила. — Эх, девочки, мальчики, сейчас бы платье из шелка, туфли на каблучке, самые настоящие, черные, лаковые и я бы вам такой вальс станцевала!
— Станцуешь еще, — покосилась на нее Лена.
— А платья и туфли мы вам достанем, девочки, — заверили бойцы, улыбаясь во всю зубную наличность, до трогательности ласково.
— Эх, дорогие наши сестренки, все будет: и шелк, и бархат, и лаковые туфельки и нелаковые, — мечтательно протянул Маликов, отчего-то поглядывая на Лену. — И женихи будут. Вот закончим с Гитлером и выдадим вас замуж прямо в Берлине.
Марина и Лена переглянулись, обе брови выгнули: это к чему сержант сейчас?
И засмеялись. А Дина вздохнула:
— Хорошо бы. Ребенка хочу. Чтобы глазки, как у моей мамы, а нос, как у моего папы.
— Глазки — носики, не знаю, но что в маму ребятенок боевым будет, это точно, — подмигнул ей Маликов, и опять на Лену покосился. — А вы, товарищ лейтенант?
— Старший, — выставила палец.
— О, конечно! — хохотнул, ладонь к груди прижав. — Так что товарищ старший лейтенант хочет, о чем мечтает?
Лена с задумчивой улыбкой смотрела на него, а видела Николая, что улыбался ей столь же нежно и немного, самую малость, насмешливо.
— Чтобы Николай жив был и очень, очень счастлив. Пусть не со мной, пусть никогда не встретимся, но чтобы обязательно жив и обязательно счастлив.
Маликов улыбаться перестал. Марина помахала перед лицом Лены ладонью и та уставилась непонимающе на женщину:
— Что?
— Ничего, — плечами пожала. — А для себя что хочешь?
— Так для себя и хочу.
— Нет, лично для себя.
— Лично для себя.
— А что после войны делать планируешь?
Санина плечами пожала:
— Как-то не думала, — обняла колени руками, голову на них положила и задумалась:
— Учиться пойду. Я ведь даже школу не закончила.
— На кого учиться пойдешь?
Девушка улыбнулась лукаво:
— На врача.
— По моим стопам значит? — рассмеялась Марина.
— Если получится.
— Легко. У тебя. Дина, а ты?
— Закончу, авиационный институт, буду работать, выйду замуж и рожу кучу детей.
— Жму руку — мой план минимум. Валер, а ты?
Мужчина подумал и уверенно заявил:
— Строителем буду. Очень нам сейчас эта профессия нужна.
— А я учителем, — бросил Рекунов, поглядывая на лесной массив, в прохладу елей.
— А я на трактор вернусь, буду пахать и сеять, вас кормить, — улыбнулся Коробков.
— Идиллия, — протянула Лена, любуясь лицами товарищей. — Только останьтесь все живы, пожалуйста.
Все притихли, улыбки сами погасли.
— Размечтались тут о кренделях небесных, — проворчал Семенцов, утерся пилоткой — жарко. — Права лейтенант, сначала до Победы дожить надо, потом мечтать.
— Мечтать всегда надо, — вытянулась Марина, накрыла лицо пилоткой. — Без мечты человек — труха.
— Тем более война вот, вот кончится, — заметил Рекунов.
— Ой, — отмахнулся Семенцов. — Слышал уже. Четвертый год — жу, жу, жу, а в итоге кролик с балалайкой. Мираж, блин!
— Вот посмотришь, месяца два и конец Гитлеру. Хана!
— Ты эти два месяца проживи, «Емеля»!
— А это не имеет значения, главное Победа будет и пусть не мне, но дети наши этих поганых свастик не увидят иначе, чем на картинке. И будут только в учебниках в школе изучать — да, была война, Великая, жуткая, и гибли люди, как косой косило, но все же выстояли и победили. И гордиться будут, что в такой стране живут, что мы, мы чуму эту коричневую да под дых! Вот как будет! И не забудут никогда, что было. Но будут сытно жить, спокойно спать, и небо над головами будет вот такое, как сейчас — голубое, голубое! И солнце яркое-яркое, и мама рядом, и папа обязательно. А еще бабушки, дедушки, чтобы как положено. А слезы только если царапина или игрушку отобрали. И счастливы до безумия просто потому что мир!
Маликов улыбался, слушая друга и, смотрел в небо:
— Пусть так и будет, а?…
Глава 44
Конец войне — уверены были все. Сейчас по-настоящему — финиш.
Восторг, счастье, огромное как небо над головой, переполняло всех. Оно пьянило, кружило, оно осязалось даже в воздухе. Оно срывало разум «молодых», заставляя их быть еще более бесшабашными, и отрезвляло «старых» битых уже четвертый год. Умирать не хотелось, но если молодые не понимали, как это можно погибнуть фактически после победы, да малой — возвращение прежних границ родной стране, изгнание фашистов с просторов Родины, но все же победы, то «старики» прекрасно осознавали, что смерти все равно на любые достижения. У нее они свои, и планы тоже свои. Бойцам очень не хотелось, чтобы исполнились планы смерти, а не их — на жизнь.
Кто-то решал «оторваться» за все годы, что прошли в окопах, кто стал максимально осторожен, даже трусоват, кто-то вовсе остервенел, понимая, что за спиной только разруха и пустота, а будущее после войны туманное, как раннее утро в Будапеште.
И все же всем хотелось жить и жили так, словно только сейчас проснулись и поняли, что потеряли фактически полжизни.
Лена пила чай с Мариной и поглядывала в окно на удивительный пейзаж осени в Польской деревушке.
— Кто бы мне сказал, что я буду когда-нибудь в Польше.
— И в Германии будешь, — заверила Лена. — Кстати, где Дина? Четвертые сутки на постое, четыре ночи ее нет на месте.
Люсинец загадочно улыбнулась:
— С ординарцем из соседей крутит.
— Бог с ней, лишь бы на задание не кинули до того, как явится.
И как накаркала — в хату вошел лейтенант и взяв под козырек кивнул Лене на выход:
— Вас ждут, товарищ старший лейтенант.
— Иду, — заверила. Встала, гимнастерку поправила. — Марина, Шаулина явиться, передай от меня… — кулак показала и вышла.
Во дворе Банга расхаживался, курил. Заулыбался, увидев племянницу и, рукой махнул на ее официальное приветствие:
— Пойдем, прогуляемся.
Они двинулись по улочке к дороге, машина генерала за ними медленно ехала:
— Два дела у меня к тебе. Первое, — раскрыл руку и на пальце повисли ключи. Он вложил их Лене в ладонь. — Набережная сорок, двадцать пять, комната три. Москва.
— Нас направляют в Москву? — удивилась и насторожилась девушка.
— Нет, Лена, это ключи от твоей комнаты, в которой ты будешь жить после войны. По случаю досталось, сам только из столицы. Решил не тянуть, сразу отдать. До конца войны совсем чуть-чуть осталось, пора мне не только как твоему начальнику, но и как родственнику о тебе подумать.
— У меня есть квартира.
Артур отвернулся, сложил руки замком за спиной:
— Нет, Лена.
— Есть!
— Нет, — уставился. — Неприятная тема. Но хорошо: официально вся семья Скрябиных погибла.
— Но я жива.
— Ты? А кто ты? Ты Санина. А Скрябина уехала в Брест еще до войны и все. Короче, в вашей квартире уже живут люди. Один чин, комиссованный по ранению. Живет вместе с семьей. Выселять? Будешь долго и нудно доказывать, что ты это ты.