— Я и не считаю себя экспертом или лидером или чем-то в этом роде…
— Конечно нет, ты видишь себя слугой, ничтожнейшим из ничтожных! Но от неумелого слуги, да еще не первой молодости вряд ли будет большая польза. Тебе просто нравится представлять себя среди ужасных страданий! Или я не прав?
— Ну что ты такой злой? — примирительно сказал Дженкин. — Могу же я помечтать? Но тут я настроен серьезно… почему-то… не потому, что, как думаю, буду невероятно полезен…
— Тогда почему?
— Просто потому, что мне так хочется. Конечно, где-то ты прав насчет «представлять», но это второстепенное, сейчас нет желания копаться в мотивах.
— Знаю, тебе не сидится на месте, тянет быть на краю, жить подальше от Европы в некоем подобии ада.
— Да.
— И ты считаешь, что это не романтический вздор?
— Именно так, то есть не считаю это романтическим вздором!
— Я прошу тебя: не уезжай.
— Почему? Я ведь только сказал, что подумываю об этом!
— Ты нужен нам. Нужен мне.
— Что ж… перебьетесь без меня, думаю… в любом случае, так мне кажется… пора что-то менять в жизни… я всегда могу вернуться. Пожалуй, выпью-ка и я тоже.
Дженкин скрылся на кухне, что-то нервно бормоча себе под нос.
Джерарда, провожавшего взглядом удаляющуюся спину, линию плеч, вечно безнадежно мятые полы пиджака, захлестнуло такое волнение, что он едва не закричал. Так не годится, думал он, так ничего не добьешься. Он уже расстроил Дженкина, и это ужасно. Теперь тот откажется серьезно воспринимать что бы он ему не предложил, просто отвергнет с порога.
Дженкин вернулся со стаканом и банкой пива.
— Давай отправимся вдвоем куда-нибудь на праздники, только ты и я, мы уже сто лет этого не делали, — сказал Джерард и тут же подумал: а почему, собственно, сто лет, можно было в любое время пригласить его, уговорить.
— Ты имеешь в виду пешую экскурсию в Озерный край, вместе прятаться в палатке от дождя?
— Нет. Я скорее думал о приличном отеле во Флоренции. Но и идея с палаткой тоже недурна.
— Ладно, если весной еще буду здесь. В чем, впрочем, сомневаюсь. Есть у меня такое чувство: теперь или никогда.
— Мы могли бы путешествовать вместе. Отправиться в Австралию. В Африку, если хочешь, или Бразилию. В Боярсе я заметил у тебя португальскую грамматику. Если решишь ехать, я мог бы поехать с тобой.
— Очень любезно с твоей стороны, но, знаешь, ты будешь не в восторге! Я имею в виду, если мы поедем туда, куда мне хочется. В любом случае я должен ехать один, это часть договора.
— Какого договора, с кем?
— О, ни с кем… с самим собой… с судьбой, если хочешь… или с Богом, только Он не существует.
— Так это паломничество. Чистая сентиментальность, театр.
— Ты вынуждаешь меня говорить глупости. Не хочу быть слишком грубым.
— Да будь сколь угодно грубым!
Что происходит, думал Джерард, они собираются поссориться или, воображая, как Дженкин любит его, он на самом деле ошибся? Теперь невозможно сказать то, что он намеревался сказать, все испорчено, все погибло. Теперь Дженкин будет плохо думать о нем, и он этого не вынесет, через мгновение превратится в тряпку! Или, чтобы не выглядеть тряпкой, лучше прикинуться обиженным. Что хуже?
— Не думаю, что все вы так уж нуждаетесь во мне, — осторожно проговорил Дженкин. — Я всегда чувствовал себя лишним в вашей компании.
Прежде ничего подобного слышать от него не приходилось.
— Что за чушь! — воскликнул Джерард, немного воспряв. — Ты центральная фигура, без тебя нам не обойтись, даже Краймонд это сказал. Сказал, что ты лучший!
— О… Краймонд!..
Они рассмеялись, хотя немножко нервно.
— Это неправда, что без меня вам не обойтись. Дункан никогда меня не любил, Робин меня не терпит, то же и Гулливер, Роуз смеется надо мной, Краймонд считает дураком. Не перебивай меня, Джерард. Конечно, это глупый разговор, но ты вынудил меня. Мнение, что я так необходим, — часть иллюзии, которую мы сохраняли все эти годы. Знаю, я говорю вздор и сержу тебя, потому что, конечно, тут есть нечто скрытое, нечто особое и, возможно, такие вещи всегда частично иллюзорны, частично реальны. Просто я почувствовал эту иллюзорность позднее, и это в какой-то мере повлияло на мое желание уехать. Мне не хватало одиночества, и это все потому, что мне приходилось играть… в эту игру… которая, конечно, не была игра, но… Понимаешь, одиночество мне необходимо, как другому то, что ты называешь адом.
— Ты не прав в отношении других, они высоко ценят тебя.
— Как талисман.
— Роуз обожает тебя… но не будем спорить об этом… меня даже не это заботит… и, может, ты прав, в подобных вещах невозможно разобрать, где иллюзия, где реальность, наверно, и во всем так…
— Что тебя не заботит?
— Они, остальные… ну, заботят, да, заботят… и отказываюсь принимать твои слова о том, что ты лишний… но без них я мог бы обойтись.
— Знаешь, Джерард, — сказал Дженкин, наконец внимательно посмотрев на него, — я не думаю, что ты мог бы обойтись! Они всю жизнь были тебе опорой. Тебе нравилось быть главой среди нас, почему нет: самый умный, самый симпатичный, самый успешный, самый любимый — и это все правда, ты и сейчас таков, — но ты и зависишь от этого или чего-то подобного, а я нет. Пожалуйста, пойми меня правильно, я не собираюсь уезжать оттого, что обнаружил, что никто меня не любит! Должен отвергнуть твой довод, что я не должен уезжать, поскольку нужен здесь. Я здесь не нужен. Они все на тебя смотрят, от тебя зависят, так что…
— Они?..
— Ну хорошо, мы; я тоже зависел от тебя, как тебе известно. Это еще одно, от чего я уезжаю. Извини, у меня не было в мыслях говорить тебе такое. Все, что я сейчас говорю, может быть истолковано неверно, я бы хотел, чтобы ты не начинал этот разговор, ненавижу такого рода разговоры.
— Так ты уезжаешь от меня?
— Да, но тут нет ничего личного, Джерард! Это просто часть желания быть окончательно самим собой. Я уж начал чувствовать, будто меня украли младенцем из колыбели, украли люди самые мне дорогие, самые лучшие в мире, но…
— Виноват, ничего личного! Это не потому — извини, но раз уж мы столь откровенны, — это не потому, что ты ревнуешь к другим или вообразил, что они мне ближе, чем ты, потому что если это так, то ты очень ошибаешься…
— Нет, не потому! Правда, Джерард!
— Прости. Похоже, не получилось у меня сказать тебе то, что хотел.
— Думаю, ты все сказал и ничего страшного не случилось, так что оставим это.
— Нет, не сказал, я создал ложное впечатление…
— Давай сменим тему.
— Хочешь, чтобы я ушел?
— Нет, пока сам не захочешь. Поступай как знаешь.
— Дженкин!
— Я не понимаю, к чему вообще весь этот разговор, и предлагаю прекратить его! Есть масса других вещей, о которых мы можем поговорить, вещей серьезных и вещей приятных… я не собирался грубить тебе… извини…
— Это ты извини меня. Можно, я начну сначала?
— О господи… если так необходимо!
— Я не хочу, чтобы ты уезжал, и прошу тебя не делать этого. Мне нужен ты и никто другой. Я люблю тебя, не могу без тебя…
— Ну, я тоже люблю тебя, старина, если уж на то пошло, но…
— Слушай, Дженкин, это все серьезные вещи, самые серьезные в мире, в моем мире. Я хочу узнать тебя лучше, намного лучше, хочу большей близости между нами, чтобы мы поселились вместе, жили вместе, путешествовали вместе, были вместе, я хочу иметь возможность все время видеть тебя, быть с тобой… хочу, чтобы ты возвращался домой — у тебя ведь никогда не было дома, — возвращался домой ко мне. Я не говорю, что это возможно, я говорю, что ты — это то, чего хочу, и хочу очень сильно; и если ты обдумаешь мои слова и поймешь их, тебе станет ясно, почему я не хочу, чтобы ты уезжал.
Повисла короткая пауза. Дженкин, радостный, даже сияющий, раскрыв рот и округлив глаза, не то чтобы с изумлением, но внимательно смотрел на Джерарда:
— Джерард, это что… предложение руки и сердца?
— Это признание в любви, — вспылил раздраженный Джерард, — и да, если угодно, предложение руки и сердца. Ты, наверное, сочтешь все это несколько необычным, но поскольку ты выразился в том смысле, что…
Дженкин захохотал. Затрясся от хохота. Положил очки на кафель у камина и согнулся, одной рукой держась за бок, а другой оттягивая ворот рубашки; он выл от смеха, глаза мокрые от слез, несколько раз пытался остановиться и что-то сказать, но слова тонули в новом взрыве веселья.
Джерард с каменным лицом в полном смятении наблюдал за ним, но был рад, что удалось высказаться ясно и связно, как и хотелось. Закончив свою речь, он почувствовал мгновенную свободу, словно вырвался в открытый космос, и единение с Дженкином, прежде отсутствовавшее. Он высказал все и с растущим замешательством и одновременно с теплотой наблюдал, какой эффект вызвали его слова.
Дженкин понемногу успокаивался, утирая глаза, губы и лоб большим драным платком, густо покрытым чернильными пятнами.
— О боже… о боже… — повторял он, потом: — Ох, Джерард… извини… простишь ли ты меня когда-нибудь… я чудовище… как я мог смеяться… какой стыд…
— Ты действительно расслышал, что я сказал?
— Да… каждое слово… понял все… «приди, любимая моя! с тобой вкушу блаженство я»…[85] и я так благодарен, так тронут… право… я смущен, я этого не заслужил… ты меня потряс!
— Прекрати.
— Вопрос… секс тоже предполагается? О господи! — И он снова беспомощно засмеялся.
— Почему бы нет, — сказал Джерард, теперь холодно и хмуро, — но дело не в этом. Это вообще не имеет значения. Я сказал, что имею в виду. Я недостаточно знаю тебя, Дженкин, и хочу узнать ближе, хочу, чтобы наша дружба стала более тесной…
— Расцвела, как старый сухой терновник?
— Но поскольку ты находишь это таким невероятно смешным, лучше я сочту это за ответ и удалюсь. Прости, если побеспокоил тебя, и заранее приношу извинения, если позже, когда подумаешь о моих словах, сочтешь их оскорбительными. Полагаю, ты найдешь их достаточно возмутительными. Надеюсь, этот курьезный незначительный эпизод никак не отразится на дружбе, которая так долго была между нами и которую ты только что окрестил старым сухим терновником.
С этими словами Джерард потянулся за своим промокшим пальто, которое накинул на стул просохнуть.
Дженкин вскочил на ноги:
— Нет, не сочту, не найду ничего оскорбительного, или возмутительного, или… или… ничего такого… и, конечно, я так польщен…
— Да уж, смею сказать, — сказал Джерард, надевая пальто.
— Но… и… знаешь… конечно, это отразилось на нашей дружбе, сильно отразилось, она уже не сможет быть прежней.
— Печально это слышать.
— Не печалься, а, пожалуйста, пойми, если ты хотел, чтобы мы стали ближе, что ж, мы стали, неужто не видишь? Тактика внезапности срабатывает, она сокрушает барьеры, открывает возможности… очень сожалею, что я засмеялся…
— Мне понравился твой смех, — сказал Джерард, — только не понял, что он означал, и сомневаюсь, что это хороший знак для меня!
— Не уходи, — сказал, стоя у своего стула, Дженкин с заботливым выражением на сияющем лице, на котором еще виднелись следы слез от смеха. — О боже… не знаю, как сказать… что-то здесь абсолютно нормально… Почему нужно стыдиться слова «любовь»?
— Я не стыжусь. Может, ты не уедешь… не оставишь нас… не оставишь меня?
— Не знаю. Но не волнуйся. Я очень рад, что ты сказал все это. Ты же не будешь раскаиваться потом, не будешь?
— Надеюсь, что не буду. Надеюсь, мы еще поговорим о всяких вещах, тех серьезных и приятных вещах, о которых ты упоминал раньше.
— Конечно же… но и об этом тоже… и, пожалуйста… не будь… не чувствуй… Послушай, останься еще ненадолго, а? Просто посидим тихонько, посмотрим друг на друга, успокоимся и послушаем дождь. Боже, пожалуй, мне нужен глоточек виски после всего этого!
В этот момент, когда они стояли, глядя друг на друга, раздался оглушительный стук. Кто-то, не найдя в темно те кнопки звонка, барабанил в дверь кулаком. Дженкин рванулся в прихожую, Джерард за ним, инстинктивно включив на ходу верхний свет. Через плечо Дженкина он увидел в открытых дверях странную фигуру, показавшуюся ему, как он вспоминал позднее, похожей на высокую тощую встрепанную мокрую птицу.
Это была Тамар, с непокрытой головой; волосы, потемневшие от дождя и разметанные ветром, темной сеткой облепили ее лоб и щеки, длинный черный макинтош блестел от воды, руки висели, как сломанные крылья. Она то ли шагнула, то ли повалилась в прихожую, и Дженкин подхватил ее. Джерард обошел его и захлопнул дверь, чтобы ливень не хлестал внутрь.
Дженкин отпустил Тамар, и она выскользнула из пальто, уронив его на пол. Потом стала медленно, будто каждое движение отнимало у нее последние силы, убирать мокрые волосы с лица. Дженкин подобрал ее пальто и через мгновение возник с полотенцем. Тамар принялась машинально вытирать лицо и волосы.
— Тамар! Тамар! — воскликнул Джерард. — Что случилось? Ты искала меня?
— Нет, я хочу поговорить с Дженкином, — ответила та, не глядя ни на кого.
Юбка Тамар, тоже местами промокшая, липла к ее ногам. Она повернулась к Дженкину и, казалось, сейчас снова повалится на него. Он удержал ее и повел в гостиную.
— Я лучше пойду, — сказал Джерард. Подождал секунду.
Дженкин обернулся в дверях гостиной и сказал:
— Тогда доброй ночи, дорогой, мы поговорим еще, не переживай…
Джерард вышел под дождь. Он был без зонтика и без шляпы. До смешного злился на себя за то глупое предположение, что Тамар, должно быть, искала его. Дождь мочил волосы, бежал по шее. Он был очень взбудоражен разговором с Дженкином и жалел, что был не в состоянии дольше оставаться у него и, как тот мудро предложил, просто тихо посидеть вдвоем. Не мог разобраться, что же все-таки произошло между ним и Дженкином и правильно он поступил или себе на беду. Одно только отсутствие Дженкина отзывалось самостоятельной и острой болью. Новым видом ужаса. Шагая по тротуарам, где уличные фонари отражались в потоках воды, он старался отогнать внезапное дурное предчувствие и цеплялся за смех Дженкина, как за что-то обнадеживающее.
Тамар сидела перед тусклым огнем газового камина, уставясь на голубые язычки пламени. Промокшую юбку она отжала. Отказалась от еды, чая, кофе, но приняла стакан виски с водой, который подержала в руке, не сделав и глотка, и поставила на пол. Дженкин, которому доставляло мучение глядеть на нее, спросил:
— Тамар, деточка, что случилось, расскажи мне, пожалуйста, расскажи?
Она наконец подняла голову и, невидяще глядя мимо Дженкина, сказала:
— Да, да, я расскажу. Я забеременела от Дункана и теперь убила ребенка.
Дженкин, который в этот момент стоял, в потрясении отступил назад, словно на него обрушилось что-то огромное. Лицо его вспыхнуло, рот открылся, ловя воздух. Он сел напротив нее, придвинул стул ближе и наклонился вперед:
— Тамар, милая, не переживай так. Просто расскажи мне, что точно ты имеешь в виду.
Тамар с дрожью вздохнула и продолжила безжизненным вялым голосом:
— Нет, я не имею в виду, что родила ребенка и утопила его или что-то подобное. Он так и не родился. Я сделала аборт.
— Какой ужас, — выдавил Дженкин, ничего не соображая от жалости и сострадания. — Но… но… ты сказала, он был… от Дункана?
— Да, легла с Дунканом однажды… то есть один раз. Я чувствовала, что люблю его, хотела утешить его. Он сказал, что не может иметь детей. Так что это было что-то вроде чуда. Только я убила ребенка.
— Ты уверена, что он был от Дункана?
— Да. Да. Да.
— Он знает?
— Нет, конечно нет. Это должно оставаться тайной. Вы говорили, что он хотел ребенка, и вот ребенок был, только теперь он мертв.
— Почему ты не подумала… не подумала сказать ему или?..
— Нет! — взвыла Тамар, но лицо ее оставалось неподвижно, взгляд устремлен мимо Дженкина, в угол комнаты. — Как я могла! Вы говорили, что Джин возвращается к нему. Я не собиралась мешать этому, объявив, что беременна от него. Подумала, что лучше всего будет избавиться от ребенка. Только я не знала, что делаю. Не знала, что произойдет со мной после, какой ад меня ждет, так что ничего не остается, как умереть.
— Тамар, что за ужасные мысли, я не допущу, чтобы ты мучилась.
— Это убийство, тяжкое преступление, за которое приговаривают к смерти. У меня никогда не будет другого ребенка, этот убьет его. Он хотел жить, хотел жить, а я не позволила! Я никому не могу рассказать… подержать это в себе невыносимо…
— Но ты рассказала мне, и я помогу тебе.
— Вы не можете мне помочь. Я пришла только затем, чтобы сказать, что это все ваша вина…
— Моя?..
— В тот день у реки вы сказали, что Джин вернется и они снова будут счастливы, и посоветовали мне…
— Тамар, я ничего тебе не советовал…
— Вы не могли знать, вернется Джин или нет, она не возвращается и, наверное, не вернется, и я сделала это напрасно. Когда ребенок был еще жив, я хотела рассказать Дункану, хотела побежать к нему и сказать, что люблю его, но теперь я его ненавижу и никогда больше не смогу его видеть, потому что убила его чудесного ребенка в приступе безумия. Всего несколько дней назад он был жив, он был мой…
Тамар наконец заплакала, все еще напряженная, стиснутые губы приоткрылись, из глаз лились слезы, стекали по подбородку и капали на колени.
Дженкин попытался взять ее за руку, но она отшатнулась от него. Он был потрясен услышанным. В те несколько минут, что она была у него, Дженкин увидел ад, который творился в ее душе, и хотя говорил о помощи ей, он не представлял, каким образом сможет помочь. Он стремился отвлечь ее, чтобы ее боль стихла: