«Как она?»
«По-всякому».
(Не отвечать же: «Нормально».)
Смотрим на удары друг друга. Ходим друг за другом по травке. Мы оба, конечно, не мастера высшего класса, но я играю получше (мальчиком еще набил руку). И все же иногда – я думаю, он знает – я нарочно даю ему выиграть. В конце концов, он в некотором смысле выше меня рангом (хотя я, сложись все иначе, дослужился бы до суперинтенданта). Для меня, впрочем, дело не в гольфе как таковом, дело в обстановке. Люди ходят, беседуют. Можно говорить, глядя в другую сторону, не в лицо, да еще прикрывая от солнца глаза рукой, чтобы наметить траекторию.
Хороший дальний удар – и мяч будет лежать где-то там и тихо, терпеливо ждать. Ветерок в листве берез, запах подстриженной травы. Бывают минуты, когда на поле для гольфа чувствуешь себя в полной, нерушимой безопасности.
Ну и, конечно, когда представился удобный момент, я предложил ему работу. Импульсивное побуждение или серьезный, рассчитанный шаг? Не знаю. Само собой, я не упустил из виду деловые стороны. Партнерские отношения – или я всегда буду начальником? Я подумал о моих теперешних посторонних занятиях. Свидания, домашние работы. И кто знает, куда мне придется ездить через год, через два? Я подумал, конечно, и о Рите.
Времени сколько хочешь. Но ты как неприкаянный, что-то ест тебя изнутри.
Он размышлял, всерьез размышлял. Своего рода убежище. Отставной полицейский с беспокойным, ищущим лицом. И может быть, брал в расчет вторую возможную выгоду. Если принять предложение, если начать со мной – у меня – работать, то, может быть, я разговорюсь. Он тогда услышит наконец всю историю.
Но он отказался. Причину я и сам понимал, хотя он сформулировал Ответ очень аккуратно. Не для него, не его работа. Шпионить, ставить жучки под кроватью, ловить мужей на неверности. Внезапная правильность в лице, взгляд школьного учителя.
Так что – партнеры по гольфу, и только. Отношения мы поддерживаем (и предложение формально остается в силе). Иногда я думаю, что я для него вроде няньки, иногда он, видимо, думает, что он для меня. И по-прежнему рассчитывает когда-нибудь услышать всю историю.
«Я это сделала, – сказала она. (Что еще она могла сказать?) – Что-то на меня нашло, и я это сделала».
Они все так говорят, каждый своими словами (мне не раз приходилось слышать), – те, кого это застигло врасплох, кто не собирался и даже в мыслях не имел, а теперь изумлен делом рук своих. Что-то на меня нашло. Как будто это и он был – он не отрицает, – и кто-то другой.
«Я это сделала». Точка, конец истории. Маршу не было нужды вгонять меня в пот на допросе. Можно подумать, я вдруг возьму и скажу: «Да, так оно и есть. Тут замешан кто-то другой, и он сидит перед вами. Я – вот кто главный преступник». Можно подумать, я в тот вечер сидел снаружи и ждал. Машина наготове, чтобы вместе скрыться. Ждал, чтобы это произошло, знал, что это происходит. Нет, такого по крайней мере я не делал.
Он вернулся, но призраком, мертвецом. Призрака разве можно убить? Лезвие проходит насквозь без сопротивления.
Он оставил «сааб» на дорожке. Там, конечно, машина и стояла чуть погодя, загораживая путь «скорой помощи» и полиции. Он не въехал, как обычно, в гараж, хотя въехать было бы очень просто – дверь гаража автоматическая. Но ведь это не был обычный день. Можно подумать, он не собирался пробыть долго – так, заехал на минутку. Или лучшее объяснение: она услышала машину и уже подошла к двери. Уже там стояла.
Кто стал бы в такой ситуации канителиться с гаражом? Кто не кинулся бы жене в объятия?
Но она к двери не подходила. Это было установлено. Дело в другом. Разве призраки думают о гаражах? Она услышала звук, хруст камешков под шинами. Но захотела дождаться (я это знаю) другого звука, решающего. Ключ в замке. Ключ, которым открывает дверь возвращающийся муж. Всего-навсего ключ, но никто другой его так не поворачивает. Ключ в двери, ведущей в жизнь.
Так что ждала. Простые, необратимые секунды. А если бы подошла к двери? Если бы стояла на свету, пока он стоял в темноте? Кто знает?
Эти вопросы она вновь задает себе сегодня, задает и будет задавать вечно, перебирая секунду за секундой. Она хотела встретить его в теплой кухне, хотела, чтобы он вдохнул аромат ее стряпни – аромат, конечно же, ему знакомый.
Промозглый ноябрьский вечер. Снаружи остро пахнет гниющей листвой. Он вышел из машины, двинулся по дорожке. Его последние шаги, но он этого не знает. Хотя его ли шаги? Что он здесь делает? Он остался – оставил себя, считая за мертвого, – в той квартире. И словно бы уже отправился навестить свое прошлое, жизнь, которая у него когда-то была. Комфортабельную, завидную жизнь. Дом. Жену, которую он раньше любил. Она должна по-прежнему быть здесь.
Он пошел к дому. На веранде, куда вела незапертая дверь, горел свет. Дальше – другая дверь, собственно входная. Он мог бы задержаться там на некоторое время, постоять между двумя дверьми, проходя декомпрессию, привыкая, приспосабливая легкие, как ныряльщик, чувствуя, что это его последний шанс снова стать самим собой. Но Сара сказала, что после мягкого щелчка внешней двери звук ключа раздался почти немедленно. Она сочла это отсутствие паузы хорошим знаком. Ключ в замке.
Сказала – сердце у нее прыгнуло. Ее слова. Именно так: прыгнуло. Что она сказала Маршу – не знаю. Конечно, это просто такое выражение: слова – одно, органы тела – совсем другое. Вдруг она почувствовала, что ключ повернулся прямо там, в ее сердце. Просто выражение, и любой врач – такой, как Боб Нэш, – объяснит, что сердце предназначено для перекачивания крови и больше ни для чего. Оно не падает, не обрывается и не прыгает, и в нем никак не может повернуться ключ. Никак.
Он открывает дверь. Входит в прихожую. Кухня – налево. Он делает несколько шагов к открытой кухонной двери, и запах набрасывается на него, мигом окружает. Знакомый, неотразимый запах, но Боб, что с ним ни делай, не в состоянии его определить, не в состоянии ни к чему привязать, запах только дает ему почувствовать, какая малая его часть находится здесь. Он слышит голос жены. Входит в кухню. Да, это его дом, его жена, но все кажется ему совершенно чужим. Она понимает это по его глазам. Улыбка сходит с ее лица.
Кухня – как объятие. Теплый аромат. На столе в углу – зажженная свеча. На жене черное платье, он смутно припоминает, что когда-то ее в нем видел.
Фартук она сняла. Что-то резала и тут услышала машину. Вытерла руки, сняла фартук и двинулась было к двери, но решила дождаться ключа. Улыбка (которая теперь погасла) отчасти была просто улыбкой облегчения. С тех пор как я ей позвонил, прошло почти два часа.
Что такое запах? Он приходит откуда-то издалека, из давнего времени. Он должен делать свое дело вопреки всему. Он должен через ноздри послать сигнал желудку, чтобы овладеть органом, который находится рядом с желудком. Но у Боба словно бы не осталось ничего внутри – опустошен, выпотрошен. И она это видит.
Он, может быть, надеялся спастись, вернуть себе жизнь. Вот почему он здесь. Волшебная палочка, волшебное зелье. Что такое запах? Но поздно – он слишком далеко зашел. И она это видит.
А что у нее в руке? Отнюдь не волшебная палочка.
Она это видит. Он знает, что она это видит. Он знает даже, что не спасаться сюда пришел.
Кто к кому движется? Оба они друг к другу. Ни он не мешкает, ни она. Как будто фильм крутят назад: жертва бросается навстречу удару, который ее сразил. Трюк, прием. Но она сама мне это сказала (мне, не Маршу).
Участвовало двое. На него тоже что-то нашло.
И, разумеется, она без всякой практики, без тренировки (чем тоже наверняка озадачила Марша) безошибочно нашла точку – ту самую, единственную. Не целясь, не примеряясь – без промаха, даже ребро не задела. Что-то берет над нами власть. Что-то словно вело ее руку.
Да, она это сделала. Схватила нож. Это случилось. Ни она не могла заранее знать, ни он. Этого никогда не знаешь. Пятилетняя девочка в ателье моего отца, у вазы с цветами.
63
Сколько улыбок он выманил за все эти годы...
Говоря это, она сама улыбалась. Вот какую память он по себе оставил: горы улыбок, жизнь, полная улыбок. Хотя, конечно, это был его хлеб, его заработок, и половина из этих улыбок были ненастоящие: фокус-покус, секунда – и все. Его профессиональная задача: добыть улыбку вопреки любому настроению, нежеланию, сопротивлению. И так она теперь и останется, черно-бело-глянцевая и вечная, как будто она и есть истина.
Но у моей матери улыбка была неподдельной и постоянной, не имеющей ничего общего с фотоаппаратом (хотя именно с него все началось однажды летом в Бродстэрсе). Он умел заставить ее улыбнуться – этого она не могла отрицать. Надо же, даже сейчас, когда его нет.
Скамейка. Смогу я ей с этим помочь? Его имя, а потом, когда придет время, – и ее. Независимо от того, что она теперь знает.
Конечно, я обещал. Обещал и сделал. Одно имя и другое, с не таким уж большим, как выяснилось, интервалом – я еще служил тогда в полиции.
Можно хоть сейчас отправиться в Чизлхерст-коммон и посидеть там на скамейке с именами Джейн и Фрэнка Уэббов, поставленной их сыном Джорджем, бывшим полицейским, чье имя там не значится.
Хотя прошло больше десяти лет, древесина сохранилась хорошо – добротный тик, резные буквы. Но когда придет время, я позабочусь, чтобы скамейку заменили. То же место, точная копия.
Сара, конечно, все это знает. Я изложил письменно. Моя домашняя работа.
Но я утаил от Сары – не знаю почему, ведь в этом вся соль истории, – что в жизни и даже в смерти моего отца была другая женщина, которую он, должно быть, любил – иначе разве произнес бы ее имя, умирая?
Я утаил это от Сары, как утаил от матери, что много лет об этом знаю.
Я написал Саре только про скамейку.
«Поможешь мне с этим?»
После его смерти прошло всего недели две.
«Ну конечно».
«Спасибо тебе, Джордж...»
А потом она рассказала мне (я не знал), как папа впервые взял в руки фотоаппарат – до того как стал этим зарабатывать, до того как сделался пляжным фотографом и начал снимать гуляющих в выходные дни девушек.
Это было в армии. Когда он приехал в Германию, война только-только кончилась.
«Перемещенные лица», – сказала она.
Ему дали фотоаппарат и объяснили, как снимать. Он должен был делать снимки перемещенных лиц для досье – да, в точности как в полиции. В беженцах и узниках концлагерей не было недостатка.
«Это была его работа, – сказала она. – Сотни и сотни перемещенных лиц. Кто-то должен был это делать. И нельзя было им сказать: „Улыбочка!"»
«Перебери все случаи, – говорил Чарли Роз, – когда люди покупают цветы...»
Что ж, одним из случаев стали похороны моего отца. Другим – матери.
Можно даже в тюрьму послать цветы – из определенного магазина.
«Перебери все случаи, и поймешь...»
Всего-навсего одна из дежурных фраз, которые он повторял всем и каждому. Большой, толстый мужчина, зарабатывавший на жизнь цветочками.
Другая вот какая: «Я два умных поступка совершил в жизни, и второй был – открыть цветочный магазин». Тут он бросал на тебя острый взгляд, намекая, что твоя очередь подать реплику. Но даже если ты не реагировал, он продолжал: «Что – хотите знать, какой первый?» Волей-неволей приходилось ему подыгрывать – мол, очень хочу. «А вы на нее смотрите, – говорил он. – Вот мой первый умный поступок». И он кивал на свою жену, на Кэти Роз.
64
Рита сказала – хватит, так дальше идти не может. Кончай этот дурдом! Кончай ради себя же самого!
Вот уж кто не смягчает, не разводит церемоний. Открыла мою дверь без стука, ворвалась – налет, да и только. И я вспомнил про ее мужа в том доме, за той дверью – про мужа, которого я в глаза не видел. Рита явилась к нему сказать, что она о нем думает. А теперь, похоже, моя очередь.
«Очнись, Джордж, ну очнись, ты же взрослый человек, чтоб тебя!»
Кто-то же должен меня вразумить. Так дальше идти не может.
Но это шло и шло – год уже шло к тому времени. Она влетела ко мне наутро после моей первой поездки в Патни-вейл. Первая годовщина. Я об этом ей не сказал, но она и так знала. Одна из дат в ее календарике. Сказал только, что уезжаю, что меня не будет всю первую половину дня. Но ей, может, больше и не надо было, чтобы понять. Может, смотрела (и тогда, и сегодня), как я иду через улицу в цветочный магазин Джексона.
В тот день смолчала, как и сегодня утром. Прикусила язык, ждала. Ее знак уважения – через силу. Может быть.
Зато теперь...
А я, как дурак, раскололся, сказал ей все, когда вернулся. Словно подумал, что она так и так меня засекла. Словно подумал, что она была там, выследила меня, ездила за мной в Патни-вейл, видела меня на месте преступления.
Я в первый раз тогда провинился, и с ее стороны это было только предостережение – жесткое предостережение. Все, пора кончать!
«Цветы! Рехнуться можно. Дурдом. Мало ему этих идиотских свиданий. Цветы – на его могилу от ее имени!»
Цветы, между прочим, были в то утро и в моем кабинете. «Цветы для офиса». Желтые хризантемы в вазе.
Должно быть, так она положила, так рассчитала: подождать до утра. А там уж начистоту, всю правду. Если время само по себе, год целый, не подействовало – надо ему сказать. Надо этого идиота встряхнуть как следует.
Может быть – последний шанс для нее. И для идиота, может быть, тоже.
Она, наверно, собиралась с духом, разглаживала юбку, решалась.
Теперь я понимаю, что это не был совсем уж неуправляемый взрыв. Все ради меня же самого. Лицо пылало (выглядела – залюбуешься), но глаза светились прохладнее и ровнее. Думаю, она считала, что я просто-напросто впадаю в уныние – в жалкое, глухое, тяжелое уныние. И не хотела этого допускать, искренне не хотела ради меня.
«Скинь это с себя, Джордж».
И, наверно, она понимала: все или ничего. Храбрая! Это могло обернуться против нее. Все ее залпы. Если не получится, если я не скину это с себя, что ей останется? Одно уныние.
«Ну как ты не видишь? Год. А сколько их еще? Ты даже не знаешь. Пойми, тут глухо. Без толку. Пустой след».
Глухо. Она очень даже звонко это сказала. Пустой след. Наше выражение, детективное. Бывают удачи, находки – предъявляешь результат, кладешь в карман денежки, – а бывают, конечно, пустые следы...
Всего-навсего выражение, но я мысленно это увидел. Длинная голая каменистая дорога.
«Рита, сядь. Сядь бога ради. Стоять-то зачем».
Но есть вещи, заявила она, которые лучше высказывать стоя. И она их высказывает, потому что промолчала бы – чувствовала бы себя виноватой.
Ее надежда и ее риск – хотя вначале казалось, что особого риска нет: какой мужчина в конце концов не образумится? Какой мужчина навечно свяжется с убийцей?
Встряска, предостережение – но все было зря. Ничего не помогало, и она это видела. Да и момент вряд ли был выбран удачно – скорее уж совсем неудачно. Утро следующего дня. Стоит и отказывается сесть. Вдруг – словно это я позвал ее в кабинет, позвал сделать внушение, распечь. А то и сообщить об увольнении.
Вот как все повернулось.
Взрывы, фонтаны. Свет в ее глазах превратился в клейкие отблески. Но будь она проклята (и я это видел), если этому поддастся. Проклята! Поддалась однажды, давно, – и хватит. И тогда-то не надо было. Ноги твердо уперты в пол, голова вскинута.
«Да сядь же ты, Рита, прошу тебя».
«Не хочешь слушать – не надо. Черт с тобой, буду я еще... Дурдом. Твоя жизнь – ну и живи как знаешь».
«Рита...»
Теперь ей только и оставалось, что закрыть рот, поджать губы и повернуться ко мне задом, мстительно утешаясь тем, что бывают зады свободные, а бывают запертые. Теперь ей только и оставалось, что говорить себе: я сделала все возможное. Польза, правда, нулевая.
Только и оставалось, что выйти и плотно затворить за собой дверь. Не хлопая – бывают обстоятельства, когда не хлопаешь. Ужасная тишина, молчание по обе стороны двери, и ей только и оставалось, что молить телефон о звонке. «„Уэбб Инвестигейшнз", слушаю вас» – и мы, как роботы, опять пошли бы каждый по своей программе.
Ей только и оставалось, что держаться за свое достоинство, приспособиться, взять себя в руки. Тяжелый случай...
Что ж, он может получить мою жалость, если захочет – если согласится на жалость. Я не против... Хотя мог бы получить куда больше.
Тяжелый случай – тоже случай, конечно. Но нельзя заниматься «случаем» всю жизнь.
Я мог бы остаться тут на всю ночь. Словно хочу это предотвратить, сделать случившееся неслучившимся. На этот раз – все по-другому. Глядите-ка, вон они там вместе, прямо сейчас: Боб и Сара. У себя дома, счастливы.
Номер четырнадцатый выглядит спокойным и неопасным. Может ли дом быть оправдан, избавлен от ответственности перед людьми? Не его же вина. Если кто-нибудь посмотрит на улицу в одно из этих мирных окон, он, может быть, представит себе все совершенно иначе: это я здесь зловредный элемент. Там машина какая-то стоит и стоит, в ней мужчина, что ему здесь надо?..
Мне полагается быть у себя дома, в тепле. Работа мне не по возрасту, но что делать – это в крови. Ночной дозорный.
Не волнуйтесь – я просто еду мимо, остановился на минутку, смотрю, все ли в порядке.
Включаю зажигание. Почти двадцать минут шестого. Еще три часа с лишним. А без четверти шесть у меня встреча с миссис Лукас – показать ей фотографии. Рита будет посматривать на часы, ждать моего ключа в уличной двери. О господи! Но нет, Рита не из тех, кто берется за нож.
Никто не из тех.
Разворачиваюсь и уезжаю. Вот я здесь и побывал. Знаю, что через год побываю опять. И здесь, и на могиле. И еще через год...
Налево и вниз по Уимбддон-Хилл. Что-то во мне разгорается. Словно я дом в ночи – черная каменная оболочка, освещенная изнутри.
65
Трудно представить себе императора в Чизлхерсте... Хотя, разумеется, он уже им не был. Бывший император, низложенный император – сухая шелуха, и только. Жить оставалось меньше двух лет.