По склону холма спускались Юра и Даник. Мальчишка обернулся и помахал тете ладошкой, она взмахнула в ответ и попыталась улыбнуться ему.
— Может, зря вы не хотите сказать ему о смерти отца? — спросила Наташа.
— У меня на это сейчас нет сил, — призналась Юля. — И, честно говоря, я сама еще не верю, что его нет с нами. Вряд ли поверю и потом. Мне кажется, что Илья где-то рядом. Видит нас, слышит.
Наташе хотелось сказать, что для нее самой много странного в смерти Ильи, но не решилась.
— Они уже не видят нас, — произнесла она, села на корточки и расстегнула спортивную сумку.
Урна стояла на траве. Женщины смотрели друг другу в глаза.
— Вы откроете? — спросила Наташа.
Юля кивнула, попыталась снять крышку, но та не поддавалась.
— Наверное, приклеена, — растерянно проговорила Прудникова.
В четыре руки, помогая себе маникюрной пилочкой, им удалось сорвать крышку, при этом пепел просыпался им на ладони.
Юля вытянула перед собой руку и остановилась:
— Наверное, надо что-то сказать?
— Мы все, что могли, сказали ему при жизни, — отозвалась Наташа. — Теперь остается только думать.
Прах тонкой струйкой стекал из угла урны, ветер подхватывал его, нес, рассыпая над склоном.
Покровский старался увести Даника подальше, ведь мальчишка чувствовал неладное, то и дело оглядывался.
— Вон биатлонисты тренируются, — отвлекал внимание Юра.
— Как наш Илья?
— Да, и папа твой здесь тренировался. Мы же специально сюда приехали, чтобы тебе показать это место.
Финт удался, Данька заинтересовался. Во все глаза смотрел на рослых, статных мужчин и женщин с длинными винтовками за спинами, рассекающих по асфальту на лыжероллерах. Юра сел на пенек, закурил.
— Можно, я поближе подойду? — спросил мальчик.
— Конечно, — согласился Юрка Покровский.
Даник приблизился к ограде, идущей вдоль трассы, восхищенно уставился на стремительно проезжавших мимо него спортсменов. Издалека доносились хлопки выстрелов. Мальчишка улыбался, ведь он был здесь не совсем чужим, его отец тоже когда-то тренировался на этой спортивной базе.
— Вот вырасту… — сам себе пообещал он.
Жужжали ролики, приближался очередной биатлонист в темно-синем спортивном костюме. На лице — широкая маска пластиковых очков. Жужжание стало ниже, спортсмен остановился напротив мальчика.
— Нравится, Данька? — хрипло спросил он.
— Откуда вы меня знаете?
Мужчина снял очки. Данькины глаза округлились.
— Илья? Ты же в тюрьме…
— Был в тюрьме, — Илья тут же понял, что о его «гибели» мальчику не известно. — А теперь на свободе. Только ничего никому обо мне не говори.
— Даже Юле?
— Юля не знает. Никому ни слова. Понял?
— Понял, — отозвался Данька. — Ты из тюрьмы убежал?
— Неважно. У тебя свой мобильник есть?
— Конечно. Мне его дядя Юра на день рождения подарил. Айфон называется, на три карточки.
— Это хорошо, тогда держи. Как-нибудь тебе позвоню, — Илья вложил в ладонь Данику сим-карточку. — Сам вставишь?
— А то!
Краем глаза Илья заметил спешившего к ним Покровского.
— Ну, все. До встречи, — Илья опустил на глаза широкие пластиковые очки и, заработав палками, зажужжал роликами по ровному асфальту.
Юра подошел к мальчику:
— Ты с кем говорил?
— Так, дядя-спортсмен один, — прищурился Даник. — Спрашивал, хочу ли я биатлонистом стать, когда вырасту. Я сказал, что хочу.
Покровский с подозрением проводил взглядом удаляющегося спортсмена. Прежде чем скрыться за поворотом, тот обернулся, солнце ослепительно отразилось в широких пластиковых очках.
— Он тебе что-то дал?
— Конфету хотел дать, но я не взял, — Даник разжал кулак и показал пустую ладонь.
— А вот и Юля с Натальей, — повернул голову Покровский.
Женщины стояли под сосной и поливали друг другу на руки воду из пластиковой бутылки. Юля плеснула себе в лицо, чтобы скрыть слезы.
Илья катил к позиции для стрельбы, жалея, что обернулся, не выдержал. На дорожку вышел Борис Аркадьевич, скрестил над головой поднятые руки.
— Все, тренировки отменяются. Дело есть. Пришло время поработать.
Они сидели в машине на заднем сиденье. В руках Илья держал несколько фотокарточек. С одной на него браво смотрел моложавый полковник с аккуратной щеточкой черных усов под носом. На груди пестрели наградные колодки. На другой — был все тот же полковник Панкратов, но уже не в мундире, а в гражданке. Он сидел, развалившись в шезлонге. На загорелой груди кучерявились волосы. Пьяный взгляд направлен мимо объектива. Рядом с ним стоял в плавках-шортах немного ссутуленный тип, украшенный многочисленными бесхитростными зоновскими татуировками, лысый череп поблескивал, словно полированный.
— …запомнили клиентов? — Получив утвердительный ответ, Борис Аркадьевич забрал фотографии и спрятал их в папку. — Тебе же и раньше приходилось убивать? — внезапно перешел он на «ты».
— Думаю, вы об этом знаете, — не стал давать прямого ответа Прудников.
— Глаза мне твои сейчас не нравятся, — улыбнулся Борис Аркадьевич. — Словно это тебя самого на казнь отправляют. Небось думаешь, что человека грех убивать?
— Есть такое, — признался Илья.
— Во-первых, хочу тебе напомнить, что ты сам согласился на такую работу.
— Выхода другого не было.
— Это возражение не принимается. Выход всегда есть, и ты его нашел, как умел, как понимал ситуацию. Во-вторых, этих типов трудно назвать людьми, — Борис Аркадьевич похлопал ладонью по папочке, напоминая о фотографиях. — Один хоть и носит погоны полковника, хоть и является моим коллегой по ФСИН, но на нем клейма негде ставить. Подумай, сколько на нем оборванных жизней зэков, искалеченных судеб. Разве не ты, пока отбывал на зоне первый срок, а потом снова в СИЗО сидел, в мыслях зло шептал «чтоб вы все сдохли, уроды». Про таких, как он, ты шептал. Было такое? Мечта твоя сбудется, собственными руками одного прикончишь. А на второго, лысого, не смотри, что мастюхи у него, как у авторитетного вора. Ссученный он, если с ментами якшается. Мразь он татуированная. Хочешь, я тебе полное досье на обоих выдам…
Борис Аркадьевич грамотно додавливал Илью, знал его больные места. Получалось, что, убив полковника ФСИН и авторитета с погонялом Топор, Илья только сделает мир чище, отомстит за всех, кто от них пострадал. Возражать было сложно. Подобную публику Прудников знал хорошо. Пусть не они сами, но другие, подобные им, сломали и его жизнь.
— Ладно вам меня за «советскую власть агитировать», — наконец произнес Илья. — Все это лирика. Не за это их двоих на тот свет мне предстоит отправить. За что?
— Думаешь перед смертью от них такой вопрос услышать? Если с ответом у тебя туго получится, подскажу. Просто гаркни им в рожи: «Сами знаете». Они знают, не сомневайся. — Сказав это, Борис Аркадьевич полез в карман, вытащил набор гитарных струн, запакованный в прозрачный пакетик. — Держи.
— Я на гитаре не играю, — пожал плечами Илья.
— Придется научиться, — хохотнул Борис Аркадьевич.
11
Ласковая ночь искрилась звездами. Тихо перешептывался лес, плескало озеро в сваи уходившего в воду помоста. Из трубы бани валил смолистый, ароматный дым. От самого крыльца начинался овальный подсвеченный лампочками бассейн. Голубая смальта его стенок переливалась, создавая иллюзию глубины. Над подогретой водой поднимался полупрозрачный парок. По другую сторону бассейна высился двухэтажный деревянный дом с изящно изогнутой крышей. Высокий забор окружал строения и с двух сторон далеко уходил в озеро.
У бортика бассейна был накрыт столик с выпивкой и закуской. Две голые девицы нежились в шезлонгах. И, хоть ночь была не слишком теплой, они не зябли. На них светили четыре гигантские инфракрасные лампы на высоких штативах. Толстушка открыла глаза, нервно повела плечами.
— Сколько ждать можно? Мы с тобой скоро поджаримся, как две курицы гриль. Меня колбасить начинает. Подгони их.
— Попробую, — худощавая девица набросила на плечи простыню и шагнула в баню.
В предбаннике было туманно от табачного дыма. Полковник Панкратов с авторитетом Топором сидели за дощатым столом, закутанные в простыни. Перед ними стояла недопитая бутыль вискаря и два захватанных стакана.
— Мальчики, — проворковала худощавая, аппетитно демонстрируя в прорехе простыни непропорционально большой бюст. — Народ к разврату давно готов. Уж климакс близится, а Германа все нет.
Панкратов недовольно уставился на девицу:
— Когда разврат начинать, здесь я решаю. Не видишь, у нас базар?
— Ты же дозу обещал, — в глазах худощавой загорелись нездоровые огоньки. — Сколько терпеть можно? Сдохну.
Панкратов недовольно уставился на девицу:
— Когда разврат начинать, здесь я решаю. Не видишь, у нас базар?
— Ты же дозу обещал, — в глазах худощавой загорелись нездоровые огоньки. — Сколько терпеть можно? Сдохну.
— Обещал — получите, — Панкратов приподнял со стола пакетик, в котором просматривались две ампулы и одноразовые шприцы. — Но только после. Ты, когда ширнешься, бревно бревном становишься. А с бревном трахаться неинтересно.
— Брысь отсюда, — осклабился Топор, показав желтые фиксы.
Мелькнув голой задницей, девица вышла и плотно закрыла за собой дверь.
— И то правда. Засиделись мы с тобой, — вздохнул Топор, разливая остатки вискаря. — Просто так это дело оставлять нельзя, само не рассосется. Голубинского кончать надо. Иначе не получится. И человек для этого у меня надежный имеется. В стирки мне проигрался, а карточный долг дело святое.
Панкратов нервно задергал веком.
— Ты, Топор, не думай, я не сомневаюсь, что это Голубь с «герчиком» нам воздух перекрыл. Но все же это лишнее, если генералов ФСИН одного за другим грохнут. Нехорошая тенденция получается.
— Сдрейфил? — ухмыльнулся Топор. — Такой шанс упускать нельзя. На себя все замкнем. А с тенденцией ты прав. Только она нам благоприятствует. Я все продумал. Найдут Голубинского, задушенного гитарной струной. Вот тебе и тенденция. Все один к одному. А мы сбоку. На того, кто Шпалу вальнул, и Голубя спишут. Семь бед — один ответ.
У Панкратова просветлело лицо.
— Все дело в «волшебных пузырьках», то есть в струнах. А ты прав.
— Как всегда, — Топор протянул над столом ладонь.
Полковник ФСИН ударил по ней своей, подтвердив договоренность.
— Решено. Действуй, даю добро. Только потом этого твоего надежного человека надо того… Ну, сам понимаешь. С концами.
— И тела не найдут, — пообещал Топор.
Чокнувшись, выпили и подались на улицу. Девицы тут же оживились. В лучах мощных инфракрасных ламп они принялись нетерпеливо изгибаться на бортике бассейна. Панкратов хищно улыбнулся, звонко шлепнул по голому заду пухленькую и развернул ее к себе спиной.
— А две дозы можно будет? — проворковала она, оглядываясь через плечо.
— Если ты, сучка, спешить начнешь, то и одной дозы не получишь, — ответил полковник. — Я этого не люблю.
Топор тоже не скучал, сложив руки. Худощавая разогревала его, стоя на коленях. И тут со стороны мостков, выходивших на озерную гладь, полыхнуло. Панкратов дернулся и схватился за простреленный зад, из-под пальцев тут же густо потекла кровь.
Худощавая от испуга сжала зубы. Топор взвыл от боли и ударил ее ладонями по ушам. Второй выстрел прозвучал через секунду после первого. Пуля угодила Топору в ногу, раздробив коленную чашечку. Уголовник рухнул и пополз, оставляя на светлой керамической плитке смазанный кровавый след.
— Волына… в бане, — прохрипел он, обращаясь то ли к Панкратову, то ли к девицам.
Но телки-наркоманки уже с визгом мчались к дому. Их белые тела мелькали среди декоративных кустов. Полковник ФСИН, морщась от боли, то и дело отрывая ладонь от простреленного зада, смотрел на собственную кровь, липко обволакивающую пальцы, и ковылял к бане.
Над мостками показались голова и широкие плечи. Гигант в глубоко натянутой лыжной шапке взобрался на помост и побежал к бассейну. Панкратов не успел добраться до двери, он только выставил перед собой руки, но тут же получил по ним удар прикладом снайперской спортивной винтовки, хрустнула кость.
Человек в лыжной шапке набросил Панкратову на шею удавку из гитарной струны и резко потянул. Силы не рассчитал, струна рассекла кожу, фонтаном брызнула кровь. Киллер толкнул полковника в спину, тот рухнул в бассейн, подняв фонтан брызг. В подсвеченной воде протуберанцами стало расходиться кровавое облако.
Топор упрямо полз, затравленно озираясь на человека, который неторопливо шел вслед за ним, старательно обходя кровавый след.
— Ты кто такой? — прохрипел авторитет.
— Какая тебе разница? — Мужчина ударил прикладом в плечо, мгновенно обездвижив правую руку, и прижал левую подошвой к плитке. — Ты сам знаешь, за что, — это были последние слова, услышанные Топором.
Удавка из гитарной струны сдавила ему горло. Киллер выждал и отпустил натянутую струну.
…На озере затихал, отдаляясь, гул лодочного мотора. Девицы, стараясь держаться поближе друг к другу, выбрались из-за угла бревенчатого дома.
— Бежим на хрен, — бескровными губами проговорила упитанная.
— Он уже не вернется. Шмотки забрать надо.
Худощавая метнулась к бане, схватила в охапку свою одежду и одежду подружки, поискала взглядом на столе.
— Чего добру пропадать? — Она сжала в ладони пакетик с наркотиком.
12
Багряное солнце уходило за морской горизонт, золотило закатным светом стволы древних южных сосен — пиний. Волны лизали берег. Лаша с Катей сидели на вынесенном прибоем стволе дерева. Шпаликова всхлипывала.
— Лаша, теперь ты один у меня на свете остался.
— Давай Коляна твоего помянем, — Лацужба налил в металлические стаканчики чачу. — Пусть земля ему будет пухом. Слушайся меня во всем, и все будет хорошо. Слышишь, Катька?
Шпаликова выпила обжигающе крепкую чачу, прикрыла рот ладонью.
— Как же теперь дела будут идти? — продолжая всхлипывать, спросила Катя. — Я здесь. А Коли нет. Кто же с людьми встретится, товар заберет? Мне в Москву надо. Я все ждала, ждала от него весточки, чтобы деньги на счет сбросить…
— Нельзя тебе в Москву, — твердо произнес Лаша. — Сама прикинь. Коля тебе сказал лавешки придержать, пока он с поставщиками добазарится. А кто об этом уговоре знает? Ты да я. Вот и подумают поставщики, что ты с бабками сдернула. Я-то вообще не при делах. Пока все не уляжется, тебе тихо сидеть надо. Не высовываться.
И без того искаженное горем лицо Кати перекосило от страха.
— А об этом я и не подумала. Но можно же как-то все это объяснить людям.
Лаша усмехнулся кончиками губ.
— Попробовать-то можно. Но получится ли? — призадумался он.
— Давай вместе в Москву поедем, — предложила женщина, преданно заглядывая любовнику в глаза.
— Нельзя. Или ты мне не доверяешь?
— Я? Тебе?! — вырвалось у Кати. — Как ты такое говорить можешь?
— Тогда все решить можно. Не одного твоего Колю гады какие-то завалили. Еще пара важных человек из цепочки выпала. Концы связей обрублены. Их срастить надо. Могу этим заняться. Будем тогда с тобой в шоколаде.
— Коля мне строго запретил контакты кому-либо сбрасывать. Ни при каких обстоятельствах.
— Даже мне?
— Коля сказал, что и тебе нельзя.
— Раз сказал, то что поделаешь… Вот только у Коляна теперь не спросишь.
Первоначально, завязывая роман с Катькой, Лаша собирался просто завладеть одним траншем лавешек. Дальше его фантазия не шла. Ему легко удалось влюбить в себя Шпаликову, обмануть ее, заставив задержать проплату, он убедил Катю, что действует по поручению Николая. А потом попросту изолировал ее от внешнего мира. Влюбленная женщина не способна трезво смотреть не только на своего любовника, но и на весь мир.
Однако теперь Лаша стал понимать, что сможет сделать куда больше. Нужно было только выведать у Катьки «страшную военную тайну». Но дожимать ее следовало осторожно.
На дороге, идущей вдоль берега, показалась машина. Выглядела она колоритно, словно сошла с киноэкрана. Старый «Кадиллак» с открытым верхом. Выкрашенный ярко-красной лаковой краской автомобиль сверкал никелированными деталями. Начищенный латунный рожок клаксона был вынесен наружу. В кожаном салоне развалился за рулем мужчина не менее колоритный, чем средство его передвижения. Расстегнутая до пупа белоснежная рубашка, на шее повязан ковбойский платок, из-под широкополой кожаной шляпы свисал длинный хвост волос, туго стянутых шнурком. На заднем сиденье чернел футляр для гитары.
Водитель резко затормозил напротив Лаши и Кати, дал длинный гудок-трезвучие и приветственно помахал рукой.
— Кто это? — скосила глаза Катька.
Лацужба, выражая неприязненность, поджал губы:
— Приятель один.
Моложавый мужчина выбрался из-за руля и двинулся на пляж, даже не закрыв дверцу машины.
— Я же тебя просил… — начал было Лаша.
— А мне теперь как-то по хрену твои просьбы. Я дело твое в лучшем виде сделал. А ты от меня бегаешь. На звонки не отвечаешь. Полдня ищу по всей Пицунде.
— Вечером бы зашел ко мне домой. Мы все б и перетерли с тобой.
— Вечером я в ресторане играю, — «ковбой», не стесняясь, рассматривал Катю, ей даже неудобно стало. — Марат Дяпшипа, меня здесь каждая собака знает, — представился он.
Пришлось назваться и Кате Шпаликовой. Марат картинно взял ее ладонь и поцеловал руку. Прикосновение его губ оказалось холодным и влажным.