После этого я решила, что, выбрав рыжий цвет для своих волос, выбрала и свою судьбу. Один раз выкрасив их в рыжий цвет, я на всю жизнь сохранила к этому цвету привязанность.
Прежде я была не театральной актрисой, занятой созданием назидательных образов из старых сказок и легенд, а довольной жизнью яростной социалисткой, исповедующей современные взгляды уличной комедианткой. После трехлетней тайной связи меня бросил мой возлюбленный, женатый красавец и революционер, старше меня на десять лет. А ведь мы были так романтично настроены и так счастливы, когда вместе взволнованно читали революционные книги! По правде, я и злилась на него, и признавала его правоту, потому что наши тайные отношения всплыли наружу и из нашей ячейки в них не сунул свой нос только ленивый. Все говорили, что всё это приведет к ревнивым разборкам, что кончится это всё для нас очень плохо, но вдруг в 1980 году произошел очередной военный переворот. Некоторые ушли в подполье, некоторые бежали на лодках в Грецию, а оттуда в Германию, где получили политическое убежище. Попавшиеся властям оказались в тюрьме под пытками. Мой возлюбленный Акын в тот же год вернулся к себе домой, к жене и ребенку и к своей аптеке. А Турхан, на которого я злилась за то, что он положил на меня глаз и порочил моего возлюбленного, понимал, как я страдаю, и начал очень хорошо заботиться обо мне. Так что вскоре мы поженились, решив, что это будет очень хорошо для нашей «Революционной родины».
Но мой муж все никак не мог забыть, что я некогда любила другого мужчину. Ему казалось, что из-за этого он теряет авторитет, но при этом не обвинял меня за мое легкомыслие. Правда, и мой возлюбленный Акын был не из тех, кто быстро влюбляется, но и быстро забывает. Поэтому он стал тяготиться общением с прежними товарищами. Ему казалось, что ему начали говорить двусмысленности и высказывать колкие намеки в неподходящих ситуациях. Вскоре он обвинил товарищей по ячейке «Революционная родина» в бездействии и уехал в Малатью, чтобы организовывать вооруженную борьбу. Я не буду рассказывать о том, как тамошние граждане, которых он пытался расшевелить, донесли на этого смутьяна и как был убит мой муж, в очередной раз попав к жандармам.
Эта вторая потеря, произошедшая за короткое время в моей жизни, заставила меня охладеть к политике. Иногда я говорила себе, что, может, стоит вернуться домой, к матери и к отцу-пенсионеру, бывшему некогда губернатором, но я не могла на это решиться. Если бы я вернулась домой, мне бы пришлось признать свое поражение и забыть о театре. Но теперь мне также было очень трудно найти труппу, которая приняла бы меня в свои ряды. Тем более что мне хотелось заниматься не политизированными уличными представлениями, а самим театром.
В конце концов я вышла замуж за младшего брата моего мужа, совсем как в османские времена, когда жены воинов, не вернувшихся с очередной войны, выходили замуж за их братьев. Именно я предложила Тургаю, когда мы поженились, создать бродячую драматическую труппу. Так что поначалу наша семейная жизнь была неожиданно счастливой. После того как я потеряла двоих мужчин, молодость и чистота Тургая были доказательством его надежности. Мы начали ездить и ставить наш шатер зимой по большим городам, таким как Стамбул и Анкара, выступать в помещениях «левацких» организаций, в комнатах для собраний, которые даже отдаленно не напоминали сцену, а летом – в небольших городках, куда нас приглашали наши друзья, в военных гарнизонах, неподалеку от недавно построенных фабрик и заводов. Встреча двух рыжеволосых женщин за одним столом произошла на третий год таких переездов. За год до того я выкрасила волосы в рыжий цвет.
На самом деле я не очень долго размышляла, прежде чем приняла подобное решение.
– Я хочу изменить цвет волос, – сказала я, оказавшись как-то днем в Бакыркёе у квартальной парикмахерши средних лет, но тогда у меня не было никаких идей по поводу будущего цвета.
– Вы шатенка, вам пойдет рыжий.
– Ну тогда и покрасьте мне волосы в рыжий, – тут же решилась я, – так будет хорошо.
Получилось очень вызывающе, но в моем окружении никто не возражал, а прежде всего мой муж Тургай. Может быть, все решили, что я готовлюсь к новой пьесе. Я также замечала, что все объясняют мой новый рыжий цвет тем, что я пережила одну за другой две горькие любовные истории. В то время ко мне все относились снисходительно, что бы я ни сделала.
Однако по реакции окружающих я постепенно поняла, что означает мой поступок: подлинник и подделка – это любимые темы турок для разговоров. После горделивого ответа той рыжеволосой женщине я начала покупать хну на рынке и краситься сама.
Я уделяла большое внимание юным лицеистам, искренним и впечатлительным студентам, страдавшим от одиночества солдатам, захаживавшим в наш театральный шатер; я искренне открывала себя навстречу их чувствительности и фантазии. Они намного быстрее взрослых мужчин замечали тона красок, что подделка, а что – настоящее, что – искренние чувства, а что – обман. Если бы я сама не выкрасила себе волосы хной, то, возможно, Джем бы меня и не заметил.
Я заметила его потому, что он заметил меня. Красотой он напомнил мне своего отца, поэтому мне очень нравилось на него смотреть. Потом я обратила внимание, что он увлекся мной и смотрит в окна дома, где мы остановились. Он был очень стеснительным, и, наверно, это тоже произвело на меня впечатление. Меня пугают развязные мужчины. У нас таких слишком много. Так как развязность заразительна, я иногда чувствую, что задыхаюсь в этой стране. Почти все они хотят, чтобы и вы стали развязной. А Джем был вежливым и робким. Я поняла, кто он, в тот день, когда он пришел в театр посмотреть на пьесу, а потом гулял со мной по привокзальной площади и рассказал о себе.
Я была поражена, но краешком сознания, оказывается, давно догадывалась, кто он. В театре я научилась понимать, что те события, что кажутся случайными, на самом деле имеют скрытый смысл. Не было простой случайностью то, что и мой сын, и его отец хотели стать писателями. Также не случайно и то, что тридцать лет спустя мой сын здесь, в Онгёрене, встретился с отцом. Не случайно и то, что мой сын страдал от отсутствия отца, как и его отец. Не случайно и то, что после того, как я много лет проплакала на подмостках, я превратилась в женщину, которой пришлось в жизни плакать на самом деле.
После военного переворота 1980 года мы изменили манеру представления, чтобы не навлечь на себя беду. Для привлечения публики в шатер я взяла себе в качестве коротких сценок сентиментальные фрагменты и диалоги из «Месневи»[18], из старинных суфийских притч и сказок, из «Хосрова и Ширин», из «Керема и Аслы»[19]. Но самого большого успеха мы добились монологом женщины, взятым из истории о Рустаме и Сухрабе, который предложил один старинный приятель-сценарист, писавший мелодрамы для «Йешильчама».
Все те развязные мужчины, которые, с восхищением посмотрев на то, как я танцую танец живота, предавались сексуальным мечтам (самые бесстыжие из них кричали: «Раздевайся! Раздевайся!»), после того как я на сцене в образе Тахмины, матери Сухраба, принималась оплакивать смерть сына, внезапно погружались в глубокое и пугающее молчание.
А между тем я начинала плакать сначала тихонько, а потом принималась рыдать изо всех сил. Когда я плакала, я ощущала свою власть над толпой и чувствовала себя счастливой оттого, что посвятила жизнь актерскому делу. Пока я стояла на сцене в длинном красном платье с разрезами, в старинных украшениях, металлических браслетах и поясе и плакала, предаваясь материнским страданиям, я чувствовала, как зрители, сидящие в зале, дрожат, глаза их увлажняются и их охватывает раскаяние. Я понимала, что провинциальные молодые мужчины отождествляют себя, сами того не замечая, не с сильным авторитарным Рустамом, а с его сыном Сухрабом. Когда они начинали за него болеть, я чувствовала – на самом деле они проливают слезы из-за своей будущей смерти.
Я также видела, что очень многие мои поклонники, переживая все эти страдания, заглядываются на мои губы, на мою шею, на мою грудь, на мои ноги и, конечно, на мои рыжие волосы. Всякий раз, когда я склоняла голову, всякий раз, когда делала горделивый шаг, всякий раз, когда я смотрела на зрителей, я видела, что мне удавалось обратиться и к их разуму, и к их чувствам, и воззвать к их молодости, но эти прекрасные моменты я переживала нечасто. Иногда какой-нибудь молодой человек принимался громко всхлипывать, и это увлекало за собой остальных. Вдруг кто-то другой начинал аплодировать, между зрителями вспыхивала ссора. Несколько раз я видела, как толпа в нашем шатре теряла разум, схватывались между собой те, кто рыдал в голос, и те, кто плакал тихонько, те, кто аплодировал, и те, кто бранился, те, кто вскакивал и кричал, и те, кто молча сидел и смотрел. Почти всегда мне нравилось это волнение и возбуждение, я жаждала его, но в то же время боялась силы толпы.
Через какое-то время я уравновесила образ Тахмины. Я стала тихонько плакать за кулисами во время сцены, в которой пророк Ибрагим готов расправиться с собственным сыном, чтобы доказать покорность Аллаху, а потом в этой же сцене появлялась в роли ангела с барашком в руках. Затем я переписала для собственного монолога речь матери Эдипа – Иокасты. История о том, как сын по ошибке убил своего отца, особенных эмоций у зрителей не вызывала, но ее идея воспринималась с интересом. Наверное, этого было бы достаточно. Возможно, мне не стоило рассказывать то, что сын возлег со своей рыжеволосой матерью. Сегодня я могу сказать, что это навлекло на меня несчастья. А Тургай предупреждал меня. Но я не слушала ни его, ни разносчика чая, который возмущался на репетициях: «Сестрица, что это такое ты показываешь!», ни режиссера Юсуфа, который время от времени вздыхал: «Мне это совершенно не нравится».
В деревне Гудул под Анкарой, где я сыграла мать Эдипа Иокасту, на следующий же день наш шатер просто подожгли – мы едва успели его потушить. Месяц спустя в Самсуне после монолога матери Эдипа шатер, который мы установили неподалеку от одного из прибрежных рыбачьих кварталов, забросали градом камней. В Эрзуруме из-за разгневанных молодых националистов я не выходила из отеля, а шатер охраняли полицейские. Мы думали, что, возможно, провинция еще не готова к откровенному искусству, но когда в Анкаре показали нашу пьесу на крошечной сцене пропахшего ракы и кофе «Кружка Прогрессивных Патриотов», ее тотчас запретили как не соответствующую моральным устоям народа. Мне не показалось несправедливым решение судьи в стране, в которой самое распространенное ругательство мужчин начинается со слова «мать».
Эти темы мы часто обсуждали с дедом моего сына Акыном, когда мне было двадцать с лишним лет и я любила его. Мой возлюбленный наполовину с изумлением, наполовину со стыдом вспоминал, что мужчины учатся ругательствам либо в лицее, либо в армии, и со смехом повторял их мне, после этого всякий раз приговаривая: «Фу, какая гадость!», а затем начинал рассуждать об униженном положении женщин и говорил, что когда мы достигнем рая господства рабочего класса, то избавимся от всей этой грязи. Я должна была потерпеть, я должна была поддерживать мужчин, чтобы они совершили революцию. Но, пожалуйста, не думайте, что я собиралась рассуждать на тему неравенства мужчин и женщин в турецких социалистических кругах. Мои последние монологи должны были стать не только яростными, но и полными поэзии и изящества. Надеюсь, что в книге моего сына будет именно такое настроение и люди испытают эти чувства в книге, точно так же как испытывают их, когда видят меня на сцене. Именно я подала моему Энверу мысль написать книгу обо всем, что случилось с нами, и начать с его деда и отца.
Признаться, я собиралась не отправлять моего Энвера в школу, а обучать его дома самой, чтобы он не потерял свои лучшие духовные качества и человечность, особенно в первые годы школы, и чтобы он не научился всяким гадостям от других мужчин. Тургай не принимал мои мечты всерьез. К тому времени, когда наш сын пошел в начальную школу в Бакыркёе, мы уже оставили театр и зарабатывали озвучиванием набиравших большую популярность иностранных сериалов. В Онгёрен я в то время ездила только ради Сырры Сияхоглу. Хотя воодушевление юных лет и левых настроений давно прошло, мы продолжали встречаться как старые друзья. Много лет спустя именно он в Онгёрене вновь свел нас с Махмудом-устой.
Наш сын Энвер обожал истории, которые рассказывал колодезных дел мастер Махмуд-уста. Мы часто ходили вдвоем к нему в гости, в саду за его домом был устроен прекрасный колодец. После того как Махмуд-уста нашел воду в Онгёрене, он разбогател на заказах во время строительного бума и жил в достатке, так как купленные им участки быстро росли в цене. Жители Онгёрена женили его на очень красивой вдове с ребенком. Махмуд-уста усыновил мальчика и стал для него хорошим отцом. Энвер подружился с этим мальчиком, его звали Салих. Я приложила много усилий, чтобы заставить Салиха полюбить театр, однако успеха не имела. Но я составила свою собственную театральную труппу молодых актеров, которые были приятелями моего Энвера и коренными жителями Онгёрена. Увлечение театром заразительно. Большинство этих мальчиков часто бывали дома у Махмуда-усты. Махмуд-уста и в своем саду, благоухавшем жимолостью, вырыл колодец, а чтобы дети туда не упали, закрыл его тяжелой железной крышкой и повесил замок. Но я все равно выходила на балкон второго этажа, обращенный к саду, и кричала детям: «Не подходите к колодцу!» Ведь обычно то, о чем повествуют старинные сказки и легенды, с вами случается в реальности.
Я помогла вытащить Махмуда-усту из колодца. Вечером накануне мой любовник-лицеист, выпив ракы, неумело занялся со мной любовью, оставив меня в положении (такое мы оба себе даже и представить не могли), а после поведал, что уста слишком сильно притесняет его, что теперь он хочет вернуться домой, к матери, что не верит в то, что в колодце появится вода, и остается в Онгёрене не ради колодца, а ради меня.
На следующий день я увидела, что он торопливо бежит на привокзальную площадь с маленьким чемоданом в руках.
Я очень расстроилась, потому что поняла, что, по всей вероятности, никогда больше не увижу Джема. Он очень мало рассказывал мне о своем отце, возможно, потому, что уже тогда что-то почувствовал. Мы собирались уехать на следующем поезде, но я не смогла понять, почему Джем ни с того ни с сего внезапно покидает Онгёрен, как преступник. За вечер до того Тургай привел в шатер Махмуда-усту, который очень уважительно и тихо смотрел пьесу. Наши знали, что помощник мастера Али перестал работать – его хозяин, заказавший колодец, отказался платить. Когда я рассказала своим о подозрительном бегстве другого подмастерья, они забеспокоились и отправили Тургая на холм, пропустив наш поезд. Затем мы все вместе, как в старых сказках, пошли к колодцу и вытащили Махмуда-усту в полубессознательном состоянии, опустив туда Али.
Мастера отвезли в больницу. Впоследствии мы услышали, что Махмуд-уста снова принялся копать колодец, не успела толком его ключица срастись. Кого он взял в подмастерья, кто стал ему помогать – эти подробности нам так и не удалось узнать, потому что наш театр покинул Онгёрен. Мне хотелось забыть, что там я провела ночь с сыном своего возлюбленного. Мне еще не исполнилось тридцати пяти лет, но я уже хорошо знала, какими гордыми и слабыми бывают мужчины и какой индивидуализм сидит у них в крови. Я знала, что они способны убить и своих отцов, и своих сыновей. Если отцы убьют своих сыновей, если сыновья убьют своих отцов, то для мужчин это означало стать героями, а мне, женщине, оставалось только рыдать. Возможно, мне следовало уехать куда-то далеко, забыв обо всем, что я знаю.
По мере того как Энвер рос и по мере того как становилось ясно, что ни его глаза, ни его брови, ни, в особенности, его нос не похожи на глаза, брови и нос Тургая, я начала думать, что отцом моего сына является мой любовник-лицеист. Интересно, думал ли об этом Тургай?
Отношения Энвера и Тургая никогда не были хорошими. Всякий раз, когда Тургай смотрел на нашего сына, он наверняка думал, что я раньше жила с его старшим братом, а до того еще и с женатым мужчиной. Откровенно он мне об этом не говорил, но я все это чувствовала. Мои рыжие волосы, хоть и об этом он молчал, тоже его раздражали, потому что напоминали ему обо всем этом. Я прочитала Тургаю несколько страниц из французских и английских пьес и романов, которые мне удалось найти и в которых рассказывалось, что на Западе рыжеволосая женщина обычно была яростной, неуемной скандалисткой, но он не принял все это во внимание. В одном женском журнале мне попалась статья, перепечатанная из какой-то европейской газеты, под названием «Женские типы глазами мужчин». Под красивой репродукцией портрета рыжеволосой женщины было написано: «темпераментная и загадочная». Ее губы, ее вид очень напомнил мне меня саму. Я осторожно вырезала эту репродукцию и повесила на стену, но муж не обратил на нее никакого внимания. Несмотря на все свои левацкие и интернационалистские замашки, муж мой в душе был самым обычным турком. В нашей стране, с его точки зрения, рыжие волосы означали, что у женщины по тем или иным причинам было слишком много мужчин. К тому же если женщина сознательно красит волосы в рыжий цвет, то она и сознательно выбирает для себя роль шлюхи. Профессия театральной актрисы лишь немного облегчала мою вину.
Так что в те годы, когда мы занялись озвучкой, мы с Тургаем постепенно отдалились друг от друга. Мы жили в Бакыркёе, в квартире, доставшейся Тургаю от отца. Муж занимался озвучиванием рекламы и постоянно находил другие подработки. Я знаю, что такое растить ребенка, ожидая отца, который либо приходит очень поздно, либо не приходит совсем.
Так что мы стали очень близки с Энвером. Я наблюдала, как развиваются его чувствительная душа и чуткое сердце и каким разным он может быть. С той ясностью, с которой я видела его страхи, его молчание, его настороженность, я чувствовала и его гнев, одиночество и утрату надежды. Мне нравилось прикасаться к бархатным рукам, ногам и шее моего малыша, и, с удовольствием наблюдая, как он растет, как становятся больше его плечи, уши, детородный орган, я гордилась тем, как происходит обогащение его разума, логики и фантазии.