Так что в те годы, когда мы занялись озвучкой, мы с Тургаем постепенно отдалились друг от друга. Мы жили в Бакыркёе, в квартире, доставшейся Тургаю от отца. Муж занимался озвучиванием рекламы и постоянно находил другие подработки. Я знаю, что такое растить ребенка, ожидая отца, который либо приходит очень поздно, либо не приходит совсем.
Так что мы стали очень близки с Энвером. Я наблюдала, как развиваются его чувствительная душа и чуткое сердце и каким разным он может быть. С той ясностью, с которой я видела его страхи, его молчание, его настороженность, я чувствовала и его гнев, одиночество и утрату надежды. Мне нравилось прикасаться к бархатным рукам, ногам и шее моего малыша, и, с удовольствием наблюдая, как он растет, как становятся больше его плечи, уши, детородный орган, я гордилась тем, как происходит обогащение его разума, логики и фантазии.
Иногда мы очень здорово проводили время, весь день болтали и шутили, играли дома в прятки, разгадывали ребусы, вместе ходили на рынок, а иногда на нас сваливалась тоска и одиночество, и нам обоим делалось страшно, тоскливо, и мы оба уходили в себя. В такие минуты я понимала, как сложно сблизиться с другим человеком, проникнуть к нему в душу. К тому же этим человеком оказывался мой сын Энвер – тот, кого я любила в жизни больше всех. Взяв его за руку, я показывала ему улицы, дома, картины, парки, море, корабли – словом, весь мир. Насколько мне хотелось, чтобы он играл на улицах со своими товарищами в Бакыркёе, а позднее и в Онгёрене, чтобы он, падая и поднимаясь, научился себя защищать, настолько же мне хотелось, чтобы он держался подальше от бессовестной шпаны и не стал одним из тех мужчин, которые позволяют себе скабрезности в нашем театральном шатре.
По сравнению со своими сверстниками Энвер проводил на улице гораздо меньше времени. Но при этом он не был успешным учеником и не стал первым в классе, что меня очень огорчало. Иногда я спрашивала себя, почему я из-за этого расстраиваюсь. Мне бы хотелось, чтобы у моего сына вместо успешной деловой жизни и даже большого количества денег была натура, склонная к поиску истины и счастья. Мой сынок должен был стать и счастливым человеком, и героем. Я много мечтала о его будущем. Я говорила себе: пусть он никогда не будет человеком, который думает о мелочах. Когда младенцем он подолгу плакал, широко раскрыв розовый ротик и покрасневшие глаза, я молилась про себя: «Пусть мой милый Энвер в жизни никогда не прольет ни слезинки».
Внимательно глядя в его прекрасные глаза, я рассказывала ему, что он особенный, что он не такой, как все, что он – бриллиант. Вместе с ним мы читали детские книги, старинные сказки, стихи, вместе смотрели по телевизору передачи с детским театром, мультфильмы. Я видела, что он глубже и чувствительнее, чем его отец и дед. Именно я однажды сказала ему, что он непременно станет драматургом.
Вскоре после окончания начальной школы в Энвере проявились злоба и строптивость, упрямство, которых я не видела ни у его отца, ни у его деда. Я уважительно относилась к его темпераменту, считая, что, возможно, он получил его от меня. Ведь в детстве мой Энвер был очень счастлив, когда я мыла его в теплой воде, ласкала его изящное и красивое тельце в теплой пенке, осторожно мылила его ручки, его прекрасную голову, затылок, который был похож на дыню, его крохотный, похожий на фасолинку член, его нежные, как клубнички, сосочки. Иногда я сама мылась в теплой воде, оставшейся после него. Пока Энверу не исполнилось десять лет, мы вместе мылись в холодной ванной комнате нашей квартиры в Бакыркёе. Позднее я научила его самостоятельно мыть голову и не открывать при этом глаза.
Я думала, что всплески гнева, продолжительность которых все удлинялась, начались именно в те годы, когда он учился в лицее, а Тургай вовсе не появлялся дома. То, что Энверу удалось поступить только в непрестижный университет, несколько разочаровало меня. Я неудачно пыталась скрыть разочарование, и это сильно задело его. Он начал получать удовольствие от споров со мной. Когда я заглядывала в комикс, который он читал, или переключала канал, который он смотрел, он всегда ругался: «Да что ты понимаешь!» Он коротко обстриг свои волосы, стал похож на сбежавшего из тюрьмы преступника, отпустил бороду, словно заядлый исламист. Ему нравилось видеть, что мне тревожно, и он часто устраивал ссоры. Иногда мы оба кричали друг на друга, затем он уходил, хлопнув дверью.
В университетские годы Энвер начал чаще ездить в Онгёрен, так как искал общения с друзьями детства. Там он, бывая у Махмуда-усты, сошелся с молодыми людьми, половина которых была безработными, половина идеалистами. Одно время он бывал на скачках на ипподроме «Велиэфенди», где пристрастился играть в карты, но затем бросил, так как ему стало стыдно, хотя денег он у меня ни разу не просил. Когда он служил в армии в анатолийском городке Бурдур и по выходным ходил в увольнительную, то звонил мне и по телефону плакал от одиночества. Когда он вернулся в Стамбул и я увидела его остриженную голову, почерневшую на солнце, шею, истончившуюся, как абрикосовый прутик, то от тоски и материнской любви слезы навернулись мне на глаза. Ссоры наши продолжились, мы обижались друг на друга и по нескольку дней друг с другом не разговаривали. Он часто возвращался домой поздно или не возвращался совсем. Тогда я всю ночь не смыкала глаз. Иногда я думала о том, что мой сын может увлечься какой-нибудь чванливой девчонкой или темпераментной и отчаявшейся женщиной, и мне делалось страшно. Но мы совершенно неожиданно кидались друг другу в объятия, принимались целоваться и мирились. Я понимала, что не вынесу, если сын отдалится от меня, и не смогу жить, если не буду видеть его.
А вот от его отца (по крайней мере, от человека, которого он считал отцом) мы отдалились уже достаточно сильно: ни наш официальный развод с Тургаем, ни даже его скорая смерть не потрясли Энвера. Вспышки ярости и беспричинной злости у моего мальчика я объясняла тем, что он вырос без отца и стал чувствительным, но я догадывалась, что главная причина этого кроется в безденежье. Поэтому когда в газетной рекламе увидела фотографии Джема и в той же газете прочла статью о том, что благодаря инновационным медицинским технологиям, пришедшим с Запада, можно даже в турецком суде доказать, кто является настоящим отцом человека, в голове у меня все помутилось.
В молодости я бы никогда не решилась на такое судебное разбирательство. Заставлять насильно, с помощью власти и полиции, отца, который не желает слышать о ребенке, его признать; требовать у него денег под угрозой судебного разбирательства; приходить без приглашения, чтобы показать себя, на собрание, которое он устроил… Сыну было стыдно за меня. Но он понимал, что я делаю это не ради себя, а ради него, и после нескольких вспышек гнева смягчился.
Самое сложное было убедить не себя, а сына. Я много месяцев просила и умоляла его пойти в суд; мы ссорились и кричали друг на друга. Я согласна, что ему было нелегко принять то, что его мать, будучи замужней женщиной, изменила отцу, забеременела от другого мужчины, знала это и скрывала измену столько лет. Много раз со стыдом, в ярости задавал он мне вопрос: «Ты уверена?» – и я отвечала ему: «Сынок, если бы я не была уверена, разве бы я тебе все рассказала?»
Мы всегда шумно спорили.
– Ради твоего же блага! – кричала я.
Эти слова были самыми действенными. В какой-то момент он сорвал со стены портрет рыжеволосой женщины, порвал на мелкие клочки и выкинул. Уже потом я посмотрела в Интернете – автором вырезанного мной из журнала портрета был Данте Россетти. Он влюбился в свою красивую модель с полными губами и женился на ней. Склеив порванную репродукцию, я вновь повесила ее на стену.
Сын был в состоянии говорить о судебном деле против отца, только выпив ракы, и по мере того, как он пил, он успокаивался и с ним можно было поговорить обо всем. Правда, иногда он становился грубым, несговорчивым и, бросив матери в лицо те гадкие слова, которые она слышала от солдат в провинциальных городах, уходил, хлопнув дверью. Всякий раз после наших ссор, совсем как в первые годы жизни в Онгёрене, когда он закончил университет, он покрывал меня ругательствами, клялся, что такой шлюхи, как я, нигде не встретить (он употреблял и много других, более гадких слов), вновь хлопал дверью, но день или два спустя раскаивался и возвращался.
– Хорошо, что ты пришел! – всякий раз говорила я ему. – Я пожарила тебе измирских котлет.
Мы тут же принимались болтать о том о сем, словно бы и не ссорились, а потом садились бок о бок и включали телевизор, как это делали по вечерам в его детстве и в школьные годы. Когда кино заканчивалось, он всегда спрашивал:
– Интересно, есть ли у этого фильма продолжение?
Затем включал другой канал, который принимался смотреть с самым серьезным видом.
Ночью, когда он засыпал, свернувшись на диване перед телевизором, я тихонько разглядывала своего сына и жалела, что не нашла ему хорошую девушку и не женила его. Так как я знала, что девушка, которая понравится мне, не понравится ему, а девушка, которая понравится ему, не понравится мне, то вскоре успокаивалась. К тому же у моего сыночка не было на хорошую свадьбу ни денег, ни связей.
Ночью, когда он засыпал, свернувшись на диване перед телевизором, я тихонько разглядывала своего сына и жалела, что не нашла ему хорошую девушку и не женила его. Так как я знала, что девушка, которая понравится мне, не понравится ему, а девушка, которая понравится ему, не понравится мне, то вскоре успокаивалась. К тому же у моего сыночка не было на хорошую свадьбу ни денег, ни связей.
С того дня как я решила выкрасить волосы в рыжий цвет, я не раскаялась ни в одном из принятых решений. Единственное, о чем я сожалею, – так это о том, что я хотела, чтобы сын узнал, кто его настоящий отец, познакомился с ним, сблизился с ним, и о том, что я настаивала на их встрече. Энвер и проявлял интерес к моим устремлениям, и презирал их. Иногда он обвинял меня: я увлеклась иллюзиями и устраиваю эти интриги только ради денег. После гибели Джема все газеты в один голос обвинили во всем моего сына. Но мой сын убил своего отца непреднамеренно. На самом-то деле Энвера нельзя считать отцеубийцей, но благодаря газетам это пятно осталось на нем навсегда.
Мой сын только хотел защитить себя от человека, который, не совладав со своим гневом, на краю колодца вытащил пистолет. Единственной причиной, по которой Энвер там оказался, было желание увидеть наконец своего отца и познакомиться с ним. Это желание пробудила в нем именно я, и теперь я раскаиваюсь. Но я совершенно не раскаиваюсь в том, что в детстве рассказывала ему о Рустаме и Сухрабе, об Эдипе и его матери, о пророке Ибрагиме и его сыне.
То, что мой сын знал эти старые истории, вовсе не является доказательством его вины, в противоположность тому, что заявлял прокурор. Энвер очень хотел уйти от колодца, не причинив зла отцу. Но ему пришлось схватиться с Джемом. Сын мой убил своего отца по неосторожности. Мне было несложно прийти к таким выводам после всего того, что сын мне рассказал. Это поняли все газетчики, но не стали честно сообщать об этом читателям.
Величина компании «Сухраб», богатство Джема, правда, которая открылась сыну спустя годы благодаря медицине, о том, кто его настоящий отец, и последовавшее убийство… Газетчики прекрасно знали, что читатели обожают такие истории. В газетах много писали о том, что я пришла на место преступления и долго плакала. Любители мелодрам красочно описали страдания бывшей актрисы. Грязные газетенки, получавшие от «Сухраба» деньги на рекламу, утверждали: все это вовсе не несчастный случай; мы – мать с сыном – тщательно планировали убийство; не следует верить моим слезам; действовать нас заставило состояние Джема, у которого не было наследников; нами двигала жажда как можно скорее овладеть фирмой. Они говорили, что мои рыжие волосы являются доказательством моего низкого характера. Но ведь не мой сын, а именно его отец приехал в Онгёрен с пистолетом марки «кырыккале» и вытащил оружие…
Пистолет Джема был куплен официально и зарегистрирован. Судья непременно должен был сделать вывод, что мы с сыном имели добрые намерения и ничего заранее не планировали. Но газеты даже на минуту не задержали внимания на этой детали. Так что в историю Стамбула мы с сыном вошли в образе преступников, убивших владельца «Сухраба», чтобы завладеть его состоянием. Низость газетчиков выбила меня из колеи. Всякий раз, когда я хожу навестить сына в тюрьму Силиври, то обязательно какой-нибудь особенно грубый заключенный говорит мне какую-нибудь гадость вслед. На меня недобро смотрят охранники, и сердце мое разбивается на куски, которые невозможно склеить. Так как терпеть все эти слова и взгляды невероятно сложно, а годами слышать от низких, бесстыжих людей крики «Раздевайся! Раздевайся!» просто невыносимо, я попросила Энвера, чтобы он написал роман о том, как он случайно убил своего отца. Я сказала, что когда судья прочитает книгу, то сразу вынесет оправдательный приговор, так как Энвер не превысил мер самозащиты. Но книга должна начинаться с того самого дня, как его отец отправился рыть колодец.
Я же продолжаю историю с места, на котором она прервалась.
Когда мой сын с Джемом не вернулись за общий стол, я побежала за ними. Следом бросились и остальные.
В здание бывшей столовой нас привел охранник. Когда мы проходили через проходную, шелудивый пес нас облаял как мог. Я видела моего сына, сидящего неподалеку от колодца, у которого была открыта крышка, и сразу поняла, что произошло. Я побежала к Энверу и изо всех сил обняла его. Мне хотелось, чтобы он почувствовал, что я его понимаю, что я хорошо знаю его, что мои нежность и любовь способны защитить. Сначала я плакала, затем начала рыдать, а после – кричать, как мать Сухраба, Тахмина. Да, совсем как в театре!
Я кричала и думала: вот почему самые бессовестные солдаты, самые безудержные пьяницы, самые бесстыжие насильники затихают, увидев плачущую женщину, – логика мира построена на материнских слезах.
Работники компании «Сухраб» тут же сообщили в полицию. Раньше полиции приехала жена Джема Айше; ее отвели к колодцу. Ей, как и всем, не хотелось верить, что ее супруг сейчас лежит на самом дне. Я хотела обнять ее, поплакать вместе с ней, как женщина с женщиной, но мне даже не разрешили к ней приблизиться.
Газеты написали о глубине колодца, о том, что на дне его находится грязная глинистая вода. Журналисты удивлялись факту, что много лет назад кто-то смог вырыть такой глубокий колодец простой лопатой и заступом. Я не верила в злой рок, в предопределение, о котором писали некоторые из них.
После того как сын был арестован, я собиралась поговорить с Айше-ханым, утешить ее, уменьшить ее ненависть к нам обоим. Я желала ей сказать, что во всех произошедших событиях мы, женщины, не виноваты, просто всем легендам и историям предначертано заканчиваться именно так. Но Айше-ханым не захотела меня видеть. Работники «Сухраба» дали в газеты материал о том, что мой сын убил супруга Айше-ханым ради состояния и что за всем этим на самом деле стою я. Полиция нашла у колодца единственную гильзу. Но пистолета нигде не было. Полиция опустила на дно колодца водолаза, и несчастное тело Джема, ставшее совершенно неузнаваемым за два дня, было поднято наверх. Было произведено вскрытие. Так как в легких покойного воды не оказалось, врачи сделали вывод, что Джем умер прежде, чем упал в колодец.
То же вскрытие установило причину смерти. На следующий день все газеты опубликовали результаты судебно-медицинской экспертизы: «Сын выстрелил отцу в глаз». Как рассказал мой сын в суде, он был вынужден себя защищать и пистолет выстрелил случайно, когда сын пытался забрать его у отца.
Судья постановил, чтобы водолаз спустился в грязный колодец еще раз. Теперь водолаз вернулся с пистолетом «кырыккале». Пуля, попавшая Джему в левый глаз, была выпущена из этого пистолета, и наше положение в суде изменилось. Во мне зародилась вера в оправдательный приговор. Произошедшее было самозащитой. Конечно же, не сын принес пистолет к колодцу, а боявшийся сына отец.
После того как пистолет был найден, отношение ко мне сотрудников фирмы и Айше-ханым изменилось. Они поняли, что мой сын не планировал заранее убить своего отца, следовательно Энвер является наследником Джема, то есть самым крупным акционером «Сухраба».
Во время первой нашей встречи в офисе «Сухраба» Айше-ханым держалась хладнокровно и достойно. Насколько она поверила в те грязные сплетни, что писали обо мне в газетах? По ее глазам я видела, что она старается сдержать свою ненависть, свой гнев. По всему ее виду было ясно, что она похоронила глубоко в сердце боль от страданий по своему любимому супругу (по крайней мере сейчас), решила наладить со мной хорошие отношения и использует для этого всю свою волю.
Я хотела ее успокоить: конечно же, я не могла говорить от имени сидевшего в тюрьме Энвера, судебное дело которого все еще продолжалось, но ни моей целью, ни целью моего сына не являлось разорить эту огромную строительную компанию «Сухраб», созданную с помощью большого ума и творческих способностей покойного Джема, и лишить работы сотни человек, работавших там. Как раз наоборот, нам хотелось, чтобы «Сухраб» стал еще более успешным. Сегодня я считаю днем основания «Сухраба» тот день, когда тридцать лет назад Махмуд-уста начал копать колодец с покойным отцом моего сына.
После того как я осторожно все это проговорила, я поведала Айше, как однажды вечером 1986 года Джем пришел в шатер Театра Назидательных Историй и очень впечатлился, увидев трагедию Рустама и Сухраба. Между моими слезами, которые я проливала в шатре в тот день, и слезами, которые я проливала тридцать лет спустя у колодца по отцу и сыну, существовала связь, такая же точно, как между легендами и жизнью.
– Жизнь повторяет легенды! – сказала я взволнованно. – А вы так не считаете?
– Считаю, – вежливо ответила Айше-ханым.
Я видела, что ни она, ни другие директора «Сухраба» не хотят сделать ничего, что обидело бы или огорчило меня или моего сына.