Он не ожидал, что княгиня окажется настолько худа, измождена телом и страдающая ликом. «Сказывали, молодка, а она вон старуха седая! Хворая небось. Ну да ничего, скоро излечится».
Аграфена кивнула с кривой усмешкою:
– Да, я.
– Ладно, коли так… Пошли на двор, что ли?
Аграфена покорно шагнула к выходу. Вдруг нянька отчаянно взвизгнула:
– Аллах!
– Какой я тебе, к лешему, Аллах? – удивился незваный гость. – Нечай Быстроногов меня зовут, ясно?
«Нечай, – постаралась запомнить имя судьбы Аграфена. – Нечай!»
– Выходи, княгиня, – посторонился Нечай Быстроногов, пропуская ее в дверь. – А я сейчас же следом, только дельце одно слажу…
Аграфена покорно ступила за порог и начала спускаться по крутой лесенке. Мелькнула шальная мысль о бегстве, однако снизу на нее таращилось еще одно курносое лицо, весьма схожее с Нечаевым. Тут не убежишь. Да и куда? Зачем?
Сзади раздался сдавленный крик. Аграфена обернулась и увидела Нечая, выходящего из светелки. На руках он держал ребенка, и по тому, как опричник его нес, Аграфена мгновенно поняла, что сын ее уже мертв, а крик, услышанный ею, был предсмертным криком няньки.
У нее мгновенно заплелись ноги, померкло в глазах, и она, наверное, упала бы с лестницы, когда б стоящий внизу парень не взбежал проворно по ступенькам и не подхватил ее.
– Ты, тетенька, того… бережней, – сказал укоризненно. – Шею чуток не сломала.
При звуке его заботливого голоса муть в глазах Аграфены маленько разошлась.
– Ты кто? – спросила бессмысленно.
– Я-то? – Он приосанился. – Государев служилый человек Случай Быстроногов.
– Братан мой, – сообщил Нечай, протискиваясь мимо них по узкой лестнице и торопливо перебирая ногами ступеньки. – Пошли, Случай, чего стал? Мешкать не велено.
– Вы похожи, – сообщила Аграфена, тупо вглядываясь в голубые глаза Случая.
– Так ведь от одной мамки вылупились – как не быть похожими?
Вышли наконец во двор. Случай не переставал поддерживать Аграфену под локоток, и правильно делал: ноги ей повиновались плохо, а может, виновата была земля, которая вдруг покрылась рытвинами и колдобинами и всяко норовила уйти куда-то вниз или вбок.
– Ну, чего так долго? – спросил богато одетый, надменный человек, бывший, очевидно, начальников над опричниками. Лицо его было смутно знакомо княгине, но вспомнить, кто это, она не могла. Да и нужды в том не было.
«Нечай и Случай, – твердила она про себя, как молитву, черпая странную бодрость в звучании этих слов. – Нечай и Случай!»
– Да разве мы мешкали? – обиделся один из братьев – Аграфена не поняла, который именно. – Живой ногой!
– Его уже ведут, поняли? – пояснил причину своего нетерпения начальник. – А вы тут копаетесь. Давай, Случай, делай дело.
Он скользнул спокойным, словно бы невидящим взглядом по Аграфене и пошел к воротам.
Случай перекрестился и достал из-за пояса нож.
– Ну, стало быть, матушка-княгиня… – сказал бодро, однако голубые, что васильки, глаза его глядели на Аграфену с некоторой неловкостью. – Такие, знать, дела… Прости, если что не так. Христос с тобою!
– Не томи, – пробурчал Нечай, и Случай порывисто шагнул к Аграфене, схватил ее за кичку, резко отогнув голову назад, и полоснул поперек горла лезвием.
Княгиня мгновение смотрела на него изумленным взором, издавая приоткрытым ртом какие-то странные звуки, словно пытаясь что-то сказать, потом завела глаза и тяжело грянулась оземь.
Случай перекрестился окровавленным ножом, потом нагнулся и принялся быстро совать его в траву, чтобы очистить. Руки у него заметно дрожали.
– Ну, вот и ладненько, – пробормотал Нечай, складывая руки Аграфены крестом на груди и заботливо оправляя съехавшую кику. Потом он пристроил рядом мертвого малыша и так же старательно сложил его ручонки. – Царство небесное, земля пухом. Вечный покой!
Покосился на младшего брата, который как-то слишком долго чистил нож, вздохнул жалеючи, поднялся с колен:
– Ну, готово дело. Ведите, что ли!
Начальник – это был сам Василий Умной-Колычев – кивнул и дал знак отворять ворота.
В них тотчас ворвались на полном скаку два коня, за которыми влачился избитый, измученный, окровавленный, но еще живой человек, в котором трудно было узнать надменного, лощеного, красивого князя Михаила Темрюковича Черкасского. Прежде чем доставить его к месту казни, на Поганую лужу, велено было завезти Салтанкула домой и показать трупы жены и сына. Приказ сей отдавал самолично государь – в память о смерти своей жены.
Царицы Марфы Васильевны.
С ПЕРВОГО
ВЗГЛЯДА
Анна добрела до заставы Александровой слободы и остановилась, унимая дрожь в ногах. Коленки подкашивались, да это и понятно: во рту у нее второй день не было ни маковой росины, и только одно придавало ей силы, заставляло держаться: знала, что если упадет, то у отца не останется уже никакой надежды. Дошла все-таки… но ведь еще надо войти в слободу, еще надо добраться до царевых палат…
И вдруг – топот копыт, посвист и покрик всадников, слякоть мартовская летит во все стороны брызгами, громко екают селезенкой бешено мчащиеся кони. Стопчут, ей-богу, сейчас стопчут!
Анна заметалась из стороны в сторону, то подбирая полы сарафана, которые были уже черны от налипшей грязи, то роняя их и пытаясь заслониться от покрытых пеною морд и бешено машущих копыт, которые окружили ее со всех сторон…
Голова вдруг так закружилась, что девушку шатнуло в сторону, она упала и обмерла, уже не видя, как над ней вздыбился гладкий, черный, словно ворон, конь, как замелькали в воздухе подкованные копыта, но всадник в серебристой шапке с собольей оторочкою с силой отворотил коня в сторону – и смертоносные копыта звучно опустились в грязь, еще больше забрызгав и без того чумазую фигурку, простертую вниз лицом.
Конь храпел, осаживался на задние ноги, всадник едва сдерживал его. Молодой черноглазый красавец с черной курчавой бородкой слетел со своего скакуна, вцепился в поводья вороного, повис на них всей тяжестью, вынуждая коня опуститься на передние копыта и словно не замечая опасности.
Всадник сверкнул на него бешеным оком:
– Пошел, Бориска! Я сам!
Непрошеного помощника словно ветром сдуло – замер обочь дороги, тревожно уставясь на всадника.
Судя по выражению его лица, непокорство коня доставляло ему наслаждение. В правой руке у него была плеть, однако он не пускал ее в ход, а знай сжимал взопревшие бока сильными ногами, обутыми в мягкие красные сапоги, и это было единственным ярким пятном серого, мокрого мартовского предвечерья, потому что все всадники были тоже одеты в темное, и кони их были как на подбор – вороные, черные…
Наконец конь образумился, а может, ощутил боль, которую ему причиняли удила, жестоко рвущие губы. Перестал плясать, стал, тяжело водя боками и пытаясь отдышаться.
Всадник какое-то время еще не ослаблял удил, потом потихоньку отпустил поводья, звучно хлопнул коня по взопревшей шее, склонился к нему:
– Ты чего, родимый? Ошалел?
Конь рвал зубами удила и прядал ушами, но уже признал, признал свое поражение, уже с удовольствием принимал ласку хозяина.
– Ошалеешь тут, – сказал черноглазый красавец, названный Борискою, – когда всякий мусор тебе под ноги бросается.
– Девку стоптали, что ли? – спросил всадник. – А ну, гляньте.
– Охота тебе, батюшка… – заканючил было Бориска, однако всадник круто заломил бровь:
– Н-ну?! Я сказал!
Красавчик с явной неохотою шагнул вперед, однако все же не стал пачкать свои белые, изящные, унизанные перстнями руки: кивнул двум стражникам, те набежали с боков, подхватили Анну под мышки, вздернули на подламывающиеся ноги… и едва снова не выронили, когда вдруг грянул хохот.
Она была грязным-грязнехонька, места живого нет: и перед сарафана, и кожушок, и даже лицо, которое она со страху норовила как можно глубже утопить в луже – так, что едва могла дышать.
– Э-да-кая чучела! – с видимым отвращением проронил всадник. – Пугало огородное! Пугать небось меня пришла, да? А ну, утрите ей рожу!
Один из стражников, сунув под мышку алебарду, другой рукой содрал с Анны платок и принялся мусолить ей по лицу, да так неловко, так грубо, что у нее слезы брызнули из глаз!
От боли даже сил прибавилось. Она вырвала платок, отпихнула локтем утиральщика, вывернулась из рук второго стражника, резко отвернулась от хохочущих мужчин, пытаясь смахнуть грязь с лица. Темно-русая коса упала ей на спину.
Всадник в серебряной шапке резко оборвал смех. Аннина голова была охвачена широкой зеленой лентою, как носят самые бедные девушки, потому что те, что побогаче, норовят поддеть еще жемчужные поднизья. Из-под повязки ниспадала по спине толстая коса, перевитая серебряными нитями, а внизу болтался зеленый, в цвет ленты, косник,[86] унизанный несколькими скромными белыми бисеринками. Коса, широкой решеткою закрывавшая длинную шею девушки, заплетена была с большим искусством. Она забилась, заиграла из стороны в сторону по лопаткам, меркнущий свет мартовского дня отразился в серебряных нитях, и почудилось, вокруг стало немножко светлее.
Всадник свесился с коня и вдруг схватил девушку за косу. Ойкнув, она обернулась, и все увидели, что незнакомка почти успела отчистить лицо, так что разгоревшиеся щеки, высокий лоб и, главное, огромные зеленые глаза в кайме необыкновенно длинных, круто изогнутых ресниц сделались видны всем. Только на самом кончике носа еще сидело пятнышко, но оно странным образом не портило этой совершенной красоты, а как бы еще усугубляло ее, так что мужской насмешливый гомон вдруг замолк – все смотрели на это необыкновенное лицо и переводили дух от изумления.
Всадник покачал головой, словно прогоняя наваждение, и спросил приветливо:
– Как ты сюда забрела, душа моя? Кого ищешь?
– Да уж не тебя! – сердито ответила девушка, рванувшись так, что всадник принужден был отпустить косу. Однако тут же она вскрикнула огорченно, а он чуть усмехнулся, потому что зеленый косник оторвался и остался в его руках.
– Креста на тебе нет! – выкрикнула девушка. – Что творишь?! Отдай!
– Отдам, не бойся, – ласково сказал всадник. – Только скажи, кого ищешь.
Девушка немножко успокоилась при звуке его подобревшего голоса и поглядела доверчивее:
– Государя ищу.
Черноокий Бориска громко прыснул, но тут же подавился смешком, и его красивое лицо приняло такое же выражение доброжелательного удивления, как и лицо всадника.
– Госуда-аря? – задумчиво повторил человек в серебряной шапке, неприметно делая знак окружающим, чтобы не встревали. – И на что он тебе?
– А ты что за спрос? – нахмурилась девушка. – Государю в ножки кинуться пришла, а твое дело сторона. Обида у меня к нему!
– А ты мне доверься, – вкрадчиво попросил ее собеседник. – Ты тут, в слободе, всем чужая, разве дойдешь до царя, а я ему самый ближний человек. Донесу ему твою обиду, может, и порадею чем.
– Ближний? – Девушка недоверчиво его оглядывала. – И кто же ты таков? У него самый ближний, я чай, Малюта Скуратович, так ты не он, тот рыжий да руки по локоть в кровище, а у тебя руки чистые.
– Нет, я не Малюта, – кивнул всадник. – Имя мое Иван Васильевич. А тебя как зовут?
– Анница… Анна, Алексея Колтовского дочка. Из Каширы.
– Из Каширы?! – недоверчиво воскликнул Иван Васильевич. – Неужто пешком приплелась из самой Каширы?
– А что ж? – дернула девушка круглым плечиком. – Приплетешься, коли нужда заставит. Кабы твоего батюшку в яму посадили, небось и ты приплелся бы за тридевять земель, милости просить!
– Изменник, что ль, тятька твой? – спросил всадник, и лицо его стало угрюмым. – Тать? А может, душегуб?
Анница всплеснула руками, да так и стиснула их перед грудью, движением этим выразив свое негодование.
– Тать? Душегубец?! – воскликнула она звонким от обиды голосом. – Не суди всякого по себе. Лучше моего тятеньки и на свете нету. Он в Казань с царем ходил, в Ливонии весь израненный, без ноги воротился, а этот супостат его в яме гноит и выпускать не хочет.
– Кто ж такой злодей, что воина-ироя в яму сунул? – нахмурился Иван Васильевич. – Да царь его небось сразу к ногтю прижмет!
На глаза девушки тотчас навернулись слезы:
– Ой, боюсь, не захочет… Этот-то, Минька Леванидов, – опричник государев, а мы, Колтовские, теперь земские, за нас заступы во всем мире нету.
– Больно много ты этого мира видела, что так отчаялась, – хмыкнул Иван Васильевич. – Чего твой земец-тятенька не поделил с государевым опричником?
Анница вздохнула, потупилась, умолкла и молчала так долго, что вороной конь начал нетерпеливо приплясывать под своим всадником.
– Да говори, девка! – нетерпеливо воскликнул наконец пригожий Бориска. – Или язык проглотила?
Она еще ниже склонила голову, дернув плечом так, что коса сползла на грудь, но не промолвила ни слова.
– А что тут говорить? – негромко произнес Иван Васильевич, проницательно глядя на ровненький пробор, разделяющий ее русые волосы. – Наверное, сей Минька тебя в жены взять пожелал?
– Кабы хоть в жены… – полным слез голосом произнесла Анница. – А то блудным делом спознаться хотел. Я в крик, охрипла даже, так кричала. Всю рожу его поганую в кровь изодрала. Батюшка ему костыликом по хребту накидал, Леванидов еле живой уполз, а сам кричит: «Помянете еще меня, право слово, помянете!» Ну и помянули… Батеньку схватили Минькины приспешники, затащили к нему в усадьбу, в яму сунули. Братья мои ринулись выручать, а нет, так выкупать готовы были за хорошие деньги, но Минька уперся, как тот бешеный бык: волоките мне на двор девку, не то сгною старого хрыча.
– Ну, это уж что-то как-то… вовсе беззаконно, – пробормотал несколько растерянный Иван Васильевич. – Что, на этого вашего Леванидова вовсе никакой управы нет? Чай, вы не крепостные, а дворяне, Колтовские-то?
– Дворяне, – безнадежно кивнула Анница. – Одно только слово! Что проку теперь с того дворянства? Разве не знаешь, теперь всем опричники государевы заправляют? Вся сила у них, остальные пади в землю и нишкни. Батюшка не захотел, вот и…
– Погоди, погоди, – Иван Васильевич вскинул руку. – Ну, а братья твои что же?
Анница вздохнула так громко, что вороной конь испуганно вскинул голову и недовольно покосился на нее большим черным оком.
– Братья просили, просили Леванидова о милости, а он ни в какую. Ну, они теперь велят мне к нему добром идти, пока отец еще живой.
– И что? – спросил Иван Васильевич с живейшим любопытством. – Так и не пошла?
– Да ты, надо быть, не слепой, – невесело усмехнулась Анница. – Пошла бы я к Леванидову – разве стояла б тут перед тобой по колена в грязи?
– Сбежала, что ли? – противным голосом спросил Бориска, который один из всех неприязненно косился на девушку. Похоже было, ее очарование на него мало что не действует – несказанно раздражает. – Хороша дочка – отец заживо гниет, а ты шляешься по чужим краям.
Анна так зыркнула на него исподлобья, что Бориска невольно шатнулся – почудилось, две зеленые молнии в него ударили.
– Ты, сударь, мужчина, – сказала она сдавленным от обиды голосом. – Тебе позор не в укор! У девицы же единственное добро – честь. Одному под ноги швырнешь, словно кость псу бродячему, другому – и с чем пребудешь? Или не понимаешь, что мне после того Миньки Леванидова только и останется, что в омут либо в петлю? Я сюда пришла справедливости и милости у государя просить, последняя моя надёжа – государь.
Бориска прикусил губу. Похоже было, слова Анницы «Тебе позор не в укор!» его крепко уязвили. Прочие всадники, хоть и помалкивали, все же поглядывали на красавчика с нескрываемыми насмешками, явно довольные его мгновенным унижением, особенно отличался плотный, большеголовый человек, державшийся поблизости к Ивану Васильевичу, и если бы у девушки было время задуматься о происходящем, она поняла бы две вещи: во-первых, пригожего Бориску окружающие весьма недолюбливают, а во-вторых, она в его лице нажила себе нынче немалого врага.
– А не боишься? – спросил негромко Иван Васильевич. – Разве не слыхала, что про московского царя болтают? Он-де зверь и кровопийца, он чести стародавней не чтит, боярство к ногтю давит…
Плотный и большеголовый всадник сделал возмущенное движение, однако остановленный строгим взглядом и словом:
– Тише, Богдан! – притих, осадил коня.
– О Господи! – всплеснула руками Анница. – Сам же сказал: болтают про царя. Не видала я людей, чтоб они были всем довольны. То им жарко, то холодно, то дождливо, то сухо, то мягка власть, то жестка узда… Не знаю! В песнях про Ивана Васильевича поют, он-де гроза, но и прозорливец. Небось прозрит беду мою, рассудит, кто прав, кто вино…
Она осеклась, уставилась вдруг с приоткрытым ртом на своего собеседника, словно только сейчас дошло до нее это странное совпадение: и всадника на черном коне, и царя зовут одинаково.
– Расчухала наконец-то, – ехидно бросил Бориска. – Долго ж ты думала!
Девушка затравленно оглянулась на его равнодушное, недоброе лицо, потом вдруг рухнула на колени, простерла руки к всаднику. Пыталась что-то сказать, но не могла. Дрожали побледневшие губы, глаза налились слезами и сделались уж вовсе нестерпимо зелеными…
Иван Васильевич обреченно покачал головой:
– Ох, душа моя, душа моя! Услыхал Господь…
Резко оборвал себя, мотнул головой, обернулся:
– Грязной, Васька! Завтра же чем свет поезжай со своими людьми в Каширу, этого Леванидова… сам знаешь, что с ним сделать. Колтовских обласкать моим именем, погляди, если разграблено имение, все чтоб вернули им. Понял? А пока возьми деву в седло. Довольно тут при дороге стоять, стемнеет скоро.
Вперед выехал малорослый всадник с черными космами, торчащими из-под дорогой, хоть и замурзанной шапки, наклонился к девушке. Анна испуганно отмахнулась от его разноцветных наглых глаз, но Иван Васильевич ласково улыбнулся:
– Не бойся, моя радость. Васька только с виду страшон. Не тронет он тебя, а тронет если – с головой простится. И за отца больше не тревожься. Завтра же он будет свободен, а обидчик твой пожалеет, что народился на свет. Ты теперь под моей защитой, моя гостья. Переночуешь до дворце, а утром… побеседуем. – И, прежде чем послать коня вперед, глянул на Бориску, который уныло подбирал поводья, готовясь вскочить в седло: – Годунов, пришлешь женку свою с ее девками послужить нашей гостье. Пусть мыленку для нее вытопят, покушать соберут и оденут как полагается.